Читать книгу Астронавты - Группа авторов - Страница 5

Самым первым на Луне высадился шотландский инженер Джеймс Несмит 12 марта 1874 года.

Утомившись от собственных сложнейших изобретений, среди которых был паровой молот, он отошел от дел, чтобы осесть дома и при помощи собственноручно изготовленного телескопа предаться своей истинной страсти – созерцанию неба и в первую очередь Луны.

От отца, пейзажиста Александра Несмита, Джеймс унаследовал любовь к рисованию. Он принялся документировать все, что видел через телескоп, но эти наброски, хоть и весьма реалистичные, не казались ему убедительными. Помимо астрономии, его занимала фотография, но для его целей техники того времени было недостаточно: слабый свет Луны едва-едва оставлял отпечаток на первых фотопластинках.

Несмотря на то, что Несмит провел множество часов за изучением Луны, в его распоряжении не было средств, чтобы ее изобразить. Как же он мог к ней приблизиться? Как мог сократить громадное расстояние, разделявшее их? Ни рисунок, ни фотография не принесли плодов, но с помощью астронома Джеймса Карпентера Несмит принял решение создать свою собственную Луну из гипса.

В книге, опубликованной вместе с Карпентером в 1874 году, под названием «Луна как планета, мир и спутник» Несмит изложил все свои познания на эту тему, чтобы оставить свидетельство о своем полете на Луну. О полете, конечно же, воображаемом, но нет ведь такого неписаного закона, что первооткрыватель обязан добраться до своей цели непременно буквально и физически. На самом деле, можно считать, что каждое место принадлежит тому, кто первый начал о нем мечтать.

Странность этой книги заключается в том, что из всех содержащихся в ней фотографий лишь на одной изображена настоящая Луна. Чтобы добиться более убедительных изображений и подтвердить свои теории, Несмит использовал материалы, находившиеся в его распоряжении: гипс, сморщенную кожуру яблока, кожу на руке. Для рассказа о горных хребтах на Луне он сфотографировал морщины на тыльной стороне собственной ладони, надеясь, что таким образом ему удастся передать, как с течением времени чахнет и жухнет поверхность спутника – точно так же, как человеческая кожа. На страницах книги, будто на съемке с воздушного шара, фигурировали лунные Апеннины, кратер Коперник и море Спокойствия. Казалось, Несмит побывал там.

Сегодня фотографировать лунные кратеры совсем не сложно, процесс не вызывает сильных эмоций: их уже обессмертили и изобразили на картах каждый уголок благодаря телескопам космических агентств. Но один из кратеров, семидесяти семи километров в диаметре, расположенный в юго-западной части видимой поверхности Луны, справедливо и поэтично назван в честь Джеймса Несмита. Так Несмит остался жить на Луне.

Как мудро поступил Несмит, признав, что у нас нет ни средств, ни слов, чтобы приблизиться к тому, чего мы больше всего желаем, к тому, что определяет нас. Что мы нищи, что нам достался мир, которого мы не в силах постичь. Джеймс Несмит научил меня, что в морщинах на тыльной стороне ладони больше правды, чем в тысячах и тысячах страниц, написанных о Луне.

Я подумала о Несмите, когда моя мать ответила мне, что я могу делать все, что мне заблагорассудится, вот так, этими самыми словами, но что сама она быть в книге не хочет. Я ей рассказала, что, увидев ту фотографию, впервые в жизни задумалась, что, быть может, возможно, гипотеза, сослагательное наклонение, кто знает, а вдруг, было бы любопытно написать о прошлом, о моем детстве, о нашей жизни. Я специально сделала упор на слове «нашей», но она ничем не выдала, что поняла: это множественное число включает и ее тоже.

Я смотрела, как она, стоя у мраморной столешницы ко мне спиной, посыпает каннеллони эмменталем. Был 2021 год, День волхвов[10], волосы с рыжеватым отливом она перехватила черной бархатной резинкой. Длинные волосы всегда были для нее символом женственности и красоты. «Ни за что в жизни не стану стричься под мальчика», –  повторяла она. Она обернулась и, глядя на меня, будто предупреждая, повторила, что не хочет быть в книге, и это «быть» означало «появляться», «фигурировать», «быть узнаваемой». Никаких волос с рыжеватым отливом, никакого медного блеска на страницах этой книги.

«У тебя наверняка выйдет прекрасная история», –  она явно старалась, чтобы ее голос звучал весело, но в улыбке сквозило напряжение, а когда я спросила, не хочет ли она взглянуть на ту фотографию, она ответила, что нет, она не хочет видеть никаких снимков из тех времен. На словах «из тех времен» она сделала невидимое ударение, так что мы не стали углубляться в эту тему, а просто замяли ее.

«Скажи папе, что будет готово через полчаса, и позвони брату, чтоб не забыл купить газированную воду», –  сказала она, и я тут же поняла, что, в отсутствие навыков лепки из гипса и работы с телескопами, мне придется искать другие материалы и способы, чтобы добраться до них. До моей семьи.

Явился мой брат, воды не принес, забыл, но мать сказала, что ничего страшного, значит, будем пить обычную воду, как она ее называла, а Марк поставил роскон[11] на кухонный стол.

– Ох, боже мой, –  начала мать, –  кому же выпадет платить в этом году?

Каждый год в День волхвов она произносит эту фразу, чтобы добавить семейному сборищу эмоций; она всегда держалась за традиции, на все праздники неукоснительно соблюдала ритуалы. Казалось, это дает ей ощущение принадлежности к чему-то большему, а может, контроля.

Фигурка короля, спрятанная внутри роскона, всегда доставалась моей бабушке, матери моей матери, будто та владела каким-то секретом. Затем бабушка увенчивала голову картонной короной – у нас осталось множество ее снимков в короне, по одному на каждый год, пока она не умерла и трон не опустел.

Перед тем как разрезать роскон, мать произнесла другую фразу, также составлявшую часть ежегодного ритуала: «Посмотрим, как бы кто не проглотил боб, только б не платить». Затем она принялась резать, то и дело притворяясь, что роскон не режется, потому что нож уперся во что-то твердое, таким образом намекая нам на местоположение боба или короля.

На сей раз фигурка впервые досталась моей матери: рыжебородый волхв Гаспар в пластиковом пакетике, весь в ошметках теста. А боб достался моему брату.

– Платить тебе, Марк.

Раздался смех, моя мать торжественно возложила себе на голову тиару из золоченого картона, а бедный Гаспар остался лежать на кусочке засахаренной айвы у нее тарелке. Так она и сидела некоторое время – с распущенными волосами, без черной бархатной резинки, зато в короне. Я смотрела, как она говорит, быстро-быстро жестикулируя, –  на противоположном конце стола, самопровозглашенная королева. Так оно и было всегда.

После того как мы убрали со стола, Марк захотел посмотреть на фотографию моей семьи. Он с удивлением спросил, кто снимал, и сказал, что фотография ужасно грустная, хоть он и сам не понимает почему.

– Может, дело в маме, в этом ее выражении… смирения? А отец твой вроде очень доволен, правда?

Тут на кухню вошла моя мать, я спрятала фотографию, а она спросила, заберем ли мы оставшиеся каннеллони. Мы с Марком хором ответили, что нет, что уже никаких сил нет ни есть, ни праздновать.

– Ну тогда придется мне их выбросить.

– Нет, мам, ну если так…

Мать знала: если она так скажет, Марк их заберет.

Пока она убирала каннеллони в контейнер, язычок короны выскочил из разреза и корона соскользнула по ее волосам и приземлилась в слегка уже подсохший бешамель на блюде.

– Ну вот, –  сказала моя мать, –  хорошо, я успела хоть немного побыть королевой.

И раздраженно швырнула корону в мусорку.

Это было очень по-ее: без колебаний избавляться от всего ненужного, будь то одежда, еда или картонная корона, и я задумалась о том, как в самых обычных наших жестах и повадках прячется то, что составляет нашу суть – суть человека, или компании, или семьи.

Но все мы состоим из разных частей и слоев.

Моя мать больше не спрашивала о фотографии, и мы с Марком ушли. Рождественские праздники наконец закончились, и мы были рады вернуться к обычной жизни.

Когда нам пришло время расходиться в разные стороны, уже прощаясь, мой брат спросил, не думала ли я что-то написать, а я сказала – не знаю, может быть, напишу историю. Мне захотелось использовать это жутко замусоленное выражение – «правдивую историю».

Но, поразмыслив над ним, я пришла к выводу, что любая история рассказывает не всю правду, а лишь чью-то правду. Что это не вся история, а лишь чья-то версия истории. У телескопов, великолепных в своем всемогуществе, есть один важный недостаток: они всегда обращены наружу. Если б только они могли развернуться и посмотреть в глубину кратеров, разглядеть долины и горные цепи внутри нас… В глубину семей, причудливо переплетающихся, будто вены на тыльной стороне ладони Несмита.