Читать книгу Арктический лен. Стихи разных лет. - Константин Кравцов - Страница 18

Павел Васльев, Лубянка,

Внутренняя тюрьма, февраль 1937 г.

Вдоль пристани бредущие огни,

их изморозь просила: затаись,

в каком-нибудь поселке на Оби

женой, в конце концов, обзаведись

наймись в матросы – нам же не впервой —

в оленеводы. Бог с ней, с той Москвой —

ты вспомни! Ну, куда ты, беркуток?

Всего-то год и, смотришь, кровоток

идет на убыль, там, глядишь, война

всё, мать родна, списала бы, поди —

пересиди, Василий, погоди,

чуть пережди, и – где твоя вина?

А – нету! Смыли желтые дожди.

Культура? Краеведческий музей

ревнитель просветительских затей

когда-то основал, а где убит

был тот миссионер-архимандрит —

зачем нам знать? Ходи себе, глазей

на экспонаты, выйдешь – на дымы,

сиянья, проступившие из тьмы,

на малицы, на нарты, ротозей,

оленей – городишко невелик,

но тот, в ночи, белеющий тальник…

Ты помнишь? Карандашик послюни —

и – словно нить цедит веретено —

стежок-другой и, в общем, все равно,

зачем, кому стишок твой – лишь огни

последних барж. Но канули они:

глазуньей изумрудной излились

на скулы азиата из глазниц

светильни те: не в пепельницу здесь

втыкают папироску. Ну, а как

ты думал, брат? Ты – враг. Держи пятак

Харону – перевозчику в ту весь,

где Дант бродил. Здесь, как ни посмотри,

крещеный люд – он был, да вышел весь

как с белых яблонь дым, как эта смесь.

Порхают, красногруды, снегири,

мочала на колу и там и сям

текут по всем излучинам, осям –

и, по ветру развеянный подзол,

роняет лепестки югорский мак,

во мраке озирается, и мрак,

когда не бьют, – не худшее из зол.

– А ну вставай, соколики, пора!

И сохнет на террасах бланманже

и стынет чай, пока он в гараже

управится, и снова кобура

защелкнута. И тянется дымок

по всей Москве, не верящей слезам,

воды набравшей в рот, зато – каток

зато, гляди, сияет, как сезам,

нарядное, с иголочки, метро,

вот только что-то зябко и мокро

и кровь, как ни бели ее с утра…

Сочится кровохлебкой решето

и со двора вывозят шофера

лежащих друг на друге неглиже

соколиков из цирка шапито:

горох об стенку или там – драже,

какой-то конь в шинели ли, в пальто

и кепке, рукоплещущий народ,

оркестр, знамена – дел невпроворот

у партии, а вот и осетры,

икра на выбор – все тебе не то…

Подправишь в парикмахерской вихры,

выходишь на Арбат – и вот в авто

уже сидишь по правилам игры,

и Ваньку не валяй – за что, за что? —

за просто так ломают здесь хребты,

а уж хребет поэта-гусляра…

Струятся изумруды мерзлоты,

блестит янтарный хрящик осетра,

а кровь, как ни бели ее с утра,

сквозь известь, чем прозрачней, тем видней

подследственным: тому – на севера,

ну, а тебе – тебе в страну теней,

орел степной, листвы ненужный ком.

Сгребли тебя – забудь о северах:

подвал и крематорий на Донском;

ты – прах. Ты невостребованный прах,

и поздно пить боржоми, старина:

под вышку подведенная страна,

куда бы ни вела – не обессудь.

Стихи? Под скрип телег и портупей

писал один партийный грамотей:

Кому какою родина видна —

ну, в общем, лирик, в общем, ни хрена

не сообщил. К чему я? Позабудь

о родине. И, может быть, она

и о тебе забудет как-нибудь.

Нет, в самом деле: дел невпроворот

у кума: что ни день, то из ворот

соколиков вывозят шофера,

короче – то работа, то фокстрот,

то чистка, то партком et cetera.

Кому какою – да, о чем базар.

Служенье муз. Страстной ли там бульвар,

Тверской ли. И пора, мой друг, пора

ответить. Не зайти ли в этот бар?

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Шевелит жвала бедный богомол,

таращит бельма, молится, чудак,

седой, как лунь, скуластый, как монгол —

охрана! Выноси! – протек чердак,

и золотарник золотом истек

и что сказать? Окончен файв-о-клок —

несите, братцы! – гол я как сокол:

обол Харону – сталинский пятак —

а то и даром: русский? Да за так,

чего уж там, какой уж там обол…

эх, мать твою… куда ж тебя, милок?

И – Салехарда звездный частокол:

с овцы паршивой – шерсти рыжий клок,

и – санный путь, и – что там, не пойму,

что там за лица, чьи и почему,

и лица ли, скажи, старик Ямал?

Кто к стойке пригвожден, как пьяный Блок,

кто в стойку встал и сто кривых зеркал

зажглись и повели под локоток.

То Витебский вокзал, то краснотал,

то вьется над помойкой голубок,

но гаснет, удаляется квартал,

пустынный, синий – водки бы глоток!

Но шут с ней. Да и вряд ли будет впрок —

забудь. Уж как-нибудь переживем,

сойдя во тьму и в ней мотая срок,

пока не истощится кровоток,

покуда не займется окоем

летучим, беглым, перистым огнем.