Читать книгу Три ноты на самом краешке Земли - - Страница 8

I

Специалист-ракетчик по прозвищу Снайпер устал валяться в гостиничном номере, прокуренном поколениями бродяг, и слушать шум сочельника в коридорах, которые, впрочем, завсегда были шумные. Он двинулся самостоятельно к своему новому месту службы, навстречу кораблю, идущему с северов сквозь зимние ветра… Зацепился за фразу дежурного по штабу: «Ждем завтра, если…». Отбросил вездесущее «если», а «завтра», строго говоря, начинается в полночь… Штормило – да, но прогноз был хороший, а заход корабля к центральным пирсам не планировался, значит, в любом случае в бухту! «Эсминцу ее не миновать как судьбу!», – дежурный офицер почему-то игриво смеялся.

Автобусом до окраины города, дальше пешком. Но с заходом в простенький ресторан с тупым названием «Зеркальный», где плотно перекусил, будто отправлялся в тайгу, к неизведанному. В городе он не впервые, но здешнее побережье знал лишь по карте. Поскорее попасть на корабль – было большим желанием, но не навязчивым. Его влекла бухта, о которой он много слышал. Бухта – волнующее место, где море ласково встречается с берегом. А эта – осененная легендами! – тот самый краешек Земли Русской, где высадились первооткрыватели, манила как малая родина…

Асфальтовая лента, петляя, вывела его на склон сопки, вылизанный неутомимыми муссонами. Удержался лишь кустарник да редкие деревья, приплюснутые и распятые по розе ветров. Переваливая отрог, Снайпер оглянулся назад и получил мощную пощечину от властелина здешних просторов, и едва удержал черную фуражку на светлой голове, с прической давно уже не военной. Другая рука невольно взметнулась вместе с черной сумкой, туго набитой, как барабан. Черная шинель хлестала его по ногам и норовила стать крылом и оторвать от земли… Но он замер, сопротивляясь хлестким порывам, – и стал похож на распятого ворона с белым шарфом-оперением на шее и с жадными взглядами на близкую бухту, прикрытую то ли облаками, то ли туманом над стынущей водой. Где море кончается, где начинается небо – не разобрать. Позади город сиял золотом, но зависшее над ним Солнце потеряло к нему всякий интерес. Там, дальше, четкий горизонт, но яркие цветные тучи устроили светилу западню, совсем не стесняясь своей наготы, как у раскаленных углей. «Закат погорит – на мороз и ветер!», – вспомнилась Снайперу старая примета…

Он обернулся на Восток, туда, где за опадавшей круто сопкой приоткрылся ускользающий вид сокровенного соединения Неба, Моря и Земли… Попутный ветер толкал в спину, рвал фуражку с головы, но теперь, она словно срослась с головой.

Вскоре показался и ближний берег бухты, а с моря ее ограждали скалы-останцы: они как воины, чередой уходящие вглубь, с одинаковой отвагой встречали сердитые волны океана и укрощали их, пропуская к берегу уже ласковыми, поющими. Сверху хорошо виден весь фронт вечной битвы – сплошная белая бурливая полоса со стороны океана, а сразу за скалами, спокойные валы, они светились чистотой и величием от пережитого испытания и радости, что прорвались. Останцы, выходя к берегу, превращались в обрывистый полуостров, который соединялся с материком узкой и длинной полоской суши, похожей на насыпную дамбу. По ней бежала к темнеющему полуострову лента шоссе, оживляя его мрачность и загадочность, идущую от белых зданий, торчащих, как кости, на теле полуострова.

На рейде – теснота! Снайпер приостановился, вглядываясь в очертания морских бродяг, покорно пережидающих штормовое предупреждение в предбаннике большого порта.

* * *

…Вдоль дороги слева показались дома-бараки, старые, низкие, но имеющие благообразный вид, что стоило хозяевам, очевидно, немалых стараний. И только последний из них выглядел брошенным и запустелым. Снайпер уже почти бежал под уклон оседлав волну муссона, а память автоматически фиксировала, что справа начался высокий кустарник, и показались деревья повыше… Не остановил бы его и детский плач, отдаленный и приглушенный, если бы очередной порыв ветра не открыл дверь в последнем бараке… И он увидел странную картину. Прямо за дверью стояла девчушка, совсем маленькая, легко одетая. Ветер играл дверью точно занавесом – то открывая, то закрывая, а девочка стояла, как на сцене, не шевелясь, и плакала так, будто выполняла чей-то урок или задание.

Снайпер остановился, как конь на полном скаку, и успел ухватиться за фуражку, вновь пожелавшую его обогнать. Но ветер притих на несколько секунд, дверь притворилась, и плач будто стих. Померещилось? Офицер двинулся к дому, почему-то осторожно, с раздумьем. Вблизи барак выглядел обветшалым строением… Может быть, он помнит первопроходцев? И калитка была открыта настежь и, похоже, давно не закрывалась, вросла в грязь. Двор имел еще более печальный вид. Остатки палисада, пустая собачья конура и куча консервных банок возле нее… Когда дверь приоткрылась вновь, девочка стояла все на том же месте, в лице ее ничего не поменялось…

Предчувствуя недоброе, офицер быстро подошел к ней: вся верхняя часть кофточки малышки промокла от слез. Он скользнул взглядом по окнам: вторая часть барака, очевидно, была не жилой, а на окнах первой половины висели полупрозрачные занавески, но никакого шевеления за ними он не заметил.

* * *

Войдя в коридор и подняв девочку на руки, Снайпер прислушался. Кроме всхлипов девочки под ухом, он услышал в комнате какие-то звуки и сразу распахнул дверь. В первой комнате на диване лежал лицом вниз крупный мужчина, хорошо одетый, нестарый, и сладко посапывал. Девочка на руках Снайпера стала мелко дрожать. Он быстро осмотрел две другие комнаты – больше в доме никого не было, а первая комната была и самая теплая, хотя кирпичная плита находилась в кухоньке рядом. Посадив девочку у теплых кирпичей, он склонился над ней, содрал с себя фуражку, оставившую одну красную линию на лбу, и протянул девочке. И произошло чудо. Некрасивое лицо с красными остренькими глазками и гримасой равнодушия мгновенно преобразилось. Она заулыбалась, слезы просохли – это было совсем другое личико! Она обеими руками схватила фуражку, прижала к себе до дрожи.

– Как тебя зовут? – спросил он и накинул на нее свой шарф, и курточку, найденную в ворохе одежды возле шкафа, безрадостно сознавая, что спешить уже нельзя.

– Мари, – ответила она смело, и уже раскачивала ножками. Резкая перемена в настроении девочки озадачила, как дурной сон. Он даже запустил ладонь в свою шевелюру и потрепал ее как чужую. Смеясь, и она протянула ручонку к цвета мокрой соломы волосам.

– Тебе нельзя выходить в коридор! Где мама, Мари?

В ответ опущенная голова и слабый жест к окнам – получилось в сторону моря:

– Сказала, что придет. Я девочка умная…

– А это кто? Папа?

Она на глазах раскисала, качая головой. Пьяный между тем подавал все более громкие звуки полного удовлетворения своим положением на удобном диване. И Снайпер не стал мучить ребенка вопросами. Одним движением взял за ворот модной кожаной куртки, за ремень и понес тушу в коридор… " Алекс, мы… куда едем?.. Подожди, у меня здесь дела! Надо проследить…"

В коридоре человек был жестко опущен на кучу хлама, где сразу стал ворочаться, приходя в себя. Снайпер плотно закрыл за собой дверь и предложил ребенку попить чаю с печеньем. Боясь, что она простыла, он быстро переодел ее, найдя в шкафу много детской одежды. Сколько нужно плакать, чтобы образовалось это море на груди ребенка? Час? Два? И сколько из них на холоде? Вот тебе и краешек земли русской! И Снайпер чуть не выругался. А сам тем временем нашел электрический чайник, в ведре остатки воды, вскрыл свою пузатую сумку, достал печенье, шоколад – запасы морских «шишек» катерника-ракетчика…

II

К большой радости девочка без всяких понуканий поела и выпила чай, повеселела. А он прислушивался к звукам из коридора – мычанию, бурчанию, а потом что-то загремело, и стукнула входная дверь. Снайпер выглянул в окно: пьяный двигался к калитке довольно бодро, видимо, оценив обстановку шестым чувством.

– А где твой папа, Мари? – спросил он, запихивая назад вещи в свою необъятную сумку-баул. Он даже подсел к девочке, подчеркивая, как важен для него этот вопрос. А она просияла и вскрикнула:

– Папа! – и вдруг вытянула вперед фуражку, которую опять держала у груди, посмотрела на нее, а потом прижала так, что головка ее сотряслась.

Офицер, оттолкнув сумку-мешок, бросился к ребенку, взял за руки.

– Мари, я понял, твой папа моряк, а море такое большое, к дому нужно плыть долго, очень долго…

Она замерла, будто увидела что-то за его спиной, и он понял, что попал в точку, и улыбался, как можно более спокойно и уверенно, погладил ребенка по голове, по жестким давно нечесаным волосам.

– Твой отец моряк, и я – моряк, а ты – Мари! Видишь, как все складно. И не надо плакать. Мама скоро придет, я тебе обещаю!

Он говорил, а сам понимал, что попал в нелегкую ситуацию: оставить ребенка одного нельзя, и ждать нельзя, а, может быть, и некого. Он внимательнее осмотрелся в комнате. Она была обставлена со вкусом: еще не старая мебель, ковровые накидки, два ковра – один из них был виден в спальне – все было подобрано по цвету и производило впечатление былого уюта, особенно, видимо, вечером при слабом освещении, когда не разглядеть грязи и неряшества, подтеков на обоях и дорогих оконных занавесях…

Девочка, между тем, сама сползла со стула и, не выпуская фуражку из рук, очень тихая и важная, стала что-то искать. Снайпер наблюдал за ней, боясь спугнуть покой с лица ребенка. А потом все-таки спросил:

– Мари, а кто живет рядом с вами?

Она мимоходом ответила слабым голосом:

– Тетя… Тетя Лола… Она меня не любит.

Снайпер встал и пошел к двери:

– Я схожу к ней, Мари. Ты умная девочка, тебе же одной интересно? Ты умеешь слушать море? Сейчас мы узнаем, далеко ли твоя мама…

Он подошел к ней, присел и взялся за фуражку. С девочкой мгновенно произошла перемена, будто он нажал не на ту клавишу, и тонкая сложная игрушка отреагировала моментально: заплакала, не шевелясь, беззвучно. Слезы бежали градом, в глазах было только удивление и не было несогласия, ни обиды… Он быстро убрал руку от фуражки и легонько пошлепал ее по плечикам, будто она была в обмороке.

– Мари, Мари! Ты меня слышишь? Ты охраняй фуражку, а я сейчас приду.

Он сунулся, было, на улицу, надеясь на густую шевелюру, но быстро вернулся: ветер крепчал, и уже подмораживало. С улыбкой посмотрев на просохшие глаза девочки, он стал оглядывать вещи, подыскивая хоть что-нибудь себе на голову. И нашел очень быстро: у дивана, под телевизором, лежала большая кепка – «аэродром» темно-серого цвета, почти новая и утепленная. Удивляясь везению и «забывчивости» быстро удалившегося гостя, он помахал кепкой Мари, та в ответ помахала ему фуражкой, уже снова повеселевшая и спокойная.

Соседнему бараку повезло больше других. Он был отделан снаружи «под шубу», а углы узорно оштукатурены, двор асфальтирован, а коридор сиял стеклопластиком. Солнце еще держалось на небе, а в коридоре и в доме горел свет, играла несуразная музыка, и слышался громкий разговор. На стук в калитку, а потом в дверь, вышла женщина средних лет – нет, выплыла, играя глазами, на все сто уверенная, что посетитель принес ей нечто очень приятное. На ходу она что-то дожевывала с аппетитом и даже один раз облизнулась, быстро и кокетливо. Она не была маленькой, но все в ней выглядело миниатюрным, как бы собранным в один узор: постановка глаз, изгиб губ, чудесная линия носа – все сфокусировалось в одну точку. И Снайпер почувствовал сразу, что точкой сейчас является он: его изучали взглядами точными, как выстрелы охотника-промысловика. Последний выстрел – на картуз, очевидно, ей знакомый и очень «идущий» к погонам и черной короткополой шинели.

– Заходите! – и она слегка посторонилась.

Но он поднял руку, отметая всякие игры в любезности, коротко объяснил ситуацию, понимая, что в комнате, где стихли голоса и музыка, их хорошо слышат. «Татарин какой-то рыжий, обидел Саньку, лысый ему не простит», – грубый голос, мат из-за занавески ближайшего приоткрытого окна.

– Она, скорее всего, на пирсе и скоро придет. Дианка раньше приводила девочку к нам, а теперь что-то пренебрегает. А вы, видимо, с дороги? Заходите, отогреетесь…

– Мне она нужна… У меня к ней письмо, – и поймал настороженность, мелькнувшую в глазах «тети Лолы». – Девочка идти никуда не хочет… Вы присмотрите за домом? Не больше часа… Вы Лолита? Я – капитан-лейтенант Шевелев…

Чем больше вежливости было в тоне Снайпера, тем откровенно злее становилось лицо соседки, что минуту назад казалось ангельским. Ответила она тоже вежливо, не настаивая на своем:

– Конечно. Пока еще светло… Я даже навещу ее. Но… Дианку вы не найдете, пока она сама не придет. Зря…

Но Снайпер уже торопился к калитке, смешно ныряя огромным козырьком кепки, и уже оттуда крикнул Лолите вместо комплимента:

– У вас тут красиво! Ярко живете! А мне везет на плачущих!

Она пристально смотрела ему вслед, конечно, уверенная, что видит его не в последний раз и, конечно, расслышав в его словах вызов и угрозу.

Он тоже знал, что вернется – к грубому мату из окна, контрастом режущему тонкое лицо красотки. Нюхом уловил то, что было «узлом драки», ту ситуацию, когда нужен шаг навстречу, иначе будет хуже. Обострять, рисковать, чтобы получить выгодную позицию… Максима была его религией. «Врешь, Будда, серединный путь! Жизнь идет по краю и ее нельзя подправить. Надо бить – тогда будет шанс хоть чему-то быть…» – в такт качающемуся на голове «аэродрому» приговаривал он свою молитву.

Дойдя до двери в бараке, он взялся за ручку, прислушиваясь, будто оставил за ней сто тигров. Какими смешными показались ему недавние восторги перед «краешком Земли Русской». За дверью – другое… Краешек Жизни!

* * *

Открыв дверь, он сразу увидел ее: она стояла у журнального столика и смотрела какую-то тетрадь, толстую и большую. Увидев его, она побежала к нему навстречу, смеясь и что-то приговаривая… А когда он поднял ее на руки, то увидел совсем другую девочку: у нее, оказывается, правильные черты лица, красивый выпуклый лобик… Она не стала сидеть на руках, потянулась, соскользнула на пол и, схватив его за руку, потащила за собой к столику.

Он с удивлением увидел, что толстая тетрадь в клеточку превращена в альбом для рисунков. Карандашом и шариковой ручкой кто-то поместил здесь великое множество живых существ… Правда, были они очень и очень похожи, отличаясь, пожалуй, только размером. И были они все – да все! – несомненно, дельфинами! Сколько их! В один лист вмещались десятки: видимо, лист не переворачивался, пока на нем оставался хотя бы сантиметр свободного пространства. Были тут красавцы в полстраницы, а были и с ноготок. Но обязательно все с одним глазом и с фонтанчиком…

– Кто же придумал столько морских… волшебников? – с нарочитой серьезностью спросил Снайпер, хотя и в самом деле сомневался: сама ли она рисовала. – Неужели маленькая девочка морского имени и племени?

Мари тут же, словно была готова к этому вопросу, достала из-под тетради шариковую ручку – и Снайпер замер. Он даже присел на краешек дивана, заворожено глядя на ручку, и не уследил… Как она это сделала? Три-четыре движения, и вот живой глаз прямо у пасти, и три черточки вверху, как лучики короны.

Если присмотреться, они получались разные, очень разные, некоторые даже стояли на хвостах, не помещаясь иначе. А она все рисовала и рисовала, наверное, ждала от него похвалы. А он не мог пошевелиться и не хотел. Ему хотелось смотреть и смотреть на это чудо, как рождаются и рождаются живые существа. В этой покинутой всеми комнате, с трепещущими от порывов ветра стеклами, под конец тусклого зимнего дня на самом Краешке Земли Русской… Потом, как-то сама собой пришла мысль, что она вовсе не рисует, она что-то пишет необычными иероглифами, пытается что-то рассказать… Ему ли!

– Сколько тебе лет, Мари? – спросил он и, не выдержав, погладил ладонью ее выпуклый лобик.

Она с явным сожалением оторвалась от тетради и, сложив ладошки вместе и не поднимая глаз, со вздохом ответила:

– Три… мама дернула… ухо.

– У тебя они хорошо получаются… Это киты?

Она покрутила головой, посмотрела на него так, будто подсказывала правильный ответ. Но, не дождавшись, снова взяла ручку и опять легонько вздохнула:

– Да… Они как люди, только живут под водой…

– Но сколько их! Дай мне посмотреть, – он взял тетрадь, полистал: половина ее была заполнена «людьми-китами». – Их тут сотни, Мари!

– Им хорошо вместе, – тихо ответила девочка, будто боясь напугать тех, кому «хорошо вместе»

– У них такие разные фонтанчики… Почему-то у маленьких большие, а у больших маленькие…

Она недовольно глянула на него и отобрала тетрадь. А потом, все же считая другом, ответила почти поучительно:

– Это же дыхание! Маленькие сильнее дышат, – и, взяв тетрадь, она ушла в угол комнаты и понуро прислонилась к стулу, на котором лежала его фуражка.

Он заторопился, подхватил свою сумку-барабан, взял кепку-аэродром, не рискуя даже подойти к фуражке.

– Мари! – окликнул он ее и протянул ей картуз, предлагая обмен. Она отчаянно закрутила головой, взяла фуражку и положила в нее тетрадь. Казалось, это не он собрался уходить, а она, – и дорога у нее дальняя и более печальная. Он поспешил улыбнуться и успокоить ее:

– Хорошо-хорошо, мне и эта подойдет, хоть и чужая. А ты побудь одна. Недолго. Тетя Лола обещала присмотреть за домом. Может быть, придет к тебе! Никого не бойся! Да и мама скоро придет, ты же знаешь…

И присел возле нее прямо на свою сумку, их глаза оказались друг против друга.

– Обещай мне, что не будешь бояться и плакать!

В глазках стояли слезы, но она охотно покивала головой.

– Вот поцелую твой лобик, и ты будешь спокойной!

Она и вправду улыбнулась, когда он чмокнул ее в теплый лобик. Он встал и пошел, не любя соли в своих глазах. У двери обернулся и помахал ей картузом.

Закрыв дверь, и спиной прижав, он ясно, до холодного пота, осознал вдруг, что именно этой девочке отказано в той жизни, где есть Солнце и Море. И за это кто-то и когда-то обязательно ответит.

III

Выйдя за калитку и повернувшись спиной к совсем осатаневшему ветру, он дал волю своему гневу. Кого ругал, кому грозил – вряд ли представлял ясно. Только кончилось тем, что бросил свой «барабан» на асфальт, сильно пнул ногой, и тот покатился под гору толстым куском дерьма, тяжело переваливаясь, но не собираясь останавливаться… А когда его все же догнал, то сел верхом, тупо глядя на бухту, полуостров, домик у пирса и суетившихся у него морячков. И снова громко выругался, не понимая на что или на кого направить злость и отвращение.

«Кроху пытаются втоптать в грязь! – презрительно бросал он вперед себя, получалось – бухте, лежащей перед ним. – Они делают ее крайней в своей паршивой жизни!»

Взгляд его упал на странное сооружение невдалеке, у дороги. Оно тоже смотрело на него черными глазницами оконных проемов. Несомненно, блок-пост когда-то. Видны и остатки шлагбаума… Вдруг понял, что сейчас закурит, забыв обещания, в том числе и самому себе. Больше месяца не курил, хотя всегда носил сигареты с собой.

…От глубоких затяжек он содрогнулся внутри и куда-то поплыл. Дым ли, табак ли, или что в нем намешано – крупный наждак по тяжелым мыслям, окаменевшим от безысходности. Мысль не шла вперед – она пошла назад…

* * *

Вот когда понял правоту несчастного друга юности. Звали его Жора. Был он инвалид первой группы от тяжелой травмы в детстве. Прожил 25 лет. Был умен, начитан, вполне мог преуспеть в науке, но… Слишком переживал, что кругом столько несчастных, что никакая наука им не поможет. В том числе и ему самому. Скорее всего, это и свело в могилу. Он мечтал быть рыцарем духа. Никто сейчас не знает и даже не задумывается, что это такое.

Докурив и отряхнув сумку, Снайпер двинулся дальше, надвинув картуз почти на нос, так что видел только асфальт под ногами и больше ничего. Ничего больше и не хотелось видеть. Жора всегда точно знал, о чем можно говорить с девушкой, а о чем молчать. Знал, когда надо быть твердым, а когда мягким. Что такое учеба, а что – пустая трата времени. Он знал твой интерес лучше тебя самого. Жора, заменивший ему и брата, и отца… А откуда знал? И что он знал еще?.. Рыцарь, ставший просто воспоминанием…

Однажды, сказал, счастливо и сладко жмурясь: «Кимчик, я разгадал великую тайну!.. Девушки у нас – национальное богатство! Факт общеизвестный. А почему так? Все просто! У нас отцы – не самцы разовые! Они любят крошек своих до самоотречения. Потом, когда те подрастают, между ними из чужих зубов забор глухой! Но память о бездонной любви – неисчерпаемая глубина подросших девчат. Память неосознанная, а значит неодолимая. Излишняя нежность ее – бывает не к месту, излишняя привязанность – не всякий оценит, принимая за навязчивость… Все оттуда! А она упорствует, она ищет, ищет любовь почти родственную, до самоотречения… Учти, Кимчик, наши девушки знают о любви высшей с пеленок…»

Чем остерегал Жора, Снайпер, к сожалению, тогда понять не мог. Теперь перед глазами стояла малютка, сжимающая фуражку, будто живое и родное существо. Мысль не могла ни объять, ни принять явление. И уже не хотелось думать. Конечно, ее любили, ей радовались, но почему она так запросто брошена?

* * *

Он подошел к блок-посту, оглядел его… Минимум десять лет, как ушел отсюда последний наряд, охранявший бухту от «друзей» япошек и америкосов. Ржавый шлагбаум был отведен в сторону и прикован навечно к бетонной чушке толстой цепью – он никогда не сможет никого остановить…

Сейчас там, на пирсе, похоже, гуляют не только ветры… Гомонила орда, наряженная в морскую форму. Да, орда – его наметанный глаз сразу отметил безначалие, впрочем, довольно обычное, когда моряки подолгу «прописываются» на берегу. Никто и никогда не заметит и не остановит там постороннего, если тот хоть что-то смыслит в «организации» службы вояк…

Снайпер присел на чушку, снова закурил, утопая в волне отвращения и к сигаретам, и к предстоящему знакомству с ордой.

– Тащкапл… У вас закурить найдется?

Снайпер приподнял картуз и оглянулся на блок-пост. У дальнего угла стояла линялая фигура матроса, готовая в любой момент скрыться или подойти, если поманят. Снайпер скосил глаза влево и вправо, зная, что от гопников можно ожидать действий по сценарию американского боевика, и подал знак фигуре приблизиться.

Матрос, согнувшись пополам, крадучись, переметнулся к офицеру и присел перед ним на корточках.

– Штабель ящиков прикрывает, не дрожи, – Снайпер без особого интереса рассматривал морячка, доставая сигареты.

– Береженого бог бережет, – отвечал служивый серьезно, жадно следя за пачкой сигарет. Удлиненное лицо, пытливые глаза с хитринкой – паренек себе на уме, а жалок и неспокоен. – У штабеля тоже глаза имеются…

Взяв сигарету, он тут же пересел на ближайший небольшой камень, а потом переместился на полусгнивший ящик. Но закуривать не стал, а сунул сигарету в карман и уставился на офицера наивным, но пристальным до наглости взглядом, будто это и было целью его обращения. Все показалось Снайперу забавным, хотя его кепка могла ввести в заблуждение любого.

– Ну и как тебя? Если попытаться представиться…

Паренек слегка оторвался от ящика и, не мигая, отчеканил:

– Матрос Никонов, заряжающий второй башни главного калибра крейсера «Александр Суворов».

– Что, разгрузили боезапас? В ремонт? Надолго?

– Увозим весь, значит, надолго… Может быть, навсегда. Старый больно…

Матрос был явно из «карасей» – первогодок. Но это крейсерский «карась»: за полгода там постигают весь уклад службы в его классическом виде. Если, конечно, не затуркают и не забьют «классические» годки.

– А зовут? Не куришь? – с улыбкой спросил Снайпер, не скрывая симпатии к «коллеге».

Тот даже из вежливости не улыбнулся в ответ, а просто, не моргнув глазом, выпалил:

– Курить – здоровью вредить, товарищ капитан-лейтенант. Алексей. А вас?

– Меня? – и Снайпер назвал свою фамилию и имя-отчество. Он видел, что крейсерский не из тех зеленых, которые в каждом офицере видят себе защитников. Но и следа враждебности не было в глазах. Что-то мешало пареньку причислить каплея в кепке к «фараонам» – так называли на крейсерах высокомерных офицеров.

Мимо них по шоссе прошел в сторону пирса рейсовый автобус, желтый «Икарус», полупустой и дряхлый. Снайпер долго смотрел ему вслед, понимая, что если бы он приехал на нем, то первое впечатление от бухты было бы иным… От слышного прибоя потянуло резким запахом гниющих водорослей, и терпкий привкус морской соли появился во рту как по команде откуда-то свыше. «А для Мари, наверное, – родные запахи и вкусы»… Снайпер сразу заторопился:

– И что там за здания на полуострове? Загадочные какие-то… – спросил он, наблюдая, как автобус остановился возле КПП в конце перешейка…

– Морская лаборатория. Женщин много работает. Есть красивые. Сейчас автобусы пойдут чаще, можете понаблюдать, – матрос говорил все тем же обрывочным тоном, как бы понимая, что не это всерьез интересует новое лицо.

Снайпер обернулся к нему и уже без улыбки и довольно строго посоветовал:

– Ты расслабься, Леша. Сидишь, как кол проглотил. Мы не на палубе крейсера. Твое «тащкапл», правильно понял, запрещаю… Сам-то, небось, из Ленинграда? Землячок, а?

В глазах матроса что-то дрогнуло, он как-то обмяк, и офицер увидел, что он не такой уж юный, как казалось, когда делал «собачью стойку».

– Точно! А как вы узнали, товарищ капитан-лейтенант?

– Артист большой. Больно сообразительный. Так вот, артист… Ты мне сейчас кое-что расскажешь. Выручишь сильно. У вас тут есть ягодные места, ну, понимаешь… Мне нужно найти одну женщину… Дианой зовут. Времени в обрез.

Матрос охнул, с готовностью приподнялся, увлекая и офицера:

– Пирс отсюда виднее, чем караулка… Видите, из-за пирса труба торчит? Это – баржа… Вам туда! – матрос засмущался вроде, потом цинично усмехнулся. – Но вы же… не ее муж… Информация конфиденциальная. Как земляку, могу много рассказать… Вы из какого района?

– Васильевский, Шкиперский проток… А ты?

– Я с Петьки, недалеко от Ленфильма… – матрос сиял от встречи с земляком на богом забытом краешке земли, но, столкнувшись взглядом с офицером, посерьезнел и стал вещать «конфиденциально», тоном диктора:

– Автобус на дамбе останавливается ненадолго. Можно незаметно спуститься к морю и за насыпью пройти прямо к барже. Она – плоскодонка, и он ее ставит в начале пирса. Силантич, шкипер, старик тертый, торгаш, сводня, сутенер, наводчик, стукач… Не исключено, что трус, но наглый, потому что на кого-то работает…

Снайпер взялся за сумку и протянул руку матросу:

– Остальное прибереги до следующего раза, Леша. Я тороплюсь.

– А сигареток парочку можно? И откуда у вас такая кепка – она вам не идет… Я ее уже видел где-то.

Снайпер достал сигареты.

– Подарил бы и кепень, да не мое.

И оба тихо рассмеялись. Матрос скользнул к блок-посту, а каплей перешел дорогу и двинулся к перешейку, помахивая кепкой, как веслом, таща сумку, как приспущенный якорь. Ветра под сопкой почти не ощущалось.