Читать книгу Зеленая палочка - Константин Олегович Гирлин - Страница 6

Прежде чем мы продолжим наше повествование и узнаем о чудесном исцелении и воскресении души человеческой, о всех тех чудны́х событиях, произошедших вскоре, остановимся на личности героя несколько подробнее. Все эти метания, свидетелями которых мы уже стали, определились аккурат после происшествия, «столкновения», о котором необходимо разъяснить особо. До сих пор мы живописали портрет нашего героя в несколько романтическом образе этакого альтруиста-мечтателя, умышленно обойдя в нем некоторые детали, которые, стоит заметить, смогут обнажить перед нами адовы глубины этой человеческой души.

Около года назад случился развод Дарьи и Адама. В свою очередь, Адам вовсе не утаивал того, чего иной мужчина возьмется отрицать, даже если ему это поставят в факт; напротив, предавал гласности, при каждом удобном случае вставляя: да, дескать, бил жену, лупил до обмороков, до судорог; проклинал на смерть, плевал в лицо и ржал дико, мефистофельским смехом, как будто вовсе и не человеческим.

Шаг у Дашеньки был плавный, незаметный. Она приближалась к этому демону осторожно, «легонько», как бы искоса поглядывая на него: не просто любовно, даже не совсем любовно, но как-то фанатично. Слезку давила – и он ей верил… И в такой момент звериная жажда просыпалась у него: жажда насилия и жажда убийства – где это видано, такая любовь! Стояла перед ним хрупенькая девушка: руки-«тряпочки» по швам, взгляд такой добренький, истомленный тревожными днями; отмалчивалась, губу дула; а он примерялся, язык точил и плутовато усмехался – яд вспоминал. Потом кричала она ему, мужу своему, глухим, последним криком кричала этому демонизированному образу: «Оставь его! Уходи!» – бесов прогоняла. Святая душа!.. она видела в нем Человека и верила в черта. Верила… И когда он внутренне спрашивал себя: «Что со мной?» – следовал ответ: «Мне больно… ведь это я предал».

Адам воспроизводил эту историю для слушателей с особенным волнением, пафосом, срывающимся голосом, словно давился кусками воздуха. «Это паяц по несчастью, – говорили одни. – Там така-а-ая боль!..» Другие замечали и ставили ему в укор, что в своих откровениях он излишне гипертрофирует, будто сознательно уничтожает себя, так, что даже у самого ярого заступника не нашлось бы слов в его оправдание. Будто весь этот театр именно с тем разумением, чтобы ни в коем случае не заслужить понимания, чтобы не остановиться на полпути, но пропасть сразу и полностью. За глаза же шептались, что он это для красоты, так сказать, «в увлечении». В гневе Адам лупил себя по щекам, да как-то осторожно, «ласковою злостью»; Христом молил – тогда-то и Христа стало особенно много в его жизни, – чтобы в него камнем бросили. Кто-то сказал: «Это, дескать, богатый человек, то есть в котором Бога много. Оттого так мучительно – не примиряется, не по размеру. Он – памятник обезьянству, но человек, мучающийся от неопределенности, своей ленивой безвекторности, и он затопчет любого в стремлении снискать благодать. В нем появился свет, и он не знает, что делать с этим светом».

Терпеть дальше было невозможно, и наконец, гремя кандалами, Дарья вырвалась из заточения – чья-то сильная рука подхватила ее, и она влюбилась в эту руку. Адам так помнил бывшую жену, что даже ту самую «руку» полюбить себя заставил, хоть в нем и вскипал дантесов гнев. Первое время грешил по-всякому, изощренно, любопытной мастью, – помнил. Алкоголем помнил, блудом! Дошел до черты – прощения у птичек попросил: «Птички Божии, птички радостные, простите и вы меня, потому что и пред вами я согрешил» – думал, все простится, зачтется, где нужно. А чтобы грешок подсластить, устроил он великое представление – покаялся. В церковку, как в лечебницу, шажками робкими заплелся, свечечку поставил – это чтоб непременно все видели, как он это делает; даже эту свечечку повыше поднял, молитвочку про себя промурлыкал. Усмехался внутренне, видя там на себя похожих, простуженных душевно, тех, которые «свечечку повыше». Хвастал: первый раз грешишь – бормочет совесть, моралью грозит; а дальше легче, «дышится» свободнее: сам себя «развяжешь», будто уже дозволено, – сам себе дозволил. И чтобы поскорее грехи отмолили, Адам священника спросил, – чтобы тот ему одним главным словечком ответил, пускай оно давно было сказано в нем самом.

Он пришел во храм Божий в рассудке помутненном, скованным шагом… небо казалось «с овчинку», полная безнадега; тогда еще, где-то за апсидами внутреннего гнева и непринятия, за глухой стеной прагматизма, он истинно верил в Бога на земле, он ждал чуда, жаждал видеть! «Ну что он скажет мне, священничек-то?.. А вдруг скажет такое… спасительное?!..»

В нежной зелени майской листвы стоял четырехстолпный одноглавый храм на подклете: пышный, нарядный и торжественный – юдоль-сказка. Перед входом в храм Адама задержала рука цыганки, ее смуглое лицо о чем-то назойливо увещевало. Он постепенно выходил из сомнамбулического оцепенения, видя всех этих наглых попрошаек, жмущихся в «вратам райским»… Кучковалась тут всякая калечь, рядками жалась к сырому забору, – жалобила богомольцев. Невидимое, которое незаметно опутывало и пленило душу до сих пор, растворилось в одночасье: светлые лица, в которых искал святости, Адам нашел опухшими, пристрастными к «зеленому змию», – «На подсознательном уровне я хотел „грязи“, и я находил эту грязь, ликуя, как победитель. Но где и кого я победил – я точно не знал».

Адам прошел через людскую толпу, как Моисей через Чермное море. Поднялся по высокому крыльцу…

В нос ударил бальзамический дым ладана: поначалу непривычный, диковинный, как сладкая «конфета для души». Над головой раскинулись росписи высокого купола, и несмелый утренний свет, рисовавший кисточками в храме, давал фрескам жизнь. Кадило, свечи… и духота. Голова «ходила», дурно было, всюду мерещилось, «гудело»… «Но все было „слишком чистое“, – вспоминал Адам в „откровениях“. – Это и вывело меня из себя! Тут как бы „раздвоение“ меня случилось. События последних месяцев, безликие дни, окрашенные моими гадкими поступками… и тут еще – набожный народец, „святоши“, – все здесь сошлось в одну точку, и как будто „толкнуло“ меня что-то в эту точку. Ошпарила кипятком, эта другая реальность».

Адам наспех перекрестился и сразу попал в какую-то очередь. Так у него была возможность осмотреться, не привлекая к себе внимания. Позже он рассмотрел: эта очередь была для того, чтобы приложиться губами к каким-то трем иконам. Люди робко поднимались на солею и лобзали огромный резной иконостас. Взывали, воздыхая: «Боже, очисти мя, грешного!» Служили очень благолепно… хор пел что-то непонятное; батюшки ходили: входили и выходили из алтаря с видом строгим… восклицал басистый дьякон, всходили на амвон, возводили орарь над молящимися. Некоторые книгу читали – молитвы. Кто-то с четками, кто-то с листочком «с грехами» – прижимал, чтоб никому не показать: подошел – повернулся, поклонился всем – «Простите, Христа ради». В ответ говорят: «Бог простит» – это тихо… Лица преображались, и все умалялось, становилось маловажным… «Это все так… неправда! Или?.. Что же – Бог?! Иное измерение, новое, неизвестное: я ощущал это и сопротивлялся. Во мне ежилось, брыкалось, билось истерически… демоническая сила… Что-то очищало меня, больно смывало все грехи, выскабливало каждую темную точку моей отрекшейся от Бога души». В другой части храма шла бойкая торговля – вертеп разбойников. «Я кидал им ехидные рожи, – чтобы подбирали… чтобы знали, как презираю! Одну такую „рожу“ поймал священник… живое лицо, изумительной искренности… – он унял меня мирным взглядом – и я „узнал“ свою вину…»