Читать книгу Третий Лад - - Страница 8

Зря Яков Лихой обмолвился тогда в колымаге про звезду-комиду. На Стольный Град со стороны Смоленска надвигалась страшная напасть – чума. Зараза всласть погуляла по центровым европейским странам, докатилась до Речи Польской, Великого княжества Литвы, Шведской Короны, и приготовилась к решающему штурму Российского Царства…

По горнице размеренным шагом ходил, заложив руки за спину, глава Аптекарского приказа – Михаил Борисович Сидякин. Боярин был какой-то невсамделишный: среднего роста, стройного телосложения, аккуратная бородка клином, взгляд не надменный… а малость сердитый. На голове вельможи находился синий колпак с кисточкой, стан облегал удлинённый литовский кафтан-йокула из красной парчи, расклешённый ниже пояса.

Ближе к дверям горницы стояла, плотно соединив у пояса пальцы в сцепке, боярская дочь – Марфа Михайловна Сидякина. Девица была облачена в сарафан брусничного цвета, в густых рыжеватых локонах на голове разместились зелёные ленты.

– Уж на что я – широких взоров боярин, но и моему терпению приходит конец, Марфуша. Перечислю тебе, дочь любезная, фамилии, коим ты, жестокосердная, отказать соизволила: Галицыны, Голиковы, Белозерские, Долгорукины.

Михаил Борисович остановился посередине горницы и сердито посмотрел на младшую дочь. Упрямица, сжав сочные губы, смотрела в угол помещения и молча слушала отцовские речи.

– Кал-га-новы, – растягивая слога фамилии проговорил боярин. Последние – зело возвысились ныне. Иван Фёдорович Калганов – один из ближайших вельмож у Царя, его сродственник.

Сидякину хватало забот и на службе: на первопрестольный Град накатывала чёрной волной проклятущая чума, знать тревожилась, в окрестных деревеньках пошли первые массовые похороны… А тут ещё дочь взъерепенилась. В её годы старшая сестра Елена Михайловна уже родила первую девку от Леонтия Хаванова, сына стрелецкого тысяцкого и дьяка Стрелецкого же приказа.

– Ну чем тебе женишки то не угодили? Из пятерых сих, положим, один соискатель был скверный, Кирилл Голиков, будто припадошный с виду. Но остальные то, дочь моя? Андрей Белозерский – чем не орёл? А Матвей Калганов? Высок ростом, статен! Рассуждения здравые.

– Лошадиная физиономия, – невозмутимо молвила дочь.

– Чего ещё? Как говоришь?

– Лошадиная морда, – дерзко произнесла Марфа Михайловна. – Так яснее, батюшка родный?

– Чем тебе его физиономия не угодила, дочь строптивая?

– Матвей Иванович – неглупый боярин, рассуждениями и мне глянулся. Только вообразила я, как супруг такой… ласкать да голубить меня примется… извини, батюшка, от смеха не удержалась.

Михайла Сидякин приблизился к окну и глянул наружу: по двору его имения холоп выгуливал жеребца гнедой масти.

В монастыре нахохочешься, девонька…

Святым огнём излечим…

– Я есть – родовитый боярин, Марфа Михайловна. И в руках у меня на управе покуда – приказ Аптекарский. Не самый важный приказ, но и не самый последний в Отечестве.

Сидякин помолчал малость времени, а потом продолжил речь. Его голос постепенно наливался булатной твёрдостью:

– Тебе скоро – осемнадцать годов стукнет, милая, а до сих пор в девках бегаешь. Перед людьми – срам мне, совестно в церкви на глаза показываться! Не желаешь семью создавать – ergo* постриг примешь и живо в монастырь сгуляешь. Какие ещё у меня вариантесы есть?

*ergo (лат.) – поэтому

– Чем с разнелюбым жить – лучше прямиком… головой в омут, батюшка! – выпалила в ответ Марфа.

Строптивица дёрнулась к дверям, схватилась за ручку… а потом сызнова обернулась к отцу. Хороша она была сейчас, чертовка, стрекоза шалопутная: из глаз стреляли зелёные искры, брови изогнулись дугой, крылья точёного носа раздулись, как паруса у игрушечной ладьи.

– А в монастырь мне нельзя, отец дорогой! Ясно тебе? От твоей матушки особое наследство досталось мне на руки.

Марфа Михайловна выскочила из горницы, плотно прикрыв за собой резную липовым деревом дверь. Боярин прошёл в красный угол горницы и с суровым хладнокровием холёного лица принялся смотреть на лик Божьей матери на иконе, освящённой лампадкой…

На завтра к вечеру в поместье Михаила Борисовича случилось событие. К высоким дубовым воротам подкатила помпезная колымага в сопровождении десятка рослых и крепких парней-гайдуков. В гости к главе Аптекарского приказа прибыл сам первый вельможа Боярского Совета – боярин Михаил Фёдорович Романовский. Сидякин готовился встретить тёзку в той самой горнице, где давеча он держал неприятный разговор с дочерью… Дверь отворилась и в помещение вошёл Романовский. Боярин с достоинством осенил себя три раза крестным знамением на красный угол, потом с почтением поклонился хозяину дома, приложив десницу к сердцу, и произнёс приветствие:

– Здоровья тебе желаю, Михайла Борисович.

– Здравствуй и ты, Михаил Фёдорович, – ответил встречным поклоном с приложением десницы к сердцу Сидякин.

Хозяин рукой пригласил гостя усаживаться на высокий резной стул у орехового стола, на котором стояли: два кубка, высокий кувшин доброго гишпанского вина, посуда с наливными яблоками перёнкового оттенка, три огнедышащих подсвечника. Романовский уселся на мебель, следом за гостем на другой резной стул присел и Сидякин. Романовский протяжно откашлялся в кулак – терпкий свечной запах дурманил голову после улицы.

Михаил Фёдорович – конюший. Считай, второй человек в стране. По чину, по должности, по знатности, по всяким заслугам. Внушал собою первый вельможа царского Собрания: боярин-утёс, могучая глыбина; голова квадратная, с овальным изгибом сверху, как кирпичная бойница в стене Детинца.

– Какие заботы в Аптекарском приказе, Михайла Борисович?

– Чума на пороге, лекари бегают, как пчёлами поужаленные. Ergo тревожно мне, Михаил Фёдорович.

Романовский в понимании покачал большой квадратной головой, покрытой чёрной шапкой-тафьёй, расписанной золотистыми нитями.

– А каково здравие Петра Галицына?

– Немец Ридле его охаживает – лучший лекарь в моём приказе, – Сидякин замолк в печали, а потом продолжил речь. – Только пустое всё, Михаил Фёдорович. Скоро представится, как испить дать…

– Государь Матвея Калганова назначил товарищем Галицына в Посольский приказ. Упустил ты зятька, Михайла…

– Твоя правда, боярин, – вздохнул Сидякин.

Первый вельможа Романовский с ухмылкой взглянул на парчовый кафтан-йокулу Сидякина.

– По душе тебе литовская одёжа, Михайла Борисович?

– Добротная, Михаил Фёдорович, – ответил хозяин дома.

В голове Сидякина побежали резвые мыслишки: “Не тяни ты кота за хвоста, Романовский. Сказывай дело живее. Я же чую: ты прибыл ко мне не по душу Галицына и аптекарским заботам…”

– Плесни винца, хозяин, – вздохнул старик Романовский, кивнув квадратной головой на кувшин.

Сидякин разливал гишпанское вино по кубкам и думал: “…так-так, любопытненько. Это действо мы уже проходили. За кого ты стараешься, Михаил Фёдорович? Твой то сынок Фёдор давно оженатый…”

Романовский сделал солидный глоток, поставил кубок обратно на стол, с удовольствием крякнул и протёр ладонью смоченные терпкой багряной жидкостью толстые губы.

– Славное винцо, приятность какая. Это гишпанское?

– Оно самое, Михаил Фёдорович.

– Давай к делу, хозяин. У тебя – девка невеста, у нас – мо́лодец. Замесим тесто, родитель любезный, ась? Авось и спечётся пирог?

Сидякин с невозмутимостью выслушал речи гостя. Этими беседами за последние два года он всласть налопался.

– За кого просишь, Михаил Фёдорович?

– Лихой Яков Данилович, герой Отечества нашего, славный рубака Опричного войска.

– Тот самый воин, что князя Милосельского от смерти выручил в Новгородчине?

– Он самый – орёл-парень.

Сидякин недоумевал: “…первая знать Руси, глава Боярского Совета и худородный дворянин Лихой…гм, любопытно сие…”

– Зело родом худой… этот герой Отечества и без гроша в кармане, небось? Сирота ведь он, верно?

– Карманы у него ныне совсем не пустуют, Михайла Борисович. Князь Милосельский и Царь набили их тыщами, не сомневайся, боярин.

Сидякин улыбнулся и с пониманием кивнул головой.

– А я, к слову сказать, волей Государя к тебе сватом направлен. Не оставит он карася воложанского без заботы родительской… ежели дело свершим полюбовно.

“Любопытные сказания баишь, Романовский…” – задумался глава Аптекарского приказа.

– Что скажешь, Михайла Борисович? – конюший склонил вперёд широкую спину, облачённую в богатый красный кафтан-фе́рязь.

Сидякин вдруг встал со стула, прошёлся раз вперёд, потом назад и остановился напротив гостя.

– Михайла Фёдорович, душа! Да я ныне не то, что за воложанского помещика – за драного дьячка готов Марфушу-спесивицу в замужество отдать! Только бы ей пришёлся по нраву твой удалой молодец.

– Он знашь какой симпатяга, Михайла Борисович! Очи лучистые да васильковые – чисто омут для красной девицы. Заглядение!

– Ну, коли так… тащи сюда богатыря василькового, сват, милости просим. Поглядим… что за личность такая, – усмехнулся хозяин. – А мы с тобой, Михаил Фёдорович, давай-ка ве́черять вместе, уважь хозяина.

Романовский с удовлетворением крякнул, затем он изволил взять со стола кубок, залпом осушил его, потом снял шапку-тафью…

Как Позимний Денис миновал, Герой Отечества Яков Лихой сполна осознал тот непреложный закон бытия, что гласил мудрость житейскую: желаешь достигнуть целей своих – умей ждать.

Только закрутились первые заботы по визиту сватаемого в гости к Сидякиным, как злодейка-чума ураганом ворвалась на территорию Стольного Града и всех его окрестностей. Чёрный люд помирал за день десятками. На окраинах рыли могилы-скуде́льницы, которые пачками пожирали скошенных чумой смердов. Бояре семьями бросились прочь из первопрестольного… В город Володимир перебрался Боярский Совет. Кесарь переехал на временное проживание в Алексееву слободу – ближе к Собранию. Часть Опричного войска ушла вместе с двумя первыми полками стрелецкими на охрану самодержца. Другая часть Опричнины, сыновья самых знатных дворян, перебрались ещё далее: на границу тверской и новгородской земли, в окрестности места Торжок, где совсем недавно ещё сражались друг с другом в жестоких схватках государевы войска и новгородское ополчение. А ныне общая беда-мерзавица окончательно всех замирила. Знатные опричники и остатки новгородских воителей вместе держали порядок в городках и селениях северных рубежей Отечества.

Худые родом дворяне (такие как Яков Лихой и его дружок Сенька), прочие отпрыски служилых людей из Опричнины, остались в Стольном Граде. Вместе с ярыгами и государевыми стражниками, кромешники управлялись заботами по сохранению порядка в первом граде Русского Государства: зарестовывали разносчиков слухов, хоронили умерших, пресекали волнения на площадях и рынках. К слову сказать, треклятый мор уносил жизни не только посадских и других чёрных людей.

Хула чуме и всем её первопричинам.

Зараза по итогу унесла жизней опричников в три раза более чем недавнее новгородское восстание. Однако к Якову Лихому и его дружку Сеньке Коптилину судьба оказалась милостива, оба молодца выжили – назло всем маренам. К началу зимы мор ослабил удавку, а бе́резень стольградский люд встретил с облегчением – чума совсем отступила…

К месяцу травню в столицу вернулись, покинувшие её жители: сам Государь с дворцовой челядью, бояре, знатные опричники. А к первому месяцу лета, ласковому да тёплому разноцвету, жизнь Стольного Града наладилась окончательно и сызнова потекла привычным ручьём. Опричные подьячие разъехались по весям: набирать новых молодцев на службу в святой государев монашеский Орден; а выживший опричник Яков Данилович с каждым днём грустил всё более: как теперь напомнить недоступному Царю о его милости и снова заслать какого важного свата к Сидякиным?

Яков разработал мето́ду для достижения цели. Всеми правдами и неправдами прорваться к Юрию Милосельскому и напомнить ему о государевом слове. Задача была непростая, так как князь был довольно редким гостем на Опричном Дворе, предпочитая более околачиваться в Детинце, ближе к Власти…

Потом Яков узнал, что ныне имеется ещё одно препятствие на его пути к Милосельскому – князь захворал. Опричник в нетерпении ожидал исцеления начальника и назубок выучил яркую речь, которую он скажет Юрий Васильевичу при встрече. В голове мелькнула грешная мыслишка: “Хоть бы бунт какой снова случился, помилуй Господи. Вот где стираются невидимые рубежи между управителями и рядовыми бойцами…”

Яков Данилович недооценил царскую память… В конце разноцвета к Опричному Двору без всякого упреждения подкатила помпезная колымага боярина Романовского, в окружении десятка гайдуков, и забрала с собой взволнованного кромешника. Сватаемый постоянно одёргивал полы чёрного кафтана и часто егозил беспокойным задом по креслу. Михаил Романовский лукаво наблюдал за терзаниями молодого опричника.

– Не егози ты, Яков Данилович, не расплёскивай дух молодецкий попусту, – поучал юнца первый вельможа Отечества.

Повторилась картина, что уже имела место с осемь тому месяцев взад: в горнице хором Сидякина на резных стулах-креслах с важностью восседали хозяин имения и его именитый гость Романовский. На столе стоял кувшин гишпанского вина и два кубка. Только картина имела ныне важное дополнение: перед взорами бояр, расправив широкие плечи, стоял сватаемый опричник чуть выше среднего роста.

– Печальную историю поведал ты, Яков Данилович… Упокой, Господи, душу родителя твоего… – взгрустнул Сидякин, – сгинул от руки лихого разбойника. Вечная память.

Все трое перекрестились. Первый вельможа для святого действа повернулся к красному углу. Осенив личность знамением, Романовский, как заправский заговорщик, подмигнул Лихому правым глазом.

– Михаил Борисович, – обернулся Романовский к Сидякину, – ты у нас боярин широких взглядов, не чураешься новых обычаев, в светлую даль зорко глядишь… Веди дочку, поглядим и мы на твою кралечку.

Сидякин улыбнулся и звонко хлопнул в ладоши. Дверь в горницу отворилась и внутрь помещения прошла Марфа Михайловна Сидякина. Девица с почтением поклонилась по очереди: отцу, Романовскому, а потом и молодому кромешнику. Яков Данилович склонился в ответном глубоком поклоне. Далее опричник поднял хребет и стал тянуть Марфу в омут своих лучистых васильковых очей. Хитрец какой…

А своенравная дева, видимо, не особо готовилась к визиту гостей. Марфа Михайловна была одета так, будто за осемь месяцев ни разу не меняла одежды: брусничного цвета сарафан, зелёные ленты в густых и шелковистых волосах, на шее монисто из жемчуга. А всё равно – чудо, как хороша огневолосая девица! Яков Лихой заполыхал алыми щеками в великом смущении и отвёл взгляд в сторону. Потом снова поглядел на красавицу. Затем опять смутился и покосился на ершистый персидский ковёр, которым был устлан пол. Зелёный омут глаз девы засосал в себя васильковые струи. Водица булькнула, запах мокрой древесины…

Марфа со смешком глядела на полыхающего в смущении парня. Кажется, она признала опричника…

– Ай, люди добрые! – залебезил сладким голосом сват Михаил Романовский. – Поглядите, что за парочка: молодец, васильковые очи и златокудрая девица! Галчонок да лебёдушка белая.

– Не галчонок, а воронёнок. Ergo: охота у нас, – хохотнул хозяин.

– Кто охотник, а кто добыча тут, – улыбнулся философ-сват, – нет пока ясности, Михайла Борисович. Ergo то ergo, а женишок – ого-го!

Яков Данилович совсем засмущался: того и гляди погорит…

– Признала я тебя, воронёнок, – усмехнулась девица-краса.

– Где эт вы, дети прыткие, знакомству успели свести? – подивился Михайла Сидякин.

– На богомолии в монастыре Новосвятинском. Сей воитель охрану нёс там, – ответила дочь.

Яков Лихой возвертался в себя. Его щёки теряли алую раскраску и неспешно направлялись к привычному телесному цвету. Медовый дух, трава-зверобой, золотоволосие…

– Скажи, добрый ты молодец, – заговорила Марфа Михайловна. – Какие мечты лелеешь, какими помыслами живёшь?

Романовский подивился такому повороту разговора. Удалая девка принялась задавать вопросы вероятному мужу – неслыханная дерзость на смотринах. Первый вельможа Отечества поглядел на отца – как тот отреагирует на такую вольность? Сидякин со спокойствием смотрел на сватаемого и с вниманием ожидал его ответа на вопрос дочери.

Яков Данилович откашлялся в кулак.

– Помыслы у меня едины: честно служить Отечеству, верным псом сторожить Государя. А мечтания…

Молодой опричник посмотрел в окно.

– Люблю изучать космографию. С превеликим удовольствием бы поглазел на разные страны заморские, столько читал про них…

Марфа Сидякина убрала с лица надменную улыбку и взглянула на женишка по-новому: с серьёзностью и вниманием.

– А я напомню тебе, отец, – встрял в разговор сват Романовский, – что сей молодец: не только сладкий мечтатель, но и славный герой. С год тому назад зарубил четверых мятежников и спас от погибели князя Милосельского в новгородской земле.

– Не четверых, Михаил Фёдорович, – взгрустнул Лихой, – только троих. Одного неприятеля Алёшка Вратынский прикончил.

– Скромняга, – хохотнул Романовский. – Только троицу порешил! Ай, грех какой, срамота. Ты ответь нам, красавец, князь Милосельский за то: поклоны тебя заставил бить… или одарил золотыми червонцами в превеликой благодарности?

– Занятный случай, – подала голос Марфа Сидякина. – Расскажи о той битве, опричник. Как случилась она, какова проходила баталия?

– Печальное это сказание. Во время битвы дружок Алёшка сгинул. Прости, Марфа Михайловна, не шибко я люблю ту историю поминать. Авось… как-нибудь после поведаю, при случае…

– Алексей Вратынский – сын Андрея, родного брата царёвой жены Глафиры Константиновны? – уточнил Сидякин у свата.

Романовский с печалью в глазах кивнул в ответ головой…

На следующий день шли занятия по сабельной рубке у опричных бойцов. На задний двор прошли трое служилых людей – зрелые годами государевы стражники в тёмно-бурых кафтанах. Троица была весьма примечательная: один – долговязая башня, другой – совсем карла, а третий – неторопливый кряжистый увалень. Здоровяк в буром кафтане напоминал матёрого медведя, что так любит копошиться в малине.

Приметив визитёров, наставник Пётр Емелин хлопнул в ладоши – дал молодым бойцам передых. Опричники, утирая потные лбы, отошли в сторону. Емелин шагнул навстречу гостям.

– Ага, явились, мужи служивые. Сейчас покажу вам того славного молодца.

– Сделай милость, Пётр Саввич, – пробасил медведь-увалень.

– Голенищин, Извольский! – гаркнул Емелин.

Вперёд вышли два дюжих опричника – один выше другого.

– Яков Лихой, – с любовью в голосе выкрикнул Емелин.

Против соперников вышел молодец с васильковыми очами, чуть выше среднего роста, статный и крепкий телом. Государевы стражники с любопытством пялились на синеглазого опричника.

– Лихой… прозвище что ли? – полюбопытствовал тихим голосом долговязый.

– Фамилие, дура ты, – высоким голосочком ответил карла. – Яков Данилович Лихой – воложанский помещик.

– Гм, – прорычал медведь-увалень.

– Положение, сеча! – крикнул наставник.

Яков Данилович принялся мочалиться с противниками, но чуда не случилось. Смоленский дворянин Голенищин даже не поспел в рубку вмешаться. Опричник Дмитрий Извольский в два счёта одолел Якова, и сабля воложанского карася упала в пыль. Рядом покатывалась со смеху троица стражников.

Замешавшийся Пётр Емелин подошёл к Лихому и молвил:

– Яков Данилович, тебе не здоровится? Сам не свой ныне.

Из толпы молодых бойцов, стоявших недалече, раздался ехидный голос Семёна Коптилина:

– Пётр Саввич, ты его не шибко дёргай сейчас. Яков Данилович сва-а-а-тается. Мыслями в небесах порхает, как птичка божия.

Опричники с деликатностью посмеялись над словами Коптилина. Голенищин поднял с пыли саблю и вернул её в руку Лихому, потрепав товарища по плечу. Троица стражников поплелась прочь… Яков вонзил саблю в ножны, пряча глаза в землю.

– Опричник Лихой! – со строгостью произнёс Емелин. – Уныние – смертный грех! Помни о Господе, монах государев, да веруй в щедрую милость Его!

Яков Данилович кисло улыбнулся в ответ.

– Конец упражнениям, – хлопнул в ладоши наставник, – ступайте на передых, жеребцы. Отдохните как следует, спать завали́тесь рано. И на завтра – щедрый послеобеденный сон вам пожалуем. Потом уйдёте двумя отрядами ловить охальников в лес – впереди ночь Ивана Купалы.

Из толпы опричников посыпались вопросы:

– А пожрать сытно дадут после обедни, Пётр Саввич? Коли по лесу будем шнырять всю ночь.

– А девок крестьянских дозволят пощупать всласть – как словим окаянных?

Раздался оглушительный хохот.

– Цыц, греховодники острозубые, – усмехнулся Пётр Емелин. – Пошли прочь.

Молодые кромешники, посмеиваясь, стали разбредаться чёрными стайками на отдых. Младость волнуется чреслами юных дев, а стариков, как ни крути веретено жизни: всегда в конце шляха небесного архангелы ожидают, сопроводить душу на Высший Суд…

В хоромах князей Милосельских царила тревожная суета…

Глава Опричнины, князь Юрий Васильевич, лежал в просторной горнице на широкой койке, укутанный шерстяным одеялом. Некогда высокий и крепкий старик Милосельский ныне являл собой печальное зрелище: исхудал и скукожился телом, когда-то мясистое и дородное лицо отсвечивало мертвенной бледностью, остатки серебряных волос слиплись на голове от струек пота… У койки высились три серебряных кандила, утыканные тлеющими свечами. Рядом с помирающим главой семейства стояли опечаленные наследники: сын князя Василий Юрьевич и внук Никита Васильевич. Милосельские ожидали скорого прибытия Митрополита Всероссийского – соборовать и причащать главу дома.

От чумы убежать можно, а от планиды не сбежишь никогда, будь ты хоть князь, хоть самый последний из смердов. В граде Володимире Юрий Милосельский подхватил неизвестную лихоманку, аккурат накануне возвращения в столицу, когда чума давно отступила от русских земель. В начале месяца травня Милосельские въехали в родное поместье – бескрайние владения у Смоленского тракта. Князь Юрий вернулся в пенаты хворым, а к месяцу разноцвету совсем сдал – Марена стояла по душу боярина у самого порога хором наизготове…

– Никита… ко мне ходи, – прошелестел языком князь Юрий.

Красавец внук, одетый в шёлковую лазоревую рубаху, подошёл к деду и опустился на колени перед койкой. Юрий желал сейчас потрепать Никиту по шелковистым русым волосам, но сил на такое деяние уже не осталось…

– Я верил, что мне ещё с десяток годов… топать землю отмерено Господом, а оно вишь как… Никитушка, – еле слышным голосом держал речь перед внуком князь Юрий. – У меня для тебя послание заготовлено – отец передаст. Скоро возьмёшь… Оприч войско… Царь утвердит.

Никита кивнул головой в согласии.

– В моей цидулке узнаешь все тонкости… по управе Опричниной.

– Спаси тебя Бог, дед родный.

– Пустые заботы, князь молодой. Уже не спасёт.

Рядом стоял Василий Юрьевич и утирал пальцем струйку солёной слезы, что ручейком побежала по мясистой щеке.

– Почитай отца Василия. Не забывай, Никита, ты есть – наследник нашей фамилии, наипервейшая знать на святой Руси. Выше нас – только ястребы в небе парят… Твори живее мальца… не тяни.

– Настасья давно брюхатая, – моргая влажными голубыми очами, ответил Никита Васильевич. – Верую я: парень там затаился, шибко в пузо колотит ногой матери.

– Слушайся во всём Митрополита Святейшего. Мы с ним – с юных лет друзьяки. Он есть – зело мудрый человечище, глыба каменная…

Никита Васильевич кивнул в ответ русой головой.

– Прощай, Никитушка, храни тебя Бог…

В дверь горницы тихонечко постучали. Василий Юрьевич метнулся туда и дёрнул на себя серебряную ручку.

– Митрополит Всероссийский прибыл, – шёпотом доложил холоп.

– Веди живее, ну! – зашипел князь Василий.

– Прощай, сын… – еле слышно прошелестел языком бывший глава Опричнины и закрыл глаза.

В шальную ночь на Ивана Купала, потомок великого Рориха, князь Юрий Васильевич Милосельский, отдал Господу душу.