Читать книгу Не от мира сего. Рассказы о святых - Группа авторов - Страница 9

В 1570 году войско, возглавляемое Иваном Грозным, отправилось в Новгород: царь подозревал, что город хочет отказаться платить ему дань. Все города по пути из Москвы были разорены. Малюта Скуратов, помощник царя, собственными руками задушил в тверском Отроческом монастыре митрополита Филиппа. В самом Новгороде царь со своим войском убил много тысяч человек. Разгром длился шесть недель. Людей пытали и топили в реке Волхове.

А вскоре после новгородского похода люди заговорили о том, что Иван Грозный собирается навестить и город Псков.

Стояла середина февраля 1570 года. Близился вечер. На морозных улицах, уже окутанных сумраком, было пустынно, никому не хотелось выходить из теплого дома. Город словно заснул. Вдруг среди тишины раздался гулкий, протяжный удар колокола с соборной колокольни – раздался и замер… За ним еще удар, другой, третий – и понеслись, торопясь и перебивая друг друга, нестройные звуки набата. Все громче и громче раздавался звон, гулко разносились по окрестностям зловещие удары.

Встревоженные лица показались в оконцах домов, заскрипели двери и ворота, народ поспешно стал выбегать на улицу.

– Набат… Пожар!.. – слышалось кругом.

Но нигде не было видно ни огня, ни дыма.

А колокол звучал все громче и громче, созывая народ.

«Уж не в соборе ли горит?» – и люди бежали к кремлю.

В соборном дворе скоро собрался весь город. С недоумением спрашивали псковичи друг друга, что означает набат: огня нигде не было, значит не пожар.

Быстро прошел, проталкиваясь среди толпы, князь-воевода. Напрасно он старался узнать причину тревоги, кто и зачем бьет в набат, но никто не мог дать ответа на его вопросы, а колокол все гудел и гудел, и словно стон слышался в его голосе. Вдруг набат смолк. На соборной паперти показался человек в изорванном тулупе; на лице его были следы бессонной ночи. Он подошел к самым ступеням паперти, и среди воцарившейся тишины раздался охрипший мощный голос:

– Государи Псковичи!. Это я созвал вас; я только что из Новгорода. Беда великая ожидает нас, погибнем все. Царь Иоанн Васильевич вот уже три недели чинит в Новгороде расправу. Распалился гневом царь, порешил весь Новгород с лица земли стереть. День и ночь казнят опричники новгородцев; ни старым, ни малым – никому нет пощады. Река Волхов побагровела от крови. А теперь царь на сюда идти хочет, говорит, что Псков – младший брат Новгорода – всегда был и есть с ним заодно. Псков будто и теперь измену затевает. Тяжелой расправой грозит царь Пскову. Подумайте, братцы, пока не поздно, как быть? Неужели гибнуть добровольно, обрекать на гибель наших жен и детей?! Или, быть может, – и голос гонца зазвучал насмешкой, – вы хотите позабавить опричников своими мучениями, своей кровью обагрить реку Великую и Пскову?

Громкие крики заглушили слова гонца. Словно раненый зверь заревел народ: – Не сдадимся! Защищаться!

– Не хотим умирать! Мы верны были царю Ивану, а если он не поверит – докажем!

Крики становились все громче и громче, отдельных голосов уже было не разобрать.

– Воевода! Воевода говорить будет, – вдруг пронеслось в толпе.

На паперть, действительно, медленно поднимался князь Токмаков, псковский воевода, человек уже преклонных лет. Лицо его, обычно приветливое и доброе, было сурово и озабоченно. Псковичи любили князя Юрия, не раз выручал он их из беды – потому и выбрали его главным защитником города.

Князь посмотрел на горожан и понял, что ему предстоит принять тяжелое решение.

Блаженный Николай Псковский. Икона конца XIX в.

– Псковичи! – послышался голос воеводы, и тотчас кругом наступила тишина. – Псковичи, вот гонец привез нам печальную весть – царь Иоанн прогневался на нас. Надо подумать, как его умилостивить.

Глухой ропот послышался кругом.

– Умилостивить, – повторил князь, – защищаться нельзя, у него более сильное войско. Если начнем сопротивляться – будет то же, что и в Новгороде, с царской дружиной мы никак не справимся. Надо вести себя так, как ведут ни в чем не повинные люди. Слышали – царь едет к Пскову, встретим же его, как послушные рабы, и увидит царь, что мы против него никакой измены не затевали. Увидит государь нас смиренно склоненными перед ним и помилует.

Уныло слушал народ воеводу, не того ожидал он. Но все понимали, что правду сказал князь: только на милость надеяться и остается.

– Подумайте, – продолжал воевода, – может, царь ничего плохого и не замышляет, а мы его встретим как врага.

Мало-помалу умолкал ропот.

– Может, и правда царь не казнить нас идет, а мы его сразу прогневим, – говорили в толпе, – а коль прогневим, так всем один конец.

Долго толковали псковичи, до поздней ночи судили и рядили и, в конце концов, решили – быть по слову воеводы.

– А теперь, – сказал князь-воевода, – идите по домам и молитесь. Ничего больше нам не остается.

Печально выглядел Псков на следующее утро: город словно вымер.

Прошел день, наступила ночь. В Пскове никто не спал. С нетерпением ожидали псковичи вестей, где царь? Когда будет в Пскове? Но вести в 1570 году доходили медленно, и псковичи по-прежнему оставались в томительной неизвестности. Прошел и второй день, так же угрюмо, как и первый.

Лишь на третий день под вечер пришла в Псков страшная весть: царь ночует в Спасо-Мирожском монастыре, завтра утром будет в Пскове.

Псковичи словно очнулись от сна. Громкий говор слышался на улицах, опять все собрались на площади перед собором, еще раз говорил князь-воевода, как встретить царя.

Темная ночь спустилась на землю. В Пскове никто не спал. До самого рассвета шли в храмах церковные службы, всю ночь гудели колокола. Как бы готовясь к смерти, многие псковичи исповедались и приобщились Святых Таин. Чуть забрезжило утро, на улицах Пскова уже толпился народ. Вытаскивали столы из домов, накрывали цветными скатертями, ставили хлеб-соль. В храмах служили обедню.

Но вот от собора проехал воевода.

– Не оставь нас, родимый!

– Отец! На тебя вся надежда!

– Пропадем, коль покинешь нас! – слышалось на его пути.

Князь был в дорогом темно-зеленом бархатном кафтане, отороченном мехом, в высокой соболиной шапке. Он ехал верхом на вороном коне.

Троицкий собор в Пскове. Фото конца XIX в.

Вот князь доехал до городских ворот. Рядом с ним стоит его стремянный (Стремянный – придворный, находившийся у царского стремени при торжественных выездах) и держит высокий хлеб с резной солонкой на огромном серебряном блюде заморской работы.

Медленно тянется время. С немой тоской ждут псковичи роковой минуты. Все на улицах, в домах никого не осталось. Глянуло солнышко из-за серых туч и осветило толпу. На колокольне собора стоит старик-звонарь. Много лет уже он звонарем при соборе, не раз звонил, встречая царя, но не помнит он такой встречи, как сегодня.

У стены заволновалась толпа.

– Едет…

Весть мигом облетела город. Князь-воевода грузно спускается с коня, берет у стремянного хлеб-соль и, стараясь скрыть свое волнение, становится впереди толпы.

Уже показались передовые царские всадники. Высокие алые шапки ярко горят на солнце; дальше видны опричники; у их седел торчат страшные собачьи морды; за ними едут дети боярские, бояре, а вот и сам царь Иоанн Васильевич Грозный. На нем бархатный малиновый кафтан, шитый золотом, узорчатые сафьяновые ярко-красные сапоги, на голове бобровая шапка, низко надвинутая на лоб. Горячий конь перебирает ногами, пугливо косится по сторонам, грызет удила, но наездник крепко стиснул поводья, и конь, чуя всадника, послушно идет под седлом.

Бояре доехали до ворот. Князь-воевода упал на колени. Царь поравнялся с ним. Суровое лицо Иоанна стало еще более мрачным: недобро сдвинуты брови, злая усмешка кривит его губы.

– Царь-батюшка! – послышался звучный, слегка дрожащий голос князя Юрия, – Псков тебе челом бьет, хлебом-солью.

Воевода приподнял блюдо к Иоанну.

– Прочь! – гневно крикнул царь и ударил плетью по блюду. Хлеб упал, соль рассыпалась по снегу.

Блаженный Николай Псковский. Икона начала XX в.

Не взглянув на князя-воеводу, царь проехал дальше. Вот он в городе.

– Здрав будь, царь Иоанн!

– Здравствуй, царь-батюшка!

– Много лет жить, царь-государь! – восклицают стоящие на коленях псковичи.

Царь не отвечал, ехал, не глядя по сторонам. Народ в ужасе смолкал, и только колокола на соборной колокольне звонко и весело перекликались, словно радуясь приезду царя.

Вот и собор. Царь сошел с коня и передал его стремянному. Взор его остановился на колокольне. Невольно он вспомнил, как этот самый колокол, когда Псков был вольный, созывал вече, как этот колокол собирал псковичей на совет, как противиться царю, не поддаваться Москве. А теперь он словно дразнит Иоанна: хоть отнял Иоанн свободу у Пскова, а он, колокол, все же звонит и звонит, и радуется, и ликует.

– Долой колокол! – вдруг раздался царский голос.

Громкий стон, словно вырвавшись из наболевшей груди, пронесся в толпе и замер.

Несколько опричников бросились на колокольню. Вот они добрались до вышки, вот бросают сверху веревку, другие прикрепляют ее конец внизу, к колокольне собора. Еще несколько минут – все будет готово, можно будет спускать древний колокол – «государь Пскова».

Смотрит старый звонарь на это печальное зрелище, и горячая слеза бежит по его морщинистым щекам.

Вдруг толпа бояр расступилась. На площади, напротив царя, показался почти обнаженный человек, с впалыми бледными щеками. Ветер трепал его длинные волосы, обнаженные ноги посинели на снегу – и словно два горячих угля горели его ввалившиеся глаза. В руках юродивый держал большой шест, на конце которого был нанизан кусок сырого мяса; из него сочилась кровь и падала алыми пятнами на снег.

Это был псковский юродивый Николай. Он вплотную подошел к Иоанну и, глядя на него в упор, хрипло проговорил:

– Покушай, Иванушка, мяса. – И протянул царю кровавый кусок.

Царь вздрогнул и отшатнулся. Несколько капель крови упало на его одежду. Все с ужасом смотрели на блаженного.

Едва сдерживая душивший его гнев, Иоанн отвечал:

– Теперь пост! Я христианин, постом не ем мяса.

– Ты хуже делаешь, – послышался в ответ грозный голос юродивого, – питаешься мясом людей.

Глаза царя загорелись гневом; еще минута, и он велит пытать этого дерзкого безумца. Но царь сдержал себя: ему казалось, что пытать юродивого больший грех, чем мучить обычного человека.

– Послушай меня, – снова сказал блаженный, – оставь Псков, уезжай.

Царь сделал знак опричникам, чтобы скорее опускали колокол.

– Уезжай, уезжай, – глухо повторил Николай.

Иоанн, делая вид, что не слышит, смотрел, как медленно, слегка колыхаясь, стал спускаться великан-колокол… Вот он все ниже, ниже…

– Уезжай, – снова раздался голос юродивого, – уезжай, пока есть на чем, а потом поздно будет… Уезжай, уезжай, уезжай…

Все громче и громче кричал юродивый; его крики раздавались среди всеобщей тишины, что-то зловещее слышалось в них.

Словно сильная боль охватила Иоанна, судорога исказила его лицо.

Колокол был уже на полпути от земли.

Вдруг сквозь толпу опричников пробрался царский конюший, его испуганный вид говорил, что случилось недоброе.

– Государь, батюшка! Не вели казнить, вели слово молвить, – заговорил он, бросаясь на колени к ногам Иоанна. – Не виноват я, видит Бог, не виноват. Погиб конь твой!

Глухой шум пронесся в толпе; взоры всех устремились на Иоанна. Он, охваченный каким-то необычайным страхом, впился глазами в блаженного; руки его дрожали, губы тряслись, он хотел что-то сказать, но не мог.

В эту минуту раздался оглушительный удар, страшный, звенящий звук, будто стон пронесся и замер в воздухе. Облако снежной пыли поднялось у подножия колокольни. Оказалось, что веревка, по которой спускали колокол, оборвалась, и он, ударившись о землю, разбился на части.

Царь опустил голову на грудь, глаза закрылись, хриплое дыхание вырвалось из его груди. Он зашатался и чуть не упал. Подбежавшие опричники едва успели поддержать царя.

Юродивый. 1875 г. Худ. Василий Перов

На следующий день царь выехал из Пскова. Перед отъездом Иоанн посетил юродивого и после горячей, слезной молитвы смиренно попросил у него благословения.