Читать книгу Арктический лен. Стихи разных лет. - Константин Кравцов - Страница 21

С глазницами, изъеденными солью,

висят две рыбки в сетке за окном,

чешуйки света в воздухе застыли

и зимнее язычество рябины,

и птичьей лапой телебашня замерла,

продетая в кольцо «Седьмого неба».

В отчестве моем голодных нет,

и нынче даже голуби и галки

рябину не клюют, роняя снег,

волнуя невода холодных веток.

Все замерло. И как произнести

помилуй мя, где в извести часы

остановили стрелки на одних

и тех же цифрах в желтых коридорах,

где ветки, телебашни, рыбы спят,

соль в пустошах глазниц и циферблатов?

В отечестве моем голодных нет,

и делят пустошь снега вместо хлеба

пророки, что не явленны на свет

по крохам собирать все то же небо.

Костистые рубиновые звезды

над ледником кремля, что безмятежен

когда-то был, но стоит ли вниманье

нам обращать на кремль – ответ известен.

Вот рвут вороны ватники на гнезда,

в часах песочных бьется струйка крови,

поскольку время – время мерзлоты —

иначе не измерить. Впрочем, время

текуче, словно дерево, а звезды…

Слабеют скверы от кровопотери,

вороны чучело воронье рвут на гнезда

и в зыбких ветках щурится огонь

отвергнутое время знаменуя

и пробегая рукопись твою.

Не знаю, был он сладок или едок —

тот дым, что оставлял нам напоследок

один межзвездный холод колокольный:

шесты и факела, мечи и колья,

Иуда, что пришел для поцелуя…

Молчи. И не рифмуй напропалую —

постой в своем отечестве пропащем

и посмотри: в промозглом этом сквере

так голо, что едва ли не обрящем

гармонию какую-то по мере

беспомощности и кровопотери

в норе своей, в Платоновой пещере —

в волшебном фонаре ее ледащем.

глотают ночь с проточными огнями

бездельник Моцарт щеголь Мандельштам

как в Чаше промокая в общей яме

бежит по обгорелым косякам

оврагами в черемухе над нами

белеющих зигзагов немота

отсутствием листвы напоминая

зашедшиеся в лепете уста

уже не бессловесная – иная

и роща на щеколду заперта

под ливнем шелестит хворостяная

прозрачная как плакальщица та

спешащая сама себя не зная

Бог весть к кому по плоскости листа

Думал найти я о родине слово —

звякнуло, словно медаль у слепого,

медь собирающая в электричке,

слово, которому грех поприличней

выглядеть: просто медаль у слепого,

медь собирающая в электричке.

На белом поле красный крест

в ночи мелькнет тебе со скорой

и станет разуму опорой:

вот поле выявленных мест

и пусть не свет еще, но все же —

в наплывах тьмы, набегах дрожи —

на белом поле красный крест.

Затекающих веток ключицы

и февраль, и фонарь, и узор

струй на стеклах течет и лучится.

Обещают нам голод и мор,

одичание в кровли стучится

и глядишь на оттаявший сор

как на груду сияющей рыбы,

и отчетливо звезды видны

сквозь разрывы, изломы, изгибы

всякой жизни и всякой беды.

Полем к выцветшей церкви в ночи добреду

и кивнет иерей с солеи, как войду

под всеобщие своды ея на правеж.

Захрипит, аки смертонька, с клироса хор

беспокойных старух, заклубится color

маляра-богомаза, и не продохнешь,

как прихлопнут тебя епитимьей, и все ж —

это Царство Твое, это Царство Твое.

Овчий двор. И не видно другого двора.

Тьма над бездной. Но если вглядишься в неё —

снег летит Вифлеемский, белеет жнивье,

словно всюду рассыпан талант серебра.

С паникадила на иконостас

они метались с криком заполошным

и зябли огоньки по красным плошкам,

снегов горячих жертвенник не гас.

Несли вслед за гробом венки,

венцы доставали и вот

стоим, на помине легки,

и дождь, как положено, льет.

Взысканью погибших – свеча,

нежданному гостю – поклон.

Кадило взмывает, бренча,

пустынники смотрят с икон.

Блестит, золотясь, аналой

и ливнем набросан вчерне

рисунок судьбы в нежилой

сто лет как не нашей стране.

Глухомань и твои купола

В тусклом золоте белом от стужи

Не во времени ты замерла

Не в пространстве красуешься вьюжном

И внезапно Земля так мала

Вот ад, а вот – синеющий пролом

в аду твоем – аду твоей свободы,

луч в зимнем храме – зимнем и пустом —

и медленно врачуемые своды

пятидесятый слушают псалом.

Смываешь мел и смотрят очевидцы

той славы, чей и след давно угас —

Твои ученики и ученицы,

и – слезы благодарные из глаз.

Едва ли исцелению случиться,

но тонкий холод, веявший и в нас…

цедя свой свет из прорубей прорух

в стране калик сиделок площадных

и иноков с глазами повитух

свечей в сугробах в пропастях земных

меж небом и землей висящий пух

рассеянная вязь бессвязных зим

плывет себе в свой Иерусалим

уже не плоть и кровь еще не дух

и что с того что снег непроходим

Этот пот по челу, эта дрожь,

и куда ты, не вяжущий лыка?

Сам-то знаешь, куда ты бредешь,

подаяньем живя как калика?

Вихорь черный, тлетворный, а все ж —

все ж летит безголовая Ника,

сколько б нас не ложилось под нож,

и морошка блестит, голубика…

Только где бы нам на каравай

наскрести, чтоб себе не дороже,

в сумасшедший запрыгнув трамвай?

Вьются бесы, а рожи-то, рожи!

И с утра хладный пот по челу.

И никто нам… хотя – почему?

Билли Грэм во Дворце молодежи

нам поможет. А Мун, доктор Мун?

Или Алан Чумак. Это ж надо:

Алан! Алан Чумак. И ламбада.

Что ты все про суму да тюрьму?

Хватит ерничать. Не разгрести

нашей грязи, врачи-доброхоты,

огрести же… Ну что ты, ну что ты,

что ты с пригоршней праха в горсти,

как Сивилла застыла? Сивилла…

Ну, не плачь, ну прости нас, прости

дураков. Ты простила? Простила?

Все-то ищут дороженьку в рай,

в город-сад, в изумрудный свой город

стар и млад, но молю: не сбирай

эту гниль, дщерь скорбей, не играй

ни в потоп, ни в Содом и Гоморру!

Помнишь, рос у нас грецкий орех?

Никнут клены, дождями убиты,

но листва у них не ядовита —

тараканов без пользы, пойми ты

ей травить. А тем более тех,

что живут в голове неофита.

Цвет лазоревый, свод голубой.

как вагон из мультфильма. И враны

увиваются над головой,

словно полем им видится бранным

стольный град наш, давно сам не свой.

Да и наш ли? Куда ж мы поедем —

к попугаям ли, к белым медведям?

Вранограй на Москве, вранограй,

волчьи стаи, собачьи ли своры

и карбованцев на каравай

не приносят ни голубь, ни ворон.

Он предстанет, слегка запорошен

в нитях солнечно-льдистой парчи

за оградой возникнет, непрошен,

и ветвит неподвижно лучи,

словно этим морозным изводом

уверяет, что не было, нет

для тебя, созерцатель, исхода

кроме света и – вот он, твой свет.

Из ничего проступающим лесом

Ты завершаешь земную природу,

в воду уходишь и смотришь сквозь воду

тундровым солнцем Твоим бессловесным.

Так дописать благодарную оду

свет, колобродя, принудил сновидца,

точки над «i» расставляя к исходу

в Нарве, в глуши – не в державной столице.

Так проступает орнамент по своду,

к Пасхе отмытому: просеки, лица…

На мерзлоте в тот день, когда Архангел

Благую Весть принес Отроковице,

с зимовья возвращаются вороны

и назван этот день Вороний праздник.

Там птиц других не водится – вороны,

не ласточки, весну приносят в сени

барачного ковчега, извещают,

что кое-где уж вышла из-под снега

земля, нагая, как до погребенья,

и желтая как глянец фотографий

с приветами из черноморских здравниц.

Рассыпаны по полу эти снимки,

но дворник их уже не замечает: