Читать книгу Астронавты - Группа авторов - Страница 6

Действие разворачивается в классе Р4, но в 1988 году он еще называется «дошкольники», точнее, «дошколятки» – на этом детском языке, полном уменьшительно-ласкательных суффиксов. Воспитательницу зовут София, у нее длинные темные волосы и волнистая челка, распадающаяся пополам. София то и дело разглаживает ее, но результат никогда ее не удовлетворяет; она то и дело косится на свое отражение в зеркале на дальней стене класса.

На девочках – бело-голубые клетчатые халатики, на мальчиках, воспитанниках пиаристов[12], –  халатики с черными воротниками, поясами и манжетами.

Девочка рада, что она девочка и ей не приходится носить этот неприглядный халат в стиле но-до, хоть ей и невдомек, что такое но-до[13]. В общем, черно- белый халат.

В те первые годы, заполняя формуляр, посвященный ее успеваемости, воспитательницы всегда выбирали «всегда» (а не «иногда», «редко» или «никогда») в пункте «Стремится привлекать внимание». Ей четыре с половиной, и она хочет быть любимицей воспитательниц, поэтому так красиво рисует и не вылезает за рамку, когда берется за восковые мелки Dacs. Ей они нравятся, пока новенькие, а потом нет – когда разваливаются на разнокалиберные кусочки и теряются в коробке. А еще ей нравится, когда София покрывает лаком рисунки ее одногруппников – Manley, написано на белом флаконе и на деревянных кисточках. Иногда дети делают это сами, но они маленькие, и у них выходит с комочками.

А еще ей доставляет странное удовольствие уборка. Пообводив контуры и повырезав фигурки из картона, она тут же убирает коврик и инструменты – а также кусочки паззлов, разбросанные по разным уголкам класса, подушки, лего, разрозненные части Мистера Картошки – нос, очки – и остатки засохшего пластилина.

Так вот, у этой девочки, опрятной и аккуратной, развито эстетическое чувство, она умеет отличать красивое от уродливого. Иногда она вдруг кидается вслед за одногруппниками, поднимает то, что те швыряют на пол, и кладет на место. Она пытается наводить порядок, будто то, что находится за пределами ящика или шкафчика, вызывает у нее беспокойство, для которого у нее пока что не находится слов. София исподтишка наблюдает за ней, пытаясь обнаружить связи, паттерны, объяснения – но не преуспевает: что-то ускользает от нее, будто она смотрит на девочку сквозь мутное стекло и не различает ее как следует, не может понять.

Несколько дней назад София говорила с мамой девочки, они обсуждали, не перевести ли ее в группу постарше: хотя ей всего четыре, она уже сама учится читать. София знает: бывают такие дети. Дети, которые рождаются особенно чувствительными, не обязательно суперодаренными (в те годы очень популярны IQ- тесты), а просто со способностью видеть то, чего другие не видят. С воображением. С фантазией. А взрослым сложно взаимодействовать с тем, что не поддается классификации.

В один прекрасный день София замечает, что, собирая игрушки с пола, девочка подбирает кое-что еще. Волосы. Но не любые, а только длинные. София понимает это, потому что из сжатого кулачка девочки торчат длинные нити. Она спрашивает, что у той в кулачке, а девочка отвечает, что ничего, но пальцев не разжимает и уходит.

София забывает о случившемся, решив, что это лишь один странный эпизод. Кроме того, она убеждает себя, что даже если девочка подбирает волосы, то в этом нет ничего страшного. Однако некоторое время спустя она замечает, что, обводя контуры картинки на занятии, девочка рассеянно что-то жует – челюсти ее работают, будто во рту жвачка. София, заинтересовавшись, подходит и легонько приоткрывает ей рот. Девочка не сопротивляется, и внутри обнаруживается клубок волос.

София говорит ей, что волосы не едят, девочка послушно кивает и выплевывает комок на ладонь. Софию удивляет ее покорность, а еще ее взгляд – растерянный, лишенный ее обычной сметливости. Девочка кажется вялой, будто голос Софии доносится до нее издалека и она не до конца разбирает слова.

В конце концов София вновь убеждает себя, что все в порядке: дети часто тянут в рот разные предметы – монеты, бумажки, ластики. Но тут девочка начинает пропускать занятия, ей звонит мать и говорит, что у дочери проблемы с желудком: ее часто рвет, и семья водит ее по врачам, чтобы разобраться, в чем дело. И что ей сделали УЗИ и обнаружили в желудке комок волос. И что они не знают, что и думать.

София просит прощения за свое упущение: она не знала, что это был не разовый эпизод. Поначалу мать злится, но потом злость уступает место тревоге. Как же так – ее дочь собирает волосы и ест? И давно это с ней? А может, она страдает болезнью, которую мать нашла в энциклопедии, трихотилломанией? (Нет: иначе она ела бы свои собственные волосы. По крайней мере, их она не вырывает).

Несколько дней спустя школьный психолог рассказывает им, что девочка страдает трихофагией, также называемой синдромом Рапунцель. Это психическое расстройство, выражающееся в том, что человек компульсивно, не контролируя себя, ест собственные или чужие волосы. Это часто приводит, как в случае девочки, к кишечной непроходимости.

Воспитательница пытается поговорить с девочкой, спрашивает, почему ей нравится есть волосы, но та лишь пожимает плечами и отвечает: «Не знаю». Психолог отзывается о ней как об абсолютно нормальном ребенке; она веселая, решительная, хорошо адаптирована в классе. Он также говорит о чувствительности и сверходаренности, но, по правде говоря, никто не может установить связи между интеллектом, превосходящим интеллект большинства сверстников, и потребностью есть комки длинных волос – потому что волосы всегда только длинные. Ее не наказывают, поскольку никто не понимает, зачем она это делает.

Быть может, в окружении девочки есть какие- нибудь странности?..

Отец ушел! Она растет без отца (ну, без своего отца).

Ну конечно, дело в этом, в отсутствии отца.

Безутешная мать не знает, что делать, чтобы ее дочь больше не ела волос; воспитательницы глаз с нее не спускают, но девочка каким-то образом улучает минутки и находит волосы. Она делает это тайком: поняла, что взрослые не хотят, чтобы она ела волосы. И все же, хоть девочка она хорошая и послушная, она продолжает их есть. Это будто бы успокаивает ее. София замечает, что изредка она просто сжимает в кулаке пару волосков, даже в рот не тянет.

Проходит несколько месяцев, и на уроке рисования девочка достает новую коробку мелков Dacs и рисует женщину с копной длинных-предлинных оранжевых волос. В волосах угнездился младенец, и это она, девочка. Быть может, говорит себе воспитательница, быть может, вот и разгадка?

Она приглашает мать зайти в школу, и та приходит – рыжая, с волосами почти что до пояса. Ну конечно, это женщина с рисунка.

Мать рассказывает, что в младенчестве ее дочь «часто засыпала, когда я ее качала вот так – и делает жест правой рукой на уровне груди, –  а она любила ухватить пальцами прядь моих волос. Так же все дети делают?»

Не все.

Софии наконец удается докопаться до сути, хоть она и не знает ключа, объяснения, но на то ведь и психологи – чтобы углядеть невидимое и придумать имя неназываемому. Вердикт таков: нет у девочки никакой трихотилломании или трихофагии. Точнее, если и есть, то это лишь следствие, а причина, сама проблема, как это всегда и бывает, коренится где-то в самом начале ее жизни, но тут и психологи недоумевают, потому что в самом начале обычно тьма.

Мать рассказывает, что давным-давно не укачивает так свою дочь, потому что та уже выросла, а еще потому, что мать и сама переживает непростой этап (произносит ли эти слова мать или их добавляет в свою историю уже выросшая дочь?). Психолог утверждает, что малышка связывает материнские волосы с заботой. Так что же творится с девочкой?

Так ведь отец-то ушел!

Мы можем додумать, что в этом месте мать говорит: слишком уж она сообразительная. Ей отвечают, что это вовсе не минус, а совсем наоборот. Тогда мать говорит, что девочка чересчур чувствительна.

Когда ей говорят: «Собирая волосы, она ищет вас», на лице матери отражается недоверие: конечно же, нет, она ведь всегда дома, зачем же девочке ее искать? Позже в беседе с мужем она использует слово «шарлатан», но в тот момент она просто кивает, когда психолог советует ей постричься. Да как же она пострижется? Откуда ему знать, что ее дочь ест волосы именно по этой причине?

Но в глубине души мать догадывается: дело не в волосах, а в том, что происходит с ней самой. Сейчас она не может обнять дочь, а когда та была младенцем – могла. Потом случилось всякое, и руки у нее стали холодные, непослушные, безжизненные. Раньше все было иначе, а теперь… кто же знает? Да к тому же девочка ведь… Она же вылитый отец. Ее настоящий отец. Черты лица, улыбка, тонкие гладкие волосы, которые липнут ко лбу. И глаза со слегка нависшими веками.

Виноват отец, –  уверяют все, –  ведь это он ушел.

Но на всякий случай мать отрезает волосы.

Девочка продолжает рисовать матерей с длинными рыжеватыми гривами, будто вырезанными из красного дерева, и младенцев, угнездившихся среди их волос. Длинные пряди баюкают, укачивают, а младенцы хватают любовь пальчиками и ведут жизнь, полную диминутивов. Девочка быстро выучивает урок, так же, как сама выучилась читать и расшифровывать мир взрослых, смотря на него любопытным взглядом исследователя. Она понимает: одно дело рисовать волосы, и совсем другое – есть их. В ее рисунках, как позже – в ее текстах, в которых она начнет прибегать к третьему лицу, чтобы искусственно создать дистанцию, будет множество воспоминаний, страхов и боли. Жестокости, смерти, отстраненности. Но ничто из этого не просачивается в реальность. Искусство – убежище для больных и безумных, оно неподвластно моральным оценкам: в нем, испытав что-то, чему нет имени, дети могут есть волосы, но ничего страшного, ведь это искусство.

Девочка переходит в следующий класс, и так будет всегда – потом она закончит школу, университет, напишет диссертацию. Она самая тонкая, самая чуткая, потому и ест волосы. Потому и станет писательницей. У таких детей, у особенно одаренных, часто бывают проблемы, –  говорит мать, довольная и гордая дочерью, которая печалится из-за собственной одаренности. У матери свежая стрижка под мальчика.