Читать книгу Прощальный поклон ковбоя - - Страница 7

Пока Кроу разъяснял, в чем будет заключаться наша работа, кивать и отвечать «да, сэр» пришлось мне, поскольку брат пребывал в полном оцепенении – можно было всунуть ему в руки сигары и продать в табачный магазин в качестве манекена индейца.

Полковник сказал, что мы поступаем под начало некоего Джефферсона Паулесса из штаб-квартиры ЮТ в Сан-Франциско и будем получать десять долларов в неделю. Добраться до места нам предстояло на специальном поезде Чикаго – Окленд Объединенной Тихоокеанской и Южно-Тихоокеанской железных дорог, именуемом «Тихоокеанский экспресс», который утром прибыл в Огден и вскоре собирался отправиться дальше. В поезде нам полагалось скрывать свою связь с железной дорогой, поскольку для донимающих ЮТ «переобувшихся сукиных детей» мы, по словам Кроу, представляли собой «терра инкогнита».

Старый так и сидел в оцепенении и даже не поднял бровь, когда в заключение полковник открыл окно и приказал нам вылезать.

– Лучше никому не видеть, что вы у меня были, – пояснил он.

Парочка ковбоев, вылезающая из окна средь бела дня, пожалуй, привлекает больше внимания, чем те же двое парней, спокойно выходящие на улицу через дверь, однако я почел за лучшее промолчать, ибо полковник Кроу произвел на меня впечатление буяна, по сравнению с которым Джордж Кастер[10] покажется образцом здравого смысла и хладнокровия.

– Билеты возьмете у стойки Южно-Тихоокеанской железной дороги внизу. Они уже там, на имя Диссимуло, – сказал полковник, пока я не слишком грациозно пропихивал свою немаленькую тушу через окно: моего далеко не старого братца прозвали Старым в шутку, в моей же кличке – Верзила – нет ни капли иронии. – Паулессу я отправлю шифрованную телеграмму о том, что вы приезжаете.

Густав неуклюже вылез за мной, а Кроу высунулся из окна и, согнув ручонку, отсалютовал нам.

– Удачи, парни.

– Значит… это и все? – спросил я, вяло салютуя в ответ. – У нас нет никаких заданий до те пор, пока не доберемся до Сан-Франциско?

– Конечно, есть, – нахмурился Кроу. – Я полагаю, это ясно и без слов.

Мы со Старым молча вылупились на него, давая понять, что слова все-таки не помешали бы.

– Если злодеи нападут на «Тихоокеанский экспресс», – рявкнул полковник, – убейте их всех!

После этого он нырнул внутрь и захлопнул за собой окно.

– Пожалуй, лучше бы он все-таки обошелся без слов, – заметил я.

В депо неподалеку, пыхтя, направлялся одинокий локомотив, и мой брат следил за его приближением с тоскливой задумчивостью.

– Не ожидал, что дело пойдет так быстро, – признался Густав.

– Но это не значит, что и мы должны торопиться.

– Мы взяли бляхи. – В голосе Старого звучала странная покорность судьбе. – Согласились работать.

– Работать в Южной, черт ее дери, Тихоокеанской, – напомнил я. – Ей-богу, братишка, Майк Барсон и Оги Уэлш нам ближе, чем этот чокнутый недомерок.

Густав покачал головой, стряхивая с себя сонное оцепенение.

– Барсон и Уэлш – преступники, – твердо сказал он. – А мы сыщики.

– Железнодорожные сыщики, – поправил я.

– Сыщики.

– Если все так просто, чего ж ты огорошен? Когда Кроу сказал, что отправляет нас следующим поездом, ты так побледнел, что чуть усы не выцвели.

– Я же говорю, дело пошло слишком быстро, вот и все. – Старый развернулся и зашагал вдоль стены здания. – И нам тоже надо идти быстро, иначе опоздаем на поезд.

Ругаясь, ворча и волоча ноги, я все же потащился следом.

После того как мы собрали свое барахло, переоделись в лучшую одежду – то есть ту, на которой поменьше пятен и заплат, – и заселились в меблированные комнаты, мой брат сделал серьезный шаг, скорее даже, гигантский скачок для людей вроде нас. Он продал лошадей. В этом был определенный резон, ведь нам вряд ли позволили бы засунуть их под сиденья в поезде. Но мне показалось, что была и другая причина: Густав отреза́л пути к отступлению.

Когда пришло время возвращаться на станцию, мы уселись в запряженную мулами конку, и поездка мне очень понравилась, поскольку давала массу возможностей раскланиваться с миленькими продавщицами из магазинов. Старый же остался равнодушен к их прелестям – и не только потому, что мой застенчивый брат едва не падает в обморок при виде юбки. Хотя мулы трусили весьма неспешно, братец, выпучив глаза, уставился на убегающие вдаль пути, как будто линия конки не упиралась в Юнион-Стейшн, а обрывалась в Большой каньон. Когда я спросил, как Густав себя чувствует, он буркнул «отлично» и еще крепче вцепился побелевшими пальцами в ближайшую стойку.

Мы доехали до станции, и я взвалил на себя бо́льшую часть нашего барахла, но Старый все равно отставал. Сказать, что он шел как на эшафот, – ничего не сказать. Он будто шел на эшафот с привязанными к ногам гранитными плитами.

– О господи. – Я бросил свою ношу и встал, дожидаясь брата. – Если заболел, так и скажи.

– Я… не… болен, – неубедительно прохрипел Старый, проковыляв мимо меня в направлении станции.

Нам выдали билеты на имя Диссимуло, как и обещал полковник Кроу, хотя клерк за стойкой и пронзил меня злобным взглядом, когда я с трудом выговорил якобы собственную фамилию.

– Диссимуло. Что еще за имя такое? – спросил я Густава, когда мы отправились на поиски носильщика, чтобы он забрал наши вещи.

– Кажется, и-итальянское, – заикаясь, пробормотал брат.

– Тогда буду звать тебя Джузеппе. А ты можешь называть меня Леонардо.

– Как насчет просто Дурень? – огрызнулся Старый устало, словно насмешки в мой адрес были некой тяжелой обязанностью, выполнять которую он мог только чудовищным напряжением остатков сил. – Если уж брать чужое имя, так почему бы не придумать нечто более подходящее?

Предложение показалось мне не лишенным смысла, и поэтому вскоре я сдал наши седла и сумки в багаж, указав имя «Густав Холмс».

– Ты же всегда хотел стать новым Холмсом. Ну вот, я тебя им и сделал, – сказал я брату, который устроился на одной из длинных скамей, тянувшихся, как ряды кукурузы, через весь огромный зал станции.

Старый кивнул, глядя на кучу сундуков, ящиков и мешков, в которую закинули и наше барахло.

– Надеюсь, ты не отдал носильщику вещь, которую не хочешь потерять.

– Не беспокойся, самое необходимое у меня вот здесь. – Я похлопал по потертому ковровому саквояжу, который мы купили в ломбарде, перед тем как сесть на конку. Там было все, что могло понадобиться нам в ближайшие дни: смена одежды, зубные щетки, бритва и помазок, рассказы о Холмсе и еще пара предметов, которые, я надеялся, не пригодятся, – наши револьверы в кобурах. Но в саквояже не было никаких невосполнимых вещей, о которых говорил брат.

– Отто, – сказал Старый, – немедленно дуй туда и вытащи свою книгу из седельной сумки. У нас еще есть несколько минут. Достаточно времени, чтобы отправить рукопись почтой. – Он промокнул покрытое испариной лицо носовым платком. – Да, признаю, чувствую себя крайне дерьмово. Но если я могу забросить свои несчастные кости в поезд, то и ты мог бы дотащить свою книгу до почты, черт возьми.

– Так что же именно у тебя болит, брат? Может, отбитая совесть?

Я, конечно, просто хотел сменить тему. Старый ответил тем же, хотя и не столь элегантно: просто покачал головой, поднялся и направился к дверям в западной стене станции.

«Тихоокеанский экспресс» ждал нас снаружи.

Я невысокого мнения о железных дорогах, но это не помешало мне восхититься красотой поезда. Увидев его, я понял, как чувствует себя человек, входящий в помпезный оперный театр. От такого количества роскоши и блеска вполне можно на мгновение забыть об унылом убожестве повседневности.

И это был только локомотив: темно-зеленый с красными полосами и позолотой, отполированный до такого блеска, что укрепленный над путеочистителем громадный прожектор казался лишним: уж наверняка начищенный паровоз будет сиять в лунном свете яснее самой яркой звезды. Еще я углядел суетливого толстячка в комбинезоне – без сомнения, машиниста, – который перетирал тряпкой рукоятки и рычаги в кабине, словно наводил глянец на бриллиант.

За локомотивом был прицеплен столь же великолепный угольный тендер, но за ним виднелись почтовый вагон компании «Уэллс Фарго» и багажный вагон, которые по ослепительности не превосходили ящики с капустой. Зато дальше шли три пульмановских вагона, вагон-ресторан и, наконец, обзорный вагон, сияющие такими яркими зеленым, красным и золотым цветами, что, казалось, на них еще не просохла краска.

Видимо, изумление отразилось у меня на лице, потому что кто-то рядом сказал:

– Красавец, правда?

Я оглянулся и увидел невысокого человечка с кудрявой шевелюрой, смотревшего на меня сверху вниз из открытой боковой двери багажного вагона. Его рот расплылся в широчайшей улыбке, так что кончики навощенных усов смотрели прямо вверх.

– Это точно, – согласился я.

– Что ж, наслаждайся, пока не поздно. Не успеем проехать и двадцати футов по путям, соберет столько пыли, что и не вспомнишь, какого он цвета: зеленого, красного или серо-буро-малинового.

Я посмеялся шутке, после чего незнакомец пожелал нам счастливого пути и вернулся к работе: он проверял багажные бирки и делал пометки на листке бумаги, прикрепленном зажимом к планшету.

Мой брат, казалось, не слышал ни слова из сказанного: он вылупился на два длинных деревянных ящика, лежавших бок о бок у ног проводника багажного вагона. Гробы.

– Не бойся, – сказал я. – Уверен, это не для нас.

– Пошли, – буркнул Старый и направился к коренастому джентльмену лет пятидесяти – не то кондуктору, не то капитану парохода, если судить по фуражке и кителю.

– Здравия желаю, адмирал, – сказал я, протягивая свой билет. – Не подскажете, как найти наши места?

Кондуктор уставился на меня с таким неприкрытым отвращением, как будто я вручил ему свежую коровью лепешку. Только тогда я вспомнил деталь, ранее не казавшуюся особо важной, тем более что на поезде я ездил всего раз в жизни, и то еще мальчишкой: железнодорожники буквально ненавидят ковбоев.

Причина, думаю, в том, что наше ремесло привлекает буйные натуры, которых не назовешь особенно благовоспитанными пассажирами. А также в том, что сами ковбои ненавидят железные дороги за множество грехов, в том числе за упадок уважаемого ремесла перегона скота. Вдобавок ребята в прерии считают особым ухарством разбить выстрелами прожектора ночного поезда, что тоже не способствует теплым отношениям.

Хотя мы с Густавом и взяли себе новые фамилии, одежку мы не поменяли, и всякому было ясно, что мы не врачи, не адвокаты и не индейские вожди: любому из них в поезде обрадовались бы больше, чем нам.

– У носильщика спрашивайте, – раздался грубый ответ. Я мог лишь догадываться, что голос принадлежал кондуктору, потому что шевеления губ было не видно: они прятались за переходящими в козлиную бородку густыми усами, закрывавшими рот и подбородок кустистой черной с проседью порослью.

– Как думаешь, может, дать ему хорошего пинка? – спросил я у Старого, когда кондуктор отошел и принялся за что-то отчитывать проводника багажного вагона. – Я к тому, что на то они и бляхи, чтобы иногда злоупотреблять властью, верно?

Густав не ответил. Он задумчиво рассматривал ступеньки, ведущие вверх, в вагон.

– Передумал? – спросил я.

Он как будто только и ждал от меня толчка.

– Нет. Тут и думать не о чем. – И, ухватившись за поручень, втащил себя в вагон. Потом развернулся и протянул вниз руку, будто это мне требовалась помощь. – Ну что, идешь?

Брат не часто задает мне такой вопрос: обычно он просто шагает вперед, как будто я что-то вроде запасной шпоры у него на сапоге. Кажется, Густаву даже не приходит в голову, что в один прекрасный день я могу пойти своим путем. Однако сейчас эта мысль его посетила, как посетила и меня.

Впрочем, мысли не всегда значат так уж много. Думать можно что угодно, но есть незыблемые правила. Например, не бросать брата. И тут был как раз такой случай.

Я ухватился за протянутую руку Старого и позволил ему втащить меня в вагон «Тихоокеанского экспресса».

– Добро пожаловать на борт, – сказал Густав, когда мои ноги оказались на площадке.

– О, благодарю вас, мистер Холмс.

Он отпустил мою руку и слегка улыбнулся.

Тогда я еще не знал, что нескоро снова увижу улыбку брата.