Читать книгу Советское прошлое в политической риторике современной России - Группа авторов - Страница 4

Специфика использования прошлого в политической риторике зависит от ряда обстоятельств. Среди основных можно выделить особенности институционального и идеологического наследия, характер политического режима и организации власти, роль и функции политических акторов при данном политическом режиме. Остановимся подробнее на первых двух, ибо они имеют универсальное значение для понимания риторики и действий всех политических акторов в определенной политической системе.

Что касается роли институционального и идеологического наследия, то значительную роль играют наличие или отсутствие проблем формирования государства и нации и степень их консолидации. Эти особенности во многом определяют как специфику риторики политических сил (например, повестку дня), так и частично результат их усилий по формированию национальной идентичности. Важность этого аспекта особенно заметна в странах, получивших независимость после распада больших государственных образований, обладавших имперскими чертами. Например, в государствах, возникших при распаде СССР.

Несмотря на попытки построить современное государство и гражданскую нацию, Советский Союз обладал чертами имперской организации власти (см., напр.: [Lieven 1995, Мелешкина, 2012; и др.]). После распада СССР задачи по формированию современных государства и нации, преодоления имперского институционального наследия встали и перед Россией, и перед другими новыми независимыми республиками. Как свидетельствует мировая практика, от официальной политики по формированию государства, риторики оппонентов и расклада политических сил во многом зависит успех при решении важных задач национально-государственного строительства, а именно консолидации центра государства, границ различного рода (политических, экономических, культурных и проч.), формирования универсальных институтов, обеспечивающих основные функции государства и взаимодействие между государством и гражданами. В Российской Федерации, как и в других возникших после распада СССР государствах, успешность решения этих задач связана с преодолением имперского прошлого, характеризующегося открытостью границ, ограниченностью или отсутствием универсальных институтов управления, правил и практик, влиянием клиентеллистских связей.

В новых независимых государствах, входивших ранее в состав СССР, обстоятельства, связанные с дезинтеграцией Советского Союза, нерешенность вопросов формирования гражданской нации и государства актуализировали противоречия между трактовками национальной общности, основанными на гражданских или государственных и иных, в том числе этнических, критериях; или, как определяет Р. Брубейкер, между «государственно-фреймированными» и «контргосударственными» трактовками. Первый вариант членства и идентичности базируется на принадлежности к определенному государству с его территорией и институтами, второй – на альтернативных основаниях. В связи с этим возникает второй важный вопрос – о том, какие особенности «государственно-фреймиро-ванных» и «контргосударственных» трактовок нации присутствуют в образе СССР, транслируемом различными политическими акторами России. Ответ на этот вопрос выводит нас на более широкую проблему условий и перспектив воспроизводства и (или) преодоления советского символического и институционального наследия, формирования государства и нации в современной российской политике и политической жизни других постсоветских государств.

Другой фактор использования прошлого для конструирования настоящего – характер политического режима и политического соревнования.

Развивая ренановскую метафору «повседневного плебисцита», логично прийти к выводу о том, что ведущиеся в публичном пространстве дебаты об историческом прошлом не всегда служат механизмом солидаризации, а, напротив, могут приводить и к дивергенции. Отличающиеся достаточной широтой, интенсивностью и продолжительностью публичные дискуссии способствуют формированию фреймов для интерпретации политических проблем и таким образом влияют на политические процессы и их динамику [Art, 2005]. Обеспечивая селекцию политически пригодного прошлого, публичные дискуссии с активным участием представителей политических элит способствуют поддержанию устойчивости ядра исторической мифологии того или иного сообщества. Прошедшие такой квазиестественный отбор исторические нарративы сами могут выступать фактором стрессоустойчивости сообщества, причем стрессоустойчивостью в данном случае является не просто способность адекватно реагировать на внутренние или внешние вызовы, но и способность мобилизовать внутренние ресурсы сообщества, не задействованные в рутинных обстоятельствах.

Однако такая модель публичных дебатов и соревнования дискурсов характерна лишь для конкурентных политических режимов. Альтернативная модель – ее можно назвать иерархической – состоит в утверждении нарратива при помощи инструментария, основную роль в котором играют методы политико-идеологического и государственного принуждения. Предельными случаями реализации этой модели выступают метанарративы идеократических режимов. Согласно Г. Гиллу, исследовавшему советский метанарратив, речь идет о совокупности «дискурсов, в упрощенной форме представляющих идеологию» [Gill, 2011, p. 3]. Подобные метанарративы отличаются высокой степенью идеологической индоктринации; ограничением вплоть до полного подавления / жест-кого регулирования властью дискуссий об историческом прошлом и развитии нации (наций); акцентированием (в частности, в СССР и социалистической Югославии) наднационального характера государственности и подчиненной роли факторов этничности в отношении декларируемых политическим режимом задач государственного строительства.

По сути, метанарративы идеократических режимов – не просто редуцированные идеологемы, но целый механизм их трансляции в повседневную реальность и репрезентации имеющих конституирующее значение для режима норм и ценностей при помощи определенного набора символических средств (язык, визуализация, физическое окружение, ритуалы). Метанарратив в известном смысле облегчает приспособление индивида к таким признакам идеократии, как неопределенность фактов и ловушка порочного круга, «по которому движутся все объяснения» [Геллнер, 2004, с. 161]. Одновременно идеократический метанарратив выступает средством экспликации континуума «прошлое – будущее», тем самым вбирая в себя исторические нарративы и лежащие в их основе смыслопорождающие мифы.

Предпосылкой формирования такого рода метанарративов является функционирование политических систем, ориентированных на достижение высокой степени политико-идеологического контроля над общественным мнением либо на его подмену директивными идеологическими установками. В рамках этой модели социальная коммуникация и общественные дебаты не могут в полном объеме выполнять функцию развития национального самосознания и формирования новых фреймов для интерпретации политических проблем. Формируемый и насаждаемый сверху метанарратив заполняет вакуум, возникающий при ограничении общественных дебатов. Но оборотной стороной этого процесса становится пагубность для целостности и устойчивости метанарратива даже относительно свободной и продолжительной публичной дискуссии – в случае, если режим в силу тех или иных обстоятельств решается ее допустить. Иными словами, в условиях даже частичной либерализации метанарратив оказывается очень уязвим, и эта уязвимость не ограничивается идеологической сферой, распространяясь на всю политическую систему.

В идеократических метанарративах тем или иным образом комбинируются элементы, относящиеся и к идеологии, и к культурной традиции (иногда практически заново сконструированной в политических целях), и к ценностным предпочтениям. Разрушение метанарратива означает невозможность сохранения его целостности, отмирание многих составляющих, но – во многих случаях – выживание других компонентов, которые могут сохранять свое значение для тех или иных типов идентичности и, постепенно трансформируясь, передаваться от поколения к поколению. Эти компоненты могут использоваться (и используются) в политических целях. На постсоветском пространстве такие практики получили широкое распространение в России (особенно с начала 2000-х годов), Донецкой и Луганской народных республиках (до их вступления в состав РФ в сентябре 2022 г.), Белоруссии и Приднестровье, где использование компонентов советского метанарратива принимает иногда весьма причудливые формы [Voronovici, 2019].