Читать книгу Мои каникулы в голове физрука Клюшкина - Константин Костенко - Страница 11

Сначала было темно. Потом сквозь закрытые веки я разглядела яркую вспышку. Затем как будто бы ничего не происходило. Я осмелела, раскрыла глаза… Белым-бело. Вверху, внизу. В то же время всё вращалось. И хотя вращаться было нечему, кругом было пусто, всё равно я чувствовала себя так, будто меня запихнули в стиральную машину. Затем оглушительно загудело. Я хотела закрыть уши ладошками, но поняла, что ни ладошек, ни ушей нет. Я исчезла!.. Снова гудок. На этот раз он показался знакомым. Внизу что-то стучало… Похоже на стук вагонных колес. Поезд! Тем не менее, вокруг была всё та же молочно-белая пустота. И тут впереди показался туннель. Длинный, чёрный. Он втягивал в себя всё, включая меня, как пылесосный шланг. Я снова зажмурилась…

А когда, уже по-настоящему, раскрыла глаза, то увидела, что я, мама и папа с Шариповым едем в обыкновенном купейном вагоне. За окном было темно. Ночь? Мама спокойно выкладывала вещи из сумки, папа читал газету, а Шарипов, взобравшись на край лежанки и положив морду на лапы, выпучил глаза.

– Нет, это чёрт знает, что такое! ― возмутилась вдруг мама.

– Что случилось? ― выглянул из-за газеты отец.

– Хотела надеть шлёпки, а тут глядите что.

И мама продемонстрировала вынутые из сумки деревянные туфли с острыми загнутыми носами.

– Такие носят в Нидерландах, ― совершенно обыденно, будто ничего не произошло, высказался папа.

– Генуся, ты не понимаешь? Здесь не было деревянных туфлей. Были мои домашние шлёпки. Где они? ― Мама принялась рыться в сумке с удвоенным пылом. ― Что за дурацкие шутки? Ничего не пойму.

– Может быть, в голове так положено? ― предположила я.

– Нет, если здесь всё так, кувырком, ― заявила мама, ― то я прямо не знаю… Мне такие сюрпризы ни к чему.

– Людочка, ― сказал папа, ― ты попробуй. Может, тебе понравится.

– Что?

– Туфли, говорю, примерь.

– Придётся, ― вынужденно согласилась мама. ― Босой ходить не привыкла. А в уличной обуви, на каблуках много не набегаешься.

Натянув деревяшки, мама прошлась по купе туда-обратно. Её ноги громко цокали. Мы с папой еле сдерживались, чтоб не рассмеяться.

– Прекрасно! ― мрачно усмехнулась мама. ― Теперь о том, что я иду в туалет или просто подышать в тамбур, будет знать весь вагон. Кстати, мы тут одни или есть ещё кто-нибудь?

– Остальные купе пустуют, я проверял, ― не отрывая головы от лап, ответил Шарипов.

Мы замерли.

– Шарипов, ― произнесла наконец мама, ― ты говорящий?

– Понимаю вашу реакцию, ― невозмутимо продолжал Шарипов. ― Немой заговорил. Но я не был немым.

– Боже! Ты ещё рассуждаешь!

– Слушайте, это унизительно, ― качнув головой, ответил Шарипов. ― Мало того, что вы считали меня бессловесной тварью, так вы ещё думали, что я окончательный тупица, не способный правильно строить мысль?

– Шарипов, скажи, ― поинтересовалась я, ― ты дедушка дворника?

– Странные люди! Для того, чтобы быть чьим-то дедушкой ― хоть дворника, хоть премьер-министра, ― нужно, чтобы были внуки. А для того, чтобы были внуки, нужно, чтобы…

– Ясно, не продолжай.

– Согласен, всё довольно странно, ― опустив газету, сказал папа. ― Но предлагаю, пока длится наш необычный вояж, ничему сильно не удивляться. Может, всё это нам только кажется, ― кто знает.

– Логично, ― кивнула мама. ― Пойду, по крайней мере, узнаю у машиниста, куда мы направляемся.

Покинув купе, мама зацокала.

За окном было всё так же темно. Иногда мелькали и проносились редкие огоньки. То ли фонари на столбах, то ли окна жилищ. Улегшись на верхней полке, я решила немного почитать. Хорошо, догадалась захватить с собой домашнее чтиво. Протянув руку, взяла с сетчатой полки книжку и, увидев при свете ночника название, слегка ошалела. Вот что было написано золотым тиснением на обложке:

Артур Конан Дойл

«Мышь Баскревилей»

«Что ещё за мышь? ― подумала я. ― Где собака?» Нет, с головой Клюшкина явно творилось что-то не то. Раскрыв страницу с закладкой, я начала читать.

Глава IV

Проклятие рода Баскервилей

― Сэр, как вы узнали, что у меня в кармане манускрипт? ― вытаращив глаза, воскликнул наш гость. ― Дорогой доктор, ― успокаивающе похлопал собеседника по плечу Холмс, ― как только вы вошли, я сразу подумал: вот человек, у которого в кармане что-то лежит. ― Это ясно, ― энергично жестикулируя, ответил Джеймс Мортимер, ― у всех в карманах что-нибудь да есть. Но в одном кармане у меня ключи от машины…

― От чего??? ― удивлённо спросили мы с Холмсом. ― Прошу прощения, господа, ― поправился доктор, ― от кареты с лошадьми, а в другом манускрипт. Как вы узнали, что он там? Может, вам известно, в каком году он был написан?

― Разумеется, ― раскуривая трубку, ответил Холмс. ― В одна тысяча семьсот сорок девятом. От растерянности доктор начал машинально выкладывать содержимое карманов на круглый низенький столик, на котором у нас покоилась статуэтка, изображающая ветвистое бревно. На стол посыпались таблетки всех видов, слипшиеся леденцы, обваленные в табачной крошке, металлический свисток и, наконец, изъеденный жуком-резиноедом длинный сапог, предназначенный для ходьбы по болотам и другим топким местам. ― Дорогой друг, ― постарался успокоить доктора Холмс, ― вас не должна смущать моя дьявольская проницательность. Ведь я Шерлок Холмс. Имея такие имя и фамилию, трудно не знать того, что известно лишь единицам. И потом, край рукописи до сих пор выглядывает из вашего бокового кармана. На ней размытые старинные буквы и, сверху, дата. Я не слепой, чтобы не видеть этого. Резко обернувшись, доктор посмотрел на свой карман, и только тут понял, что Холмс прав. Он смеялся около семи минут. Я поднёс ему стакан воды. ― Спасибо, ― произнёс доктор, сделал порядочный глоток и уселся на предложенный Холмсом стул. ― Итак, господа, ― расправив манускрипт на коленях, продолжал Джеймс Мортимер, ― я хотел бы, чтобы вы послушали то, что написано в этом древнем документе. Это напрямую относится к тому делу, с которым я к вам пожаловал. Я могу начать?

― Само собой, ― расположившись в кресле, ответил Холмс. ― И хотя мне заранее известно то, о чём говориться в вашем документе, всё равно читайте. Доктору Ватсону всё это будет крайне интересно. ― Но я тоже знаю, о чём речь, ― сказал я. ― О мышах. ― Как?! ― обвёл нас растерянным взглядом доктор. ― Господа, я отказываюсь что-либо понимать. Всё это выходит за рамки моих представлений. ― Читайте, читайте, ― сказал Холмс, ― мы с удовольствием послушаем историю предка покойного сэра Чарльза ещё раз. Нам будет полезно. ― Ладно, господа, тогда слушайте, ― ответил доктор и, не сдержавшись, вновь покатился со смеху

Я подумал, что смех доктора в очередной раз затянется, поэтому повторно наполнил стакан водой. Но Джеймс Мортимер достаточно быстро с собой совладал и перешёл к чтению.

Баскревиль-холл, 1749 год

О мыши Баскервилей известно с незапамятных времён. Мрачные предания сопровождали наш несчастный род на протяжении веков. Я не стал бы писать об этом, потому как малейшая мысль о страшном чудовище заставляет остатки моих волос на голове вздыматься, как на швабре, но я хочу, дети мои, чтобы вы и ваши потомки знали об этой истории.

Болезненное обжорство и особое пристрастие к сыру чеддер ― вот, что сгубило нашего давнего предка, сэра Гуго Баскревиля. Высший судья, известный так же под именем Сырного Олдуса, который проживает в сырной стране с молочными заливами и повелевает всеми сырами мира, покарал нашего прадеда сначала непомерным аппетитом, а затем наслал на него ужаснейшую мышь. О мой бог, как же я её боюсь!

Внимайте же, дети мои. Вот как это было. Во времена короля Артура, который, вынув однажды из камня меч, взял камень с собой, а меч, как ненужную ерундовину, забросил в ближайший кустарник, жил наш предок, сэр Гуго. Был он так толст, что слуги возили его на двух тележках. На одной возлежал сам сэр Гуго, а на другой ехал его живот. Передвигаясь с охраной и свитой по селениям, которые располагались вокруг его замка, Гуго отнимал у крестьян весь сыр вплоть до последней корки и там же, не вставая с тележек, всё жадно сжирал. Бедные запуганные крестьяне за глаза прозвали его Гуго Вислопузым. Ходили даже легенды, что, мол, ночами живот Гуго Баскервиля отделяется от своего хозяина, бродит по окрестностям и вынюхивает при помощи пупка, где спрятан сыр. Поэтому кто бы и как бы не утаивал запасы сыра, Гуго всё равно найдёт его и слопает.

И вот однажды, измученные бесконечными сырными набегами, жители сельских поселений возмутились и сказали себе: «Всё, отныне перестаём производить сыр! Ни чеддера, ни штильтона, ни дерби, ― ни черта больше Вислопузый от нас не дождётся!»

И в самом деле, крестьяне своё слово сдержали и отныне стали питаться только хлебом и мясом с картошкой. Никакого сыра.

Но сэру Гуго по секрету было доложено, что где-то в глубоком погребе, у селянина по прозвищу Грэг Сморщенный Нос лежит целая шайба чеддера. Однако она считается священной и предназначается якобы Сырному Олдусу, который среди селян считается повелителем сыроварения.

Но сэру Гуго было плевать на Сырного Олдуса. Он посчитал это вздором, поэтому тут же, незамедлительно повелел грузить свой живот на тележку.

Приехав в деревню, он приказал позвать к себе Грэга Сморщенного Носа. Убедившись, что нос селянина действительно напоминает русскую гармошку, сэр Гуго попросил его сыграть на этом необычном инструменте что-нибудь весёленькое. Грэг сыграл, но вислобрюхий капризник этим не удовлетворился.

― Неси сюда сыр, окаянный неуч! ― заорал он. ― Я тебе покажу, как прятать его от меня для какого-то там Олдуса!

― Но, сэр, ― взмолился Грэг, ― как же?! Сырный Олдус расстроится. Он нашлёт на вас свою мышь.

― Мышь? ― спросил Гуго. ― Я не боюсь мышей, дурень. Неси сыр, не разговаривай, а не то заставлю тебя играть на носе до самого вечера, да ещё буду приглашать на все праздники в замок, чтобы ты тоже играл.

Так Гуго Баскервиль отхватил священную порцию сыра. И тут же его сметал, отряхнув с усов мелкие крошки. Затем, слегка подождав, он услышал, как брюхо на соседней тележке издало громкое бульканье, всколыхнулось, как сонный тюлень, после чего сэр Гуго взмахнул рукой, сказал: «Поехали!», и вся его кавалькада двинулась назад, к замку.

Ночью Гуго не спалось. Его томила изжога. Он дёрнул колокольчик. Прибежал молодой паж. Гуго заказал ему воды с содой, паж умчался из спальни, но тут же, в длинном замковом коридоре раздался его душераздирающий вопль. Гуго с трудом сполз с кровати, взвалил непомерный живот, как мешок, на плечо и, освещая путь свечой и тяжко передвигаясь, вышел за пределы спальни. Что же он увидел? О ужас! При упоминании об этом у меня даже сейчас трясутся и похрустывают коленки. Зубы мои давно выпали, я ношу их с собой в кармане в виде протезов, поэтому, когда мне страшно, я их скорей надеваю: чтобы услышать, как мелко и отчаянно они постукивают. По тому, насколько дробно и мелко они стучат, я определяю: страшно мне или нет. Но речь здесь не обо мне. Что же всё-таки стало с сэром Гуго?

Слушайте, дети мои. Короче говоря, выйдя из спальни, наш пращур вознёс свечу над головой и тут же различил прилипшего к стене пажа. Бедного юношу колотила дрожь. В первое мгновение сэр Гуго не узнал его, потому как паж был густо покрыт сединой. Это и в самом деле было непостижимо, ибо совсем недавно Гуго говорил с ним и не заметил на нём ни единого белого волоска. Но тут вдруг паж весь поседел. Поседели не только его волосы, поседела вся его одежда, включая старые обвислые чулки и стоптанные туфли на пряжках. Он стоял и вздрагивал от страха, и кода Гуго спросил его: «В чём дело, мерзавец? Где моя содовая вода?», то паж, медленно вознеся руку, указал на пол. Приглядевшись, сэр Гуго различил что-то маленькое и серое. Подойдя ближе, Гуго напряг зрение и вдруг увидел крохотную мышку. Та поглядела на него бисерными глазками и вдруг прокричала на чистейшем оксфордском наречии:

― Сюрпри-и-из!!! Привет от Сырного Олдуса, жирдяй!

После чего, раззявив обширную, как у льва, пасть, усеянную острыми зубищами, издала рык такой силы, что наш злосчастный Гуго вместе с животом рухнул на каменный пол и больше не поднимался.

А Грэг Сморщенный Нос той же ночью обнаружил, что сырная шайба, предназначенная Олдусу, вновь каким-то чудом оказалась у него в погребе. Грэг развеселился и сыграл на своём носе небольшую сюиту для шотландской волынки и оркестра. Правда, оркестра рядом не оказалось, да и волынки, признаться, тоже не было, но Грэгу вполне хватило его необычного природного инструмента.

Вот, дети мои, и всё, что вам надо знать о сэре Гуго Баскревиле и о проклятой мыши, которая преследует наш род на протяжении многих лет и не даёт спокойно наслаждаться сыром.

Я закрыла книгу. Да-а! В оригинале, насколько знаю, события повести Конан Дойля развивались чуть-чуть иначе.

Вернулась мама. Её лицо выражало беспокойство.

– Народ, ― сказала она, ― боюсь, мы попали в какую-то передрягу.

– Что опять? ― поинтересовался папа.

– Я дошла до головного вагона… Кабина машиниста пуста. Поездом никто не управляет. По-вашему, это нормально?

– Может, это ещё одна секретная линия? ― спросила я.

– В голове?

– Ну, мало ли… В голове вообще много линий. Я имею в виду, извилины.

– По-моему, она здесь одна. Только невероятно запутанная.

– А что с другими пассажирами? ― осведомился папа. ― Ты не догадалась заглянуть в купе других вагонов?

– А вот это уже вторая странность, ― ответила мама. ― Поезд абсолютно пуст. Поезд-призрак. Мы единственные.

– Что ж, ― хрустнув газетой и возвращаясь к чтению, сказал папа, ― не будем удивляться. Мы ведь договорились.

– Присядьте, ― предложил маме Шарипов. ― Съешьте сухарик.

Усевшись на полку, мама стянула деревянные шлёпанцы и стала разминать ноги. Послышался стук.

– Что это? ― насторожилась мама.

Постучали ещё.

– Стучат в дверь, ― сказал папа.

– Мистика какая-то, ― тихо проговорила мама. ― Я прошла поезд до самого хвоста. Никого не было. Шарипов, да гавкни ты уже, наконец, для приличия.

– Не понимаю, зачем? ― удивился пёс.

– Чтобы знали, что с нами собака и остерегались. Мы же не знаем, кто там.

– Ну, гав, ― нехотя сказал Шарипов.

– И всё?

– Гав! Гав-гав! Достаточно?

– Я открою, ― спрыгнув с полки, сказала я.

– Таня, осторожно. ― Папа поднялся, вооружившись свёрнутой в трубку газетой.

Я открыла. За дверью стоял незнакомец в ярко-сиреневом пиджаке и таких же брюках. На вид ему было около пятидесяти. Голову украшала беспорядочная шевелюра с густой проседью, больше похожая на гнездо, под носом были точно такие же пышные и взлохмаченные усы. Ещё одной необычной и отличительной деталью его гардероба была обувь: сверкающие в электрическом свете туфли из позолоченной кожи. Было в нём что-то от фокусника.

– Кто вы? ― поинтересовалась мама.

Поглядев на нас широко раскрытыми и слегка безумными глазами, незнакомец произнёс:

– Ни за что и ни при каких обстоятельствах не переключайте синий тумблер. Слышите?

– Простите, ― спросил папа, ― что за тумблер? Где он?

– Не знаю, ― ответил незнакомец, ― но если увидите, не троньте. Лучше обойти стороной. Иначе всем нам несдобровать. А теперь простите за беспокойство… Спокойной ночи.

– Стойте! ― опомнилась мама. ― Нам с вами надо поговорить.

Но сиреневый незнакомец, будто не слыша, покинул купе. Быстро натянув деревянную обувь, мама потребовала, чтобы Шарипов шёл за ней: ей нужна охрана. Ссылаясь на неважное самочувствие, Шарипов сказал, что предпочёл бы остаться. Мама заметила, что до тех пор, пока он не обнаружил способности говорить, он ей нравился больше, и что природа мудро распорядилась, лишив домашних питомцев возможности озвучивать свою точку зрения, чтобы их хозяева не разочаровались. Выслушав обличительный мамин монолог, папа сказал, что пойдёт вместо Шарипова.

– Тогда скорей, иначе он исчезнет! ― поторопила мама.

Я пошла с ними. Шарипову сделалось стыдно, и он бодро засеменил впереди семейства, виляя завитушкой хвоста и обнюхивая длинную ковровую дорожку в вагонном проходе.

– Туда! ― уверенно сказал он. ― Этот человек направился в соседний вагон.

Мы поспешили.

Скажу сразу: никакого незнакомца в золотых туфлях мы не нашли. Всё было так, как сказала мама: поезд оказался пустым, и мы неслись не известно куда.

Папа вновь предложил не поддаваться панике, а просто пойти в купе и спокойно лечь спать: утро вечера мудренее. Что же касается непонятного синего тумблера, то мы его, конечно же, не тронем.

– Ведь так? ― обратился к нам папа. При этих словах он поглядел на нас с надеждой и в то же время лёгкой долей сомнения, словно не был вполне уверен в твёрдости наших обещаний.