Читать книгу Зеленая палочка - Константин Олегович Гирлин - Страница 3

Весна, словно библейская голубка, вновь вернулась под крышу ковчега. Из разорванной груди все выше вздымал Данко свое горящее сердце: косой лучик его подмигнул Адаму – тогда лицо Адама стало совсем светлое. По небу трусило серое облачко: лохматое, как старый пес, да обиженное. Тянул свежий ветерок.

Коротко и тяжело вздохнул Адам: так птица, которая долгое время сидит в клетке, вдруг резко вырывается – и вот ее уже нет… Он смотрел в окошко – и все кругом было тихо. У него были мокрые глаза, и он не вытирал этих дорогих ему слез и не стеснялся, что плачет.

«Сегодня великий день, и у меня на сердце легко. Идет весна – я с ней иду. Первый ласковый денек после зимы: она покидает нас, тащит подол белого платья. Всюду плачет природа – бегут слезы-ручейки, начинается полнокровная жизнь. Я ступаю по земле, оплодотворенной дождем: бреду себе, дороги не различая, веселая думушка приходит. Дышу светом и чувствую, что он живой! Сверху – благословенное солнышко: прыгает-гримасничает шарик озорной, поигрывает; лужи смеются-сверкают; оступаюсь, скольжу на мокрой земле, мальчишкой перескакиваю, – какое-то неуправляемое ребяческое веселье! Никого рядом нет, и даже в голос хохочется… А на душе… на душе совсем тепло – ясно от страстных поцелуев солнца, там творится что-то знаменательное, важное. Сажусь на корень дуба, рядом шепчет батюшка-Дон – „капель, роса, сочащаяся жидкость“, – простуженным голосом сказывает голым деревцам: где был да что видел. „Эх вы, домоседы мои непутевые, я такие места видывал, вот бы и вам на них взглянуть… там така-а-ая жизнь! Невероятная пейзажность духа русского – это наше!“ Завистливо вздыхают травы: камыш, хвощ топяной, осока, вербейник кистецветный, сабельник болотный, – им бы хоть одним глазком… Я и сам задышал полной грудью – душою вздохнул. Помнится, у Горация было: „Carpe diem“2 – ожившая истина! И вот чувствую: сейчас светлое у меня лицо, одухотворенное. Осматриваюсь в радости, что есть вот такая жизнь, что я в ней существую, место имею. На периферии сознания пульсирует мысль: все это временно… Вон гоню такие мысли – к черту! Пусть моя жизнь будет необыкновенной. Пускай моя жизнь будет именно такой!»

Толкаясь и ссорясь, по небу промчались две толстые тучи: эти растерянные родители потеряли свое чадо. Вдруг они сцепились, выкрикивая громкие ругательства, плача и ударяя друг друга со страшной силой. Дернулось небо всем телом в какой-то необычной судороге, будто плеснули на него ледяной водой, в самую его горячую душу окатили – такую горькую обиду нанесли; иссиня-черным подбитым глазом своим заморгало и, толкаемое бессознательным гневом, уже готово было нанести роковой удар… И нанесло: рьяно нарезая прохладный воздух, посыпались смеющиеся озерца – это ветреная Геба вновь с кубком напроказничала.

Здравствуй, милое утро!

Взгляд Адама лениво блуждал по улице: в талом снеге скорчился невысокий орех; не любили его за суровый характер: под ним ничего не приживалось – вот и забыли. Как и люди, много людей, – забыты. Живых забывать нельзя… Стояло одинокое деревце смирно, высматривало – а вдруг!.. С застывшей слезой стояло, полное тепла и жизни: ручки длинные – худенькие веточки – возденет к небу… и долго так, нетерпеливо машет ими – шлет привет милым птицам, что возвращаются в родные края.

Господи, как же все мы ждем объятий весны… – Твоих объятий нежных!

А каково глухое небо: как змея, сбрасывает оно затертую серую кожу – новой жизни нужен простор. Солнце взойдет – сожжет старую шкуру, и ты обязательно увидишь это: родятся сонмы звезд и месяц молодой – пей, душа, русское небо! Широко по этому небу разнесется знакомый топоток – жаворонки прибегут, с далей далеких: они уже спешат… спеша-а-ат… глядятся в оттаявшем-голубом, в разбитых нежно-синих льдах. Это с ними приходит тепло. Мерное, углубленное дыхание, – дышит земля, и небо дышит… на сердце нежное ложится, по холодочку. Проясняются куски замерзшего неба – теплом ласкается; совершается очень важное! Последний штрих: шлепает снег босыми ногами, шмыгает носом, – веет на нас грустью; уже влажнеют его веки: окропит землю холодными слезами, стекут они по холмам-щеками и исчезнут в пасторальном пейзаже очарования ранней весны. Ты не плачь, снежочек, Бог даст – свидимся; утрет солнце прощальные твои слезки: жалко солнышку… До скорой встречи!

Деревья скидывают грязные рубища: мерзнется беднягам, щелкает по коре морозец; вот-вот облачат они голые свои плечи в тончайшую нежно-зеленую ткань – через нее просветят лучи. И скучная, бледная Россия вся пойдет лучами: и ранними грозами; и первым жужжанием жучков; раскроются почки у шиповника и клена; зацветут береза и тополь; поднимутся к Жизни осина, вишня и груша; заворошится отоспавшийся дуб; пожелтеют одуванчики; оживут липа и слива; разрежут небо стрижи; оживут и ясень, и анютины глазки, и черемуха с бузиной, и яблоня с вишней; и раскроются сирень, ландыши, незабудка, рябина, – и все откроется для Жизни, жизни в Боге; наступит срок: всему свой черед… А сейчас на душе как-то покоем отмечено: это ведь Ты, Боже!.. Это весь Ты…

Дразнит нас предвкушение чего-то, вот-вот оно произойдет! Скоро Душа сбудется, и – вслушайся же! – в самом тебе отдается необычное эхо – ты наполнен. Последний штрих – и картина завершена, Левитану на зависть: на опушках – первая травка; зеленеют листья вербы и ольхи, осины, клена и березы; смущенно краснеет медуница; сонно зевают мухи; женятся птицы, строят дома. Стоишь, сирота, молчишь… смотришь сквозь слезы: красота какая, гармония!.. Сбереги ее в сердце своем, теперь весна начнется!

Адам хотел кинуться на улицу, подставить лицо дождю, – заразиться этим благостным смехом, ведь «это не скучный дождь, это веселая мартовская капель. Она вызывает солнце»; это не просто хотение, это «душа просит»! Но вместо этого он стоял, как вкопанный, и зачарованно смотрел на первый дождь – на «миро небесное», которое освящает наш мир. Лицо страдальца: большие карие глаза… эти глаза, глубоко серьезные и грустные, владеют всем лицом, литографическим оттиском вкраплено в них глубокое душевное потрясение. Этот человек – воистину ищущий, пилигрим, странствующий к счастию своему дорогой Любви; он поступает по духу, а не по плоти, он как будто с другой планеты – какой планеты?.. Он еще не потерял искры жизни, против мира не озлобился, и его страдающее сердце по-прежнему исполнено веселья, какой-то нерушимой детской радости: оно и смеется, и плачет… оно готово к принятию добра.

Внезапно что-то упало в этом бедном иссохшем сердечке, оборвалось… к нему «холодное» придвинулось и захолодило его. Адам спрятал глаза и беззвучно затрясся в руки. «Значит, явилось что-то светлое, „Богу угодное“, – обыкновенно говорила его бабушка. – Горюшко в сердце влилося».

«Дашенька, – писал Адам в «откровениях», – я как будто прозрел! Долго вглядывался в небо, пораженный «слепотой духовной», и не видел на нем ничего, кроме науки. Я забыл себя в исканиях животворящего, «Руки ведущей»: «Где ты, Господи? – вопрошал я в «истощении души». – Где ж ты, звездочка, открывшаяся волхвам, «звезда Рождества», – существуешь ли?» – но лишь пугающая тишина косилась на меня черным глазом. Что ж, скоро и мне молчать… А сегодня – прямо сейчас – случился во мне переворот!.. это произволение Господне. «Развернуло» меня… я увидел Себя, и как-то неожиданно осенило мыслью, «из тьмы» будто пришло: пока на небе искал я оправдания моей постылой жизни, спрашивал себя: откуда Я? – Бог был рядом… незримо… Так вот оно что: воистину, Царство Божие внутри нас, встретить Бога можно только внутри своего Сердца, в его глухих катакомбах. А ведь на небе нет никого, Дашенька… Оно мертвое, слышишь! Оттого так много несчастливых, хоть и по-настоящему верующих людей: они не сердцем верят, но глазами, – рыщут по пустому небосклону, изучают холодный космос; кружат вокруг, тычутся, как звери, мордой в слепую бездну, скребут по ней глазами – какая бездонная тоска в этих несчастных глазах! Их Бог – это действие, поступок; эти прокаженные хотят невидимого бога, – чтобы его сфотографировать. Так мало настоящей веры, солнышко, и так мало любви к страданию. А ведь в страдании происходит «чистка души», тогда и счастие случается. Побольше бы болеть, чтобы себя не забывать, – рай приходит через муку и скорбь. Истинная жизнь ведь начинается со страдания. Подобно тому, как женщина испытывает боль, даря новую душу нашему миру, так и дух, проявляясь в теле, приносит ему боль. Только высшие страдания открывают свет жизни. Человек, видящий в горе только горе, останется в тюрьме тела до смертной казни; видящий же в горе благо, будет помилован.

Сегодня прочитал у Торо: «Судите о своем здоровье по тому, как вы радуетесь утру и весне». Значит ли это, что я болен?.. В этой болезни – великая сермяжная правда! Жизнь моя зачеркивается одним словом, вынесено оно за черту – с прописной буквы: «Погибель». Какой-то паралич душевных сил… Кровь моя, Дашенька, может так случиться, что меня вдруг не станет. Все это не окончательно, но бывают минуты, когда «уход» видится мне необходимым. Тогда я вспоминаю: жизнь ничего не стоит, но драгоценна, чтобы ею жить, – и снова живу, снова существую. Мне ничего не нужно, у меня нет ничего… Есть одна лишь мысль – безумие какое! – попросить тебя об одной глупости. Только это не глупость вовсе: в положенный час схорони меня рядом с деревом. Тут сакральный смысл: хочу, чтоб оставила меня там, где Николенька закопал зеленую палочку.3 У нас во дворе – на Краю света – живет одно такое дерево: раскидистое, бросающее уютную тень… посиделки-полежалки: хорошо устроиться, почитать про «Синее счастье! Лунные ночи!», – только с ним ничего не растет… такое внушающее одиночество… и жалко мне его – напоминает… Ты все поняла?.. Душа моя, положи меня под этим одиноким орехом, отпусти словечком добрым, прощальным, – чтоб все улыбалось вокруг… чтоб все по воле Божьей. Наступит весна – прилетят птички, гнезда совьют, напоют нам о далеких теплых странах – заморских краях, царствах тридесятых. Мы их сказку послушаем – и будем петь с ними сердцем. Пройдут года: моя душа будет душою этого дерева, мы станем единым, неделимым, – как Бог положил. Тогда приходи… попроси это дерево рассказать обо мне – и оно зацветет. А однажды сядет на нас птица, клюнет плод – и унесет вместе с ним душу мою на небеса.

Подумаешь: нытье какое! Нет, мой Свет, здесь другое: здесь коллапс душевных сил, здесь пропасть! Грешно так думать, но, кажется, смерть моя созрела… Знаешь ли, я теперь каждый день солнцу говорю: «Ничего больше не попрошу у тебя – нечего. Кончено… Только благодарю тебя: за радость и за страдания. Пошли людям и животным тепла и света, согрей их на земле. Спасибо! Спаси-Бог». Что со мной происходит – не знаю… но другим, «противным духу своему», быть я не желаю.

кто Я?

зачем Я?

куда Я?

Размышляю, ломаюсь мыслями до одури. Живу как опрощенец, как бы вне цивилизации, в коконе, с котом живу. Хотя у кота этого даже имени нет. Но это друг – настоящий, доброе благодарное животное. Такой взгляд особенный… Ну чего ты, Котович мой… Скажу тебе честно: животную жизнь я ниже человечьей не поставлю. Тут принцип – Человеком быть. Для меня все равно и все равны. Если кот мой издохнет, уйдет если… иной раз представлю… Не надо о таком думать!.. Страшно: скрутилось все внутри… и слезы наворачиваются.

Вот я недавно подумал: одиноких людей в мире так много, что не так уж они одиноки. Но что же делать?.. Радость моя, Дарья… «владеющая благом»… дар мой!»

Вечер. Закатец улыбался золотыми зубками – старенький дедушка; пре-красный и пузатый, точно шар, он садился в реверансе. В светлом волнении Адам вышел на улицу. Деревья были желтыми, как латунь. Светофоры кашляли на перекрестках – простыли. Огнисто-розовые дома выплевывали людей из подъездов: те разбредались, похожие на мокрых злых кошек, опустивших свои мордочки. Семенил колючий дождь: нахально бил по лицу – не жалел. Воздух был хрустальный, первовесенний, – весна благорастворяет воздух. На горизонте на неуверенных жирафьих ногах поднялась радуга.

Адам слышал Благодать – чем-то внутренним, «божественным ухом»; он брел пьяным от благоговения: гулял по парку Горького, улыбался незнакомым людям, любовался прекрасным свечением лиц человеческих; смотрел жадно, глазами Мир лаская: каждое дерево, листочек каждый, – каждую сотворенную жизнь.

«Великий Боже, сегодня я мечтаю: мечтаю о далеком, о нездешнем… где шумит великая вода – поклониться бы ей. Места силы, реликтовые лиственные рощи, бурятские шаманы, кавказские горы и сибирская тайга, остров спасения Валаам, природа дикая, угрюмая, из нее проглядывают строгие красоты, – „я весь мир заставил плакать над красой земли моей“, – все моя Россия, кладовая импрессионизма. Теперь кричите, глашатаи, на флагштоке реют золотистые знамена – это солнце наше! Срывайте голоса: кричите нам о любви, – „сим победиши!“ – любви к Живому. Жизнь жива! Жизнь живу! Каждый день – это хороший день. Как же бьется сердце, радостью несказанной; как хорошо! как радостно! как замечательно! Быть не может, чтобы жизнь была плохой, чтобы были злыми люди, – так не бывает!»

В счастливой эйфории Адам шатался по городу: странное это было счастье – пьянящий восторг. Он не помнил горя, все грезил о высоком, о рифме Вселенной. В этих мечтаниях – иммунитет: самый бедный, обездоленный человек расцветает, когда предается мечтам.

Счастливый человек возвращается домой. Выбегает навстречу Котович – «Маленький мой черный комочек, добрые глазки твои, просящие… ждущие». Счастливый человек просиживает долго на балконе: все молчит, думает о чем-то, созерцает небо… разгорающиеся звезды вызывают его сияющие глаза. Слова, потерянные его устами, впитываются какой-то глубокой мыслью. Надо быть кротким – у счастья тихий взгляд. Котович неслышно подбирается к нему, мягко отталкивается лапками… – и сворачивается клубочком у него на коленках… мирно засыпает.

Счастливый человек думает о своей книге: «Скорее бы ее кончить. Она излечит столько душ: страдающих, метущихся, заплутавших. Меня Бог направил; я – окно, через которое проходит божественный свет; всего себя вложу, всю любовь свою выжму, сердцем обниму-обласкаю страждущее человечество. Как нестерпимо хочется любить! Пускай люди будут здоровы. Дай им Бог! „Придите ко Мне, все нуждающиеся и обремененные, и Я успокою вас“».

На полочке, в дальнем полутемном углу, ютится сиротливой тенью сборник духовной русской поэзии – целый пласт народной жизни. Рядышком – старая иконка, подобранная по детству, – на земле ждала: Николай Чудотворец и Спиридон Тримифунтский – святые наши угоднички. Адам берет книжку бережно: тиснение золотом, кожаный переплет, – поистерлись, поистрепались… запах другой эпохи, широкого искусства… – слова поют, ведь они живые! Он раскрывает случайную страницу… выступают чистые слезы… Читает из любимого: здесь и цветовой импрессионизм Есенина, и беспредельная свобода поэтического образа Тютчева, и постоянная пушкинская устремленность к красоте, – нечто непостижимое уму, но лишь сердцу… – здесь все!

Первый багрянец на окнах, с заката, – мягкая мелодия наступающего вечера. Дневной свет и густые вечерние сумерки – как шкодливые детки, задирают друг друга: день выбрасывает вперед маленькие лучистые кулачки, бухтит что-то улицей… и вдруг разящим ударом хлестко бьет в побагровевшие щечки вечера!.. Расползается по небу-лицу большой алый синяк. Плачет вечерочек: на людей, на землю, на дома. Стираются лимонные отсветы на небе, поглощая все цвета; отчаянно-горько затягивает птица. Вечер закрывается с обиды – и плотное кобальтовое одеяло ночи накрывает нас.

Ковырнул небо золотой ноготок молодого месяца. Смерть – самое красивое в мироздании – рассказала сегодняшний день – и день умер. Покуда мы живы, будет Свет! Все умирает, чтобы напоминать о Жизни. И мы помним… Memento mori!5

Адам заснул добрым сном, и сон ему явился – голубые памяти-воспоминания – о далеком и радостном дне, когда он однажды нашел свет этого мира…