Читать книгу Третий двойник Наполеона - Константин Крохмаль - Страница 21

Рассвет в Риме 17 февраля 1600 года был холоден и сух – серое небо, без облаков, будто само держало тяжелую паузу перед предстоящим действием. Площадь Кампо-де-Фьори21 располагалась на южном берегу реки Тибр, к югу от площади Навона, к юго-западу от Пантеона и к западу от площади Торре – Арджентина. Она уже начала наполняться людьми: любопытство и судебная торжественность смешивались в смрадной толпе, которая шуршала плащами, громко шепталась и с нетерпением ожидала начала горячей церемонии. В центре площади располагалась невысокая площадка, засыпанная соломой, хворостом и дровами с высоким бревном посередине с металлическим кольцом, вокруг стояли священники и инквизиторы в чёрных одеяниях, кресты на груди отбрасывали длинные тени, их суровые лица наполовину скрывали капюшоны. Площадь перед собором была почти полностью заполнена народом: крестьяне в грубых холщовых рубахах, купцы в бархатных камзолах, монахи в чёрных рясах – все жаждали зрелища. Толпа гудела, как разъярённый улей.

Приговорённого вели сквозь толпу, облачённого в санбенито22 – позорную рубаху с изображением чертей и языков пламени. Руки были крепко завязаны сзади. Что привлекало внимание – это темный мешок на голове – символ глупости и упрямства, перетянутый веревкой на шее. Он шагал, под удары бичей. За ним несли табличку с перечнем грехов: «Отступник, богохульник, враг истинной веры».

Священник шёл впереди, монотонно читая молитвы, но его никто не слушал. Толпа орала, кидала гнилые овощи, плевала. Некоторые крестились – не из жалости, а от страха перед дьяволом, который, по слухам, мог вырваться из тела еретика в самый последний момент.

Джордано Бруно шёл к месту своей казни спокойно, но не бесчувственно, он провёл в камере несколько дней и понимал, что судьба предрешена свыше. Его шаги были спокойными, он медленно переставлял ноги, словно не понимал, куда его ведут. В завязанных руках, когда-то дерзнувших держать под влиянием европейские столицы и монархов, теперь ничего не было. Многочисленные книги, – за которые он боролся с инквизиторами, которые его обвинили в ереси, лежали рядом с дровами, уже поджидая языки пламени которые поглотят их вместе с Бруно. Сквозь мешок, он глядел не на окружающих, а, смотрел куда-то вдаль – на небесные пространства, о которых писал и размышлял, неспокойный, уверенный в правоте своих помыслов до самой последней минуты.

Процедура неуклонно шла по давно отработанному и знакомому всем сценарию, безжалостному к единственному человеку, которого скоро заживо сожгут на потеху толпе.

Когда осуждённого подвели к костру, палачи схватили его за руки и грубо потащили к столбу. Бруно попытался сопротивляться, но делал это слабо, и через минуту обмяк, как подкошенный зверь. Его руки заломили за спину, обмотали цепями, и приковали к железному кольцу. Ноги тоже сковали, чтобы не мог вырваться.

– Отрекись! – зло прошипел один из монахов, поднося к его лицу распятие и с силой ударяя им по голове, – Признай вину, и тебе сделают милость, тебя задушат перед тем, как зажгут огонь!

Приговорённый молчал. Свозь мешок показалась тонкая струйка крови, которая медленно стекала вниз. Он не мог говорить – губы его были в кровавых трещинах от пыток, а рот затыкал грязный кляп.

Священник, смотря на свиток, тяжёлым голосом читал приговор, его молитвы, и отпущения грехов звучали как механический аккомпанемент к неумолимым шагам судьбы. Толпа нехотя реагировала и отвечала возгласами, иногда тихо, иногда громко заливаясь смехом, иногда молчанием, которое казалось громче любых слов. В воздухе стоял запах сырой соломы, смолы и страха. Все будто ощущали предстоящий запах старого костра, сжигающего дотла очередную судьбу.

Священник, закончил чтение, передал свиток стоящему рядом монаху и, подойдя к арестанту, тщательно проверил, крепко ли натянуты веревки и цепи, затем медленно перекрестив Бруно, спустился на край кострища. Откуда-то из дальнего угла площади показался факел, монах который его нёс, что-то шептал про себя. Толпа, завидев огонь, быстро расступалась, словно красное море перед Моисеем. Подойдя к площадке, он аккуратно передал факел священнику. Тот, перекрестившись, поцеловал большой нательный крест на своей груди и, повернувшись направо, посмотрел на высокий постамент и сидевших, в креслах инквизиторов. Один из них, в красной накидке, привстал и три раза размашисто перекрестил площадь, после этого громко произнес:

– Да свершится правосудие!

Священник, наклонившись, уткнул факел в лежащую с краю солому и медленно пошёл вокруг, шепча про себя молитву. Полностью обойдя место казни и подпалив костер, он аккуратно поместил ещё горящий факел прямо под ноги Джордано. Тот вздрогнул, но крепкие оковы не дали ему пошелохнутся. Он что-то замычал, но кляп во рту не давал расслышать, что он говорит.

Когда подожгли дрова, пламя было еле видно, огонь словно и не торопился разгораться, узкие языки играли по краям, поднимая лёгкие клубы дыма, словно оно не хотело исполнять наказание инквизиторов. Толпа недовольно загудела. Но тут с одного края, будто живые, большие лепестки пламени, стали, подниматься наверх, к привязанному пленнику. Словно нехотя огонь заползал по ногам, потом стал облизывать края одежды Джордано, медленно поднимаясь наверх. Санбенито вспыхнуло, как бумага.

В это мгновение всё вокруг будто сузилось до одного места находящегося в центре площади, не было запаха дыма, света, звуков. Голоса в толпе померкли. Кто-то тихо молился, кто-то просто не мог отвести взгляда от разгорающегося пламени.

– Гори, слуга Сатаны! – раздался громкий визг в толпе.

Бруно не мог пошевелиться, он сильно мотал головой, но сквозь мешок видел лишь силуэты и осознавал неизбежность происходящего. Внутри него, представлялись образы космоса, те бесконечные круги и миры, о которых он думал, но теперь они не казались ему утешением.

Дым въедался в лёгкие, и он начал задыхаться. Пламя жарко лизало кожу, и если повезёт, смерть от удушья наступит раньше, чем от ужасных ожогов.

Огонь менял своё лицо, он становился ярче, сильнее шуршал, потрескивал и высасывал из воздуха тепло. Но и тогда это была не картина низменной жестокости, а скорее древний, первозданный акт – первородное пламя как судья, как очищение для тех стоящих на площади, кто верует.

Для Джордано, в последние минуты время как будто растянулось, несколько мыслей, вспышек памяти, обрывок учений, слова к тем, кто пришёл его судить или кто пришёл просто посмотреть. Он кричал сквозь кляп, слова почти не слышались, ветер уносил их, смешивая с треском поленьев и восхищённым рёвом толпы.

– Смотрите! Его душа уходит в ад!

Тело Бруно задёргалось в конвульсиях. Цепи звенели, когда он пытался вырваться. Кожа чернела, трескалась, обнажая мясо. Ветер разносил смрад горелой плоти.

На мгновение, толпа затихла – даже самые яростные зрители замолкали, когда до них доходили неистовые человеческие вопли сгорающего заживо. Его фигура медленно погружалась в свет костра, дым занимал всё пространство, звуки вокруг были словно вдалеке, шаги, хриплые голоса, переливы молитвенных интонаций. Кто крестился, кто смеялся, дети зажмуривались.

Пламя полностью закрыло и поглотило собой Бруно, оставив после себя только чёрную тень дыма, поднимающуюся к небу, и горячую ауру, которая ещё минуту назад была человеком. Сильно запахло жареной плотью, едкий запах гари быстро распространялся по площади, пропитывая одежды присутствующих. Не дожидаясь окончания, инквизиторы быстро покинули свои места. Народ потянулся к выходу.

Кто-то громко закричал:

– Прямо жрать захотелось!

С другого конца площади звонкий мужской голос ответил:

– Прошу всех присутствующих в мою харчевню, при выходе с площади налево.

Толпа разразилась громким хохотом.

Книги, за которые Бруно заплатил жизнью, смешались с прахом и землёй. Небо стало темнеть, и подул легкий ветер, вынося едкий дым за пределы площади. Кто-то из толпы подошел к догорающему костру и пнул ногой пулен, – обугленный кожаный ботинок, который неуклюже выкатился из пепла, оставляя на брусчатке серый след.

Огонь уже догорел, остались лишь почерневшие кости, горстка черного праха, да обугленные цепи. Палачи разгребали угли, собирая человеческие останки, чтобы выбросить их в реку. Это был главный принцип казни, уничтожить все следы казненного, – нельзя допустить, чтобы могила еретика стала местом поклонения для почитателей.

Потом стало тихо, и в этом молчании казалось, будто сама площадь начала приходить в себя, люди расходились, унося с собой свои мысли и страхи. О правде и неправде, о правоте инквизиции и непреклонности мыслителя, которая стоила ему жизни. Для тех, кто стоял на площади это был обычный ритуал, развлечение, страшная точка в цепочке человеческой жизни и смерти. Для того, кто уходил раньше, печальный финал долгой борьбы за право мыслить иначе. А само место казни, так и останется, как и многие площади таких экзекуций, тихим напоминанием о временах, когда идеи могли стоить жизни. О том, что пламя, хотя и поглотило человека, не всегда могло сжечь саму мысль и идею, которая продолжала жить в ушедшей тишине веков и в тех, кто остался непреклонен своим принципам и совести.

А тем временем на площади уже начинали готовить следующий костёр…

Сейчас на этих европейских площадях красуются фонтаны и проходящие туристы бросают в них монетки, словно откупаются от своего прошлого, не помня, что всего на всего пятьсот лет назад на этом месте заживо сжигали интеллектуальный цвет человечества.