Читать книгу Три ноты на самом краешке Земли - - Страница 5

I

Проводив, а по сути выпроводив «абвера», Лейтенант снова упал в койку: отдохнуть – приказ командира. Но знал, уснуть не получится, пока не додумает, соединит и свяжет. Он чувствовал пробоину ниже ватерлинии, напор чего-то нового, неопределенного… Как перед резким поворотом судьбы человек, хотя бы на доли мгновения, но замирает перед неизбежностью, так в нем вдруг остановилось разом все решенное и нерешенное, додуманное и лишь мелькнувшее в мечтах… Все томилось в одном таинственном котле, и надо поддержать огонь, чтобы не забыть и не потерять ни одного из возможных вариантов реальности. Он знал, что внутренний мир сильнее напора в пробоине и расставит все по своим местам, потому что в нем не было эгоизма.

Он вспомнил, как раньше никогда не мог уснуть перед вахтой, он собирал себя как перед смертью или высшим судом. В одном из его первых караулов на срочной службе застрелился на посту самый молодой и молчаливый боец в их отличной роте. В сотне метрах от поста бурно расцветала весна, и пары строем шли на «остров любви», где травы и листва манили на великую "арену жизни", которой они не знали, и даже поругание принимали за любовь. Для роты он навечно остался сидеть на ступеньках вышки – живой будто, только слегка откинувшись назад и прислонившись к перилам, а на лице застыло изумление. «Погиб из-за неосторожного обращения с оружием». Что предвиделось юному Часовому? Какими войнами заканчиваются игры с любовью? И от всех нас он подал протест прямо на Небо.

Лейтенант вернулся за стол, как фельдмаршал перед картой генерального сражения. Очередная схватка с обстоятельствами, не прощающими никаких слабостей и власти прошлого и будущего над мыслями… И начиналась битва! Справа лежал альбом для рисунков, прямо перед ним – пропитанная солью сильно размытая «Книга Моря», действительно найденная им на эсминце «Вихревой». Слева, под стеклом, несколько цветных фотографий парусников, великолепных, как чудо-птицы, а из-под них выглядывали глаза девушки, которая перестала ему писать год назад. В дальнем углу лежал плоский магнитофон, всегда заряженный любимыми песнями. Рука привычно потянулась к нему, и в каюту шквалом ворвался непричесанный голос: «Но парус! Порвали парус!!..»

О чем он думал? Не о рисовании же, когда левая кисть легким движением распахнула альбом, а правая выбрала карандаш… Еще мгновение, и – бумага ожила! Фигурки птиц, рыб, зверушек… Едва обозначенные легкими линиями, но общими у них были глаза, вернее выражение глаз. Так смотрит на мир младенец, которому суждено только взглянуть и запомнить. Запомнить! Для чего? Для кого? А тела получаются искореженными, разорванными…

«Петли дверные кому-то скрипят, кому-то поют – кто вы такие, вас здесь не ждут!» Враг тянется к горлу и не пускает за дверь! Как нужны снаряды, когда их нет… Надо быстрее – но парус, что с парусом?! Порвали… Кто? Зачем? О чем он поет? Об этом думал карандаш, кромсая тела, и возвращался к глазам, поправляя что-то невидимое, делая все более говорящими. Присмотритесь и прислушайтесь, все вопиет о несовпадении внутреннего мира и мира внешнего, того, что рождено для вечности, и того, что поклоняется мигу… Что реально? Чем жить человеку? Что-то вечное пытается вырваться из нас как из плена, но… Парус порван, нет и Воды для парусника, и ветер опасен одинокой свече… На листе вдруг мелькнула под карандашом караульная вышка и забытый под первой ступенькой рожок АКМа. В стволе был один патрон, и его хватило… Все, что осталось от юного часового. Защитил свой мир?

Лейтенант оттолкнул альбом обеими руками, пересел на койку, а ноги положил на кресло-вертушку. Он скомандовал себе остыть. В каждой песне русского рока оживала чья-то сгинувшая душа, и только добавляла беспокойства. Лейтенант выключил магнитофон и почти вслух снова подал себе команду остыть. Но старое правило не срабатывало. День заканчивался кашей в голове и давившим изнутри гневом. Вспомнился невеселый вывод его лучшего старшины Павла Марсюкова – когда он жестко сказал: «Нам никогда не причалить к стенке!». И настроение у Лейтенанта действительно было такое, будто Кораблю у причала не находилось места, как у авианосца – утреннего соседа по рейду. Но самое страшное – что не больно-то и хотелось лезть в эту грязь, на мелководье… Но ситуация на корабле, похоже, не оставляла выбора. Старпом работал на разделение в экипаже. А такие шакалы по одному не ходят…

Годы труда, чтобы слиться с кораблем, самоограничений, бесконечных раздумий… Но один плевок "волевого начальника" может перевесить и закрыть наглухо душу любого простачка.

Воле можно противопоставить только волю! Как любил это слово Лейтенант, как отправную точку всего и вся, как чудотворную силу… Но он не хотел иметь и тысячной доли камня, что под старпомом. Многогранны споры на «соборах», но они не делают моряков крепче. Без действия нет воли и единства. Корабль давно не стрелял. Случайно ли?

Воля «старпомов» – воля подавления другого, иного самоутверждения у них нет. Жизнь разнообразна, но парус рвется и рвут у тех, кто хочет служить ее корням, смерть так жестоко безвременна именно у них. Случайность? Нет, результат бездействия, а значит безволия. Нужен другой камень. Есть ли он?

* * *

Лейтенант вполне осознавал, к какой границе он подошел. Он достал свои любимые камушки из самой восточной Земли Россов – Курильских островов и положил на краешек стола, восхищаясь загадкой их огненной прозрачности. И для камня редкость… Прыгнуть вниз, к телу, чтобы полететь вверх, к духу? Искать вопросы, которые перестают задавать себе большинство людей уже к двадцати годам. Прозревать мрачные претензии «свободного» тела и изобличать песни души, не привязанные к совести, к вере. Волей! Увы… Власть над прошлым – вот исток действия и воли, чтобы жить не мгновением, а вечным. Чтобы быть прозрачным и быть. Быть реальным, быть не первым, а правым. Быть!

Камень старпома темен. И всей подобной братии до него, питающейся плодами дарвиновской теории естественного отбора только потому, что она оправдывает их аппетит. Аппетит на чужое – единственная для них реальная реальность! Если есть альтернатива – она должна вцепиться в духовный фундамент тела, самой древней и прозрачной конструкции – как в первый камень духовного бытия.

II

Вспомнился эпизод курсантской жизни. Повальным увлечением было, конечно, плавание. Благо бассейн всегда ждал их – один из лучших в городе. Кто как плавает, знали до мельчайших деталей. Но настоящие баталии разворачивались летом на берегу моря. После очередного заплыва на дальность победил бессменный чемпион курса Ваня Алексеев. К нему приближались многие, но достать его никто не мог. Он демонстративно еще несколько раз огибал буй, возвращался и долго лежал прямо в прибое так, что волна поднимала и переворачивала его, драила с песочком. «Сколько ты можешь плыть, или ты на батарейках?» Он отвечал нехотя, серьезно: «Я могу плыть вечно». Как-то подскочил к нему художник курса Афанасьев, присел рядом и взмолился: «Ванька, черт, дай нарисую твою ступню, я таких не видел!»

И он был прав: чемпион лежал на спине на мокром песке нога за ногу и приподнятая ступня, казалось, была вырезана тонким инструментом из того же материала, что и волна – ее жидкий вариант. Непередаваемо плавные изгибы стопы были явно нематериального свойства, и в то же время было в ней что-то хищное, как у плавника акулы. Афанасьев стал быстро делать наброски в тонком альбоме, который всегда носил с собой… Но вскоре швырнул его, и он, как напуганная чайка, взлетел и упал в сухой песок в десятке метров… Но карандаш лучший художник училища аккуратно положил, а потом зашел в воду по пояс и стал мочить ладошкой голову. Курсанты тем временем листали альбом – наброски были точны и великолепны, но… это была просто нога, ступня, некая частность, никому неинтересная. Она не имела внутренней силы, как оригинал, не была ступней Чемпиона, который мог плыть вечно. Попыток у Афанасьева было много, но, в конце концов, он сдался и в сердцах сказал непобедимому пловцу: «Это почти математическое доказательство: в твоей ступне духовного больше, чем материального…»

Смеялись… Но сейчас Лейтенанту было не до смеха. Где же быть еще опоре духовности? Не снимая ног с кресла, он в упрямом изгибе дотянулся до «Книги Моря», захватил всю нетолстую пачку листов и, оставив папку на столе, перевернувшись на живот, стал искать нужные листы в невообразимо неудобной позе. Так выражал он сильное недовольство собой. Ни Соловьев, ни Чаадаев, ни Монтень, которых он таскал с собой повсюду, не удостоились такого внимательного прочитывания, как эти грязные листики, может быть, побывавшие в клозете, но спасенные в последний момент таким же, как он…

«Давно не сжигают на кострах естествоиспытателей и не принимают за полоумных Философов и Поэтов. Но их внутренний мир так и не считают реальным миром. Не их нравственные законы царствуют на Божьем Свете. Чудаки и чудотворцы всегда были только рядом, хотя их идеями созидались государства – и рушились, когда иссякал нравственный источник. Дела «мажут» другие и по реальным правилам…»

«…В России концентрат «реальной» жизни брал через край. Философствующий правдолюб Чаадаев – сумасшедший. Пушкин и Лермонтов по сути сами откланялись, физически не перенеся грязи абсолютизма. Толстой махнул рукой на неправедность бытия и цесаризм церкви – ушел, а следом ушла и царская Россия… Достоевский затеял великую игру с сильными мира сего за Истину и погиб, не соединив в одном учении постулаты социальной правды с заветами Христа. Молодым и разочарованным ушел Владимир Соловьев… Сколько их сгинуло до срока – известных и неизвестных – служителей Истины, Добра и Красоты. Похоже, саму смерть взяли в союзники «реалисты» – она надежно прячет концы в воду. Теперь главный аргумент в их вечном противостоянии с духовной природой человека. Охотятся на тела! Как уцелел Солженицын? Уцелел и ожил в пустыне реальности, где уже некому покаяться и оценить потери…»

Дальше были размытые строки и страницы… Лейтенант захлопнул их, перевернулся на спину, потряс ими в воздухе и даже постучал себя по лбу – шансов рукопись не оставляла никаких. Но… возвышала внутренний мир человека над внешним! Когда она написана? 10, 15, 20 лет назад? Он листал страницы, приглядывался и принюхивался, перечитывал, но никаких прямых указаний на дату или временные рамки не обнаружил. Мягкий и довольно спокойный тон изложения говорил о том, что автору были неизвестны события в перестроечном Союзе, когда забыли заботы трудового человека.

И вновь зашелестела рукопись, найдены записи, которых раньше не мог разобрать – такие места, поддающиеся прочтению, он отмечал сбоку красным карандашом. И сейчас, видимо, от того, что написанное удивительным образом совпало с его мыслями, он прочел и тут же переписал на новый лист:

«Первородный соблазн молодецки взбирается на трон, сбрасывая маски, делая из человека свободного раба тела, не знающего его возможностей духовных. Таким человеком легко управлять – он глух и слеп, его легко заменить машиной, он все дальше от природы и ценит только свою жизнь, и не ценит Жизнь общую. Он легко может исчезнуть, не ропща на судьбу. И смеется сатана…». Соленый океан, Великий конспиратор, точно выбрал места, которые «съел» начисто, а другие смазал и сделал текст несвязным и неразборчивым.

Лейтенант вспомнил, как долго решали: консервировать тот эсминец «Вихревой» или списать. Дважды он самопроизвольно пытался утонуть прямо у пирса, видимо, протестуя против мертвой хватки кнехтов. А потом как-то рано утром к нему подошел буксир, взял за «ноздрю» и оттащил в отдаленную бухточку на вечный покой. Там было много его собратьев. Только через несколько месяцев Лейтенанту довелось пройтись по гулкой металлической палубе, спуститься в кубрики и боевые посты…

Только моряк может понять, какую боль источает покинутый Корабль, и какие сны ему снятся. Корабль еще жив, он понимает, что его помнят тысячи людей, которых он качал в железной колыбели и давал уроки мужества, если только не мешала людская бестолковость… Словно услышав последнего человека, коснувшегося металла теплыми руками, корабль одарил его рукописью, которую таил в самой дальней каюте в железном ящике железного стола…

Лейтенант бережно перекладывал листы и снова наткнулся на место, которое раньше он проскакивал как непонятное, и оно было помечено красным карандашом: «Если вернуть в реальность хотя бы стомиллионную долю безвременно выкинутых из жизни и просто неявленных гениев простодушия или дать нам услышать хотя бы миллиардную долю немолвленного Слова, как просветлел бы человек, и что стало бы с тобой, нынешняя реальность, так легко соблазняемая жалкими желаними…»

О чем это он? О том, как сделать духовную альтернативу реальностью? А тридцать грошей? Лейтенант чувствовал, что начинает путаться и усмехнулся: так можно быстро оказаться среди тех… «неявленных». «Замахиваетесь на Божий промысел!» – тычет пальцем Шульцев, один из его оппонентов, мечтающий о грошах.

«… они вцепились в человеческую слабость, за счет нее сильны те, кто свою волю ставит выше всего. Даже выше Бога. Лицемеры. А если все будут так «сильны»? Какие войны нас ждут впереди, если все захотят быть «волевыми и первыми»!

III

Лейтенант перевернул пленку, снова включил магнитофон, достал из-за головы набор металлических дротиков, персонально исполненных для него боцманами. Одно только оперение из тонкой капроновой нити могло успокоить любые нервы, как прикосновение женских волос. В ногах была приделана мишень, небольшая квадратная доска мягкой породы с «десяткой» в центре размером в куриное яйцо. Несколько попаданий в нее – и мысли становились чисты и конкретны, как на поле боя. Любимое занятие постепенно стало неким ритуалом с традиционными жестами – любование иглами и оперением, поднесением холодной стали ко лбу, разминка кисти…

Когда три из пяти стальных молний дрожали точно в «яйце», Лейтенант позволил себе вернуться к мысли о возможной альтернативности бытия. И тут остановлен был, как уколом иглой: если торжествует сатанинский умысел, то несложно убрать десяток имен – без них страна будет иной! Недаром им, властителям дум, всегда мерещились другие берега, другая жизнь… Но как «вовремя» они уходят – будто по чьей-то просьбе!

Лейтенант одним движением впрыгнул в кресло-вертушку и, схватив маленькую тетрадь, стал столбиком записывать фамилии. Задумался он только над первыми двумя. Остальные буквально вылились на бумагу как слезы…

«Журналисты, политики и хозяйственники, артисты… Назови любое имя из траурного списка – и возникает лицо уходящей России, чистое, высокое, мудрое… Закрой и отодвинь список – и возникает меняющееся лицо страны, в нем слегка облагороженные черты уродливости и суетливости, угодливости и трусости. Каждый – каждый! – назовет из траурного списка немало имен, в том числе и своих близких, ушедших раньше срока, осиротивших Родину, их вскормившую… А если вспомнить, сколько полегло Юных в начале века в бессмысленной кровавой бойне, в безмолвном голодоморе – оторопь берет! Что же осталось? Не тараканья ли порода, умеющая отсидеться по углам или вмиг спрятаться по щелям… Повезло, мол. Но посмотрите кругом, посмотрите на себя – достоин ли наш облик той ушедшей России, за которую они отдали жизни? Или мы увидим только черные усики и усищи, настороженные крысиные глазки – и это и есть наш образ не только внешний, но и внутренний?!»

Лейтенант встал и быстро подошел к зеркалу, и долго и внимательно смотрел на себя как на врага. Он искал в себе следы того страшного сита, которое оставляет шанс только тем, кто ловко приспосабливается, крушит и подминает под свое тщеславие и удовольствие природу Земную, природу духовную…

…Минут десять он что-то строчил в своей тетради, а потом лег с твердым намерением расслабиться. Если ночью будет переход, то одна из вахт будет его. Он успокоился, будто нашел некое слово, по которому имеет право на место под Солнцем, даже если старпом у руля, и корабль не имеет курса. И он, так не любивший «адмиральский час», задремал, и не слышал, как тихо щелкнула дверь, и в каюту кто-то вошел. Ему снилось, что это вошел старшина 2 статьи Павел Марсюков, его земляк-дальневосточник, удивлявший начитанностью и угрюмостью. Они начали один из многих и долгих разговоров, и Лейтенант, понимая, что это сон, все силился проснуться, чтобы наяву сказать Пашке что-то очень важное о его судьбе…

…Приборщик матрос Сенцов, повесив бадейку с ледяной морской – забортной! – водицей, тихонько прикрыл Лейтенанта одеялом, стянув ее со второй койки, и некоторое время смотрел на него, будто пытаясь разгадать тайну человеческого сна и понять: где сейчас Человек, имеющий над ним власть отца, так она была легка и весома. Потом тихонько присел на краешек пустующей койки и против воли стал читать список знакомых фамилий и небольшую запись в тетради, лежавшей прямо в свете настольной лампы: «…Объяснение может быть только одно: для этих людей внутренний мир – Высшая Реальность, от которой зависит весь остальной мир. Значит… внутренний мир, совестью связанный с Богом, единственная прочная реальность! Она – Камень. И камень светел и прозрачен».

Матрос Сенцов, не спеша, по-хозяйски, достал из кармана брюк измятый, но аккуратно сложенный листок, развернул его, выровнял, пробежал глазами знакомый текст. «Корабль вошел в бухту ночью…», и стал переписывать прочитанное…

А переписав, уставился на кипу листов, наполовину испорченных, в подтеках… Не решаясь ничего трогать руками, он никак не мог понять, зачем Лейтенант так упорно хочет уничтожить написанное. Забрав из корзины выброшенные бумаги, тихонько вышел.

А Лейтенанту привидился экипаж Корабля, «соборяне»… Всех их – таких разных! – сближало одно: их внутренние миры трагическим образом не совмещались с внешним. Как остро ранит маразм на службе, но они не покинули ее. Поход – не поход, опасность – это опасность для одних, карьера для других… Они это видят, но приняли службу не как игру, как долг быть с Кораблем вопреки всему. Похоже, большая и богатая история их – маленьких! – просто не вмещала. Как и многих до них. Впереди скалы, надо предупредить и сберечь…