Читать книгу Живи - Константин Скрипкин - Страница 5

Всю жизнь отцу было не до меня. И не только я был для него малозаметным жизненным обстоятельством, но и моя родная сестра – его дочь и, конечно, наша мама. Все мы были глубоко безразличны этому человеку. Живя, или не живя с нами в одном доме, он никогда не присутствовал в моей жизни как отец. Его юность и мое рождение пришлись на революционные девяностые годы прошлого века, а начало нашего столетия – время о котором я уже хоть что-то помню, он встретил, будучи уже, по меркам тех времен, более или менее состоявшимся человеком. По крайней мере, сам он так считал.

У нас был дом за городом и неплохой достаток. Хотя маму, сколько я себя помню, отец постоянно ограничивал в средствах и зло выговаривал ей всякий раз, когда в конце месяца не хватало денег на ведение домашнего хозяйства. Иногда, расщедрившись, он бросал маме некую сумму, которую приказывал потратить на ее гардероб. Это выглядело очень унизительно, как будто мама была совсем замарашкой, и отцу приходилось субсидировать ее покупки, чтобы она не позорила своим видом его великолепное величие. Мама вежливо благодарила и тратила эти деньги на нас с сестренкой. Себе она редко что-либо покупала, всегда стесняясь этого.

Моя милая, добрая мама. Если бы не она, жизнь в нашем доме была бы совершеннейшим кошмаром. Отец частенько сетовал, что он – такой мягкий, добрый и неконфликтный человек, позволяет всем домашним пользоваться его безотказностью, а мама мало того, что никогда не работала и жизни, толком не знает, она еще бестолковая и неповоротливая, положиться на нее нельзя – все всегда она забывает и проваливает все поручения, а если не проваливает, то делает все втрое медленнее, и лучше уж никак не делать, чем делать так бесталанно. Этот беспрерывный нудеж и его кислая физиономия – одно из самых устойчивых впечатлений моего детства, но было кое-что и посерьезнее. Иногда, подкопив ярости, он начинал безобразно орать, а иногда не орать, а шипеть, стискивая зубы и перекашивая лицо безобразной, фонтанирующей ненавистью. Это было действительно страшно, тем более что возникало это его состояние практически без всякого повода. В таком припадке он мог схватить меня за руку и больно дернуть или начать со всей силы колотить по стене кулаком. Папа, обычно сдержанный в выражениях, ругался площадными словами, изо рта у него летели брызги, зубы скрипели, казалось, он готов был убить… Меня он доводил этими припадками до слез, и когда я, здоровый уже двенадцатилетний парень, начинал судорожно всхлипывать, он, поорав еще немного по инерции, удовлетворенно подводил итог, заявляя, что это я сам, оказывается, своим безобразным поведением и разрушительным отношением к собственной жизни заставляю его так некрасиво себя вести.

Мне приходилось всегда соглашаться с любыми его словами, я только говорил, втягивая слезы и судорожно дыша: «Да, папочка… да, папочка…». Бывало, что и маме тоже доставалось. Мы этого обычно не видели – отец считал, что детей не нужно травмировать семейными сценами. Но нельзя было не замечать маминых несчастных, заплаканных глаз, не чувствовать ее бесконечной боли и одиночества. Ей было очень-очень тяжело. Не только оттого, что все происходившее в нашей семье часто было невыносимо, а еще и потому, что она любила его. Наверное, она знала о нем что-то такое, чего не знали мы – дети, или помнила его таким человеком, которого невозможно было разлюбить, даже если то, что она любила, давно умерло и превратилось в ходячий труп, исторгающий зловоние. Она всю жизнь надеялась, что тот, кого она любила, оживет, вернется, и у нас в семье снова станет хорошо. Даже когда он бросил ее, она никого себе не нашла. Впрочем, возможно, отец все сделал так, чтоб это стало для мамы невозможным. Например, дал ей понять, что если она снова выйдет замуж, то она, или мы – ее дети, останемся без его денег. Мама всегда делала то, что он ей говорил. Она послушно привозила нас к отцу на выходные, а сама уезжала обратно домой, чтоб не видеть, как очередная отцовская пассия, делая вид, что хорошо с нами ладит, изображала загородную идиллию с шумными играми и воздушными шариками.

В тридцатых годах он уже стал сдавать и, так и не найдя себе достойной спутницы жизни, вернулся к маме, точнее, позволил ей переехать к нему. Мама все простила и вернулась, тихонько заняв свое прежнее место скромной и незаметной жены Великого человека. Отец ведь сам себя считал Великим человеком. Но я его великим никогда не считал, хотя у него и вышло несколько книжек, и на него даже ссылались как на специалиста в области истории искусствоведения. Если ты всю жизнь от скуки почитываешь книжечки и любишь, имея такую возможность, покупать дорогие антикварные безделушки, волей-неволей станешь под конец жизни искусствоведом. Но как он любил с умным видом посидеть за письменным столом, что-то печатая на компьютере, или, нацепив на нос очки, почитать, развалившись на диване в библиотеке! В такие моменты все в доме должны были вести себя очень тихо, чтоб не спугнуть его гениальные мысли. Еще он любил гостей. Но не просто гостей, а тех, которые нахваливали его безграничные таланты. Он садился с ними возле камина и декламировал, излагая свои бесконечные теории о происхождении мира и смысле жизни. Если бы он действительно хоть что-то в этом понимал! Долго его однообразных и запутанных рассуждений никто не выдерживал, и категория «папины друзья» была весьма неустойчивой. Пожалуй, только дядя Паша, которого отец почему-то завораживал своими монологами, мог выносить эту ахинею бесконечно, и даже пересказывал ее впоследствии другим, рискуя вместе с отцом приобрести репутацию фантазера и поверхностного болтунишки. Дальше этих разговоров дело у моего отца не шло. Он нигде не работал, бизнесом своим практически не занимался, сидел дома целыми днями, и только вечерами иногда выезжал на своей безукоризненно чистой машине «на встречи» – это он так маме говорил.

В шестом году, я, окончив школу, уехал в колледж, будучи уже совершеннолетним. Родители развелись через три года после моего отъезда, как раз когда Ленке стукнуло шестнадцать лет, и она, благополучно последовав моему примеру, покинула родину для обучения за границей. Впоследствии, приезжая в Москву, я, конечно, навещал отца, тем более, что он выделил нам с Ленкой по некоторой сумме – «на обзаведение». Но дольше нескольких дней я никогда у него не жил. В доме отца у меня не было своей комнаты (мою переделали под антикварный музейчик). Если мне нужно было остановиться в Москве более чем на неделю, я предпочитал жить в отеле. Его дом не был уже моим домом, и слава богу.

В Россию мы с Мартой и детьми переехали окончательно уже в двадцатых годах, общались больше с мамой, к отцу приезжали только в день его рождения. Этот, с позволения сказать, праздник всегда был кошмаром для всех. Каждый год за сутки до этой даты у отца окончательно портилось настроение, а зачастую еще случалось что-нибудь со здоровьем или происходила какая-нибудь другая неприятность. Сам он ненавидел это число, и все мы с ужасом ждали его приближения. Отец терпеть не мог хвалебных поздравлений, считая их лицемерным враньем, но бесился, если хвалебных поздравлений не было. В этот день он обязательно был недоволен столом, который всегда готовила мама, когда гости уезжали, он, рассматривая подарки, обязательно издевался над их, с его точки зрения, убогостью. Сам он традиционно пытался удивить гостей широтой размаха – пригласить оркестр, официантов, заказать дискотеку или артистов подороже. Один раз у нас даже представляли стриптиз, к ужасу бабушки и дедушки, которых в тот день тоже пригласили. Ему, наверное, было приятно ощущать, какой он роскошный и широкий, а все его гости – они же его друзья – люди мелочные, завистливые и неискренние.

Моя жена всегда пораньше просилась домой с этих «семейных праздничков», хотя с ней-то он был изысканно предупредителен, вежлив, если не сказать нежен! Как же! Его невестка, девушка из приличной голландской семьи – высокая, красивая, светловолосая, а главное, умная и независимая. Он, кстати, всегда любил крупных блондинок. Когда они с мамой развелись, они у него просто не переводились – одна здоровее другой, все грудастые и голубоглазые, снабженные огромными ресницами, длинными ногами и томными взглядами. Мама называла их «животные». Так и говорила: «У папы новое животное, отменный экземпляр, и где он только их находит?» Некоторые, кстати, были Ленкиного возраста, а иные – и помоложе! Такой у меня был папочка, совершенно неутомимый в плане баб. А мама все это выдерживала, из последних сил скрывая, как ей тяжело. У нее даже подруг никогда не было – отец отвадил всех, чтобы мама безраздельно принадлежала только ему. В таких делах он был субъектом более чем изобретательным.

Всю свою жизнь я вольно или невольно мечтал о победе над своим отцом, жаждал решительного сражения. Было очень страшно, и все равно я горячо желал этой битвы, а она так и не состоялась. Я лишь многократно представлял себе, как выскажу ему прямо в лицо все, что о нем думаю, а он сначала будет молча стоять, захватывая губами воздух, потом начнет оседать прямо на землю, хватаясь за сердце, а я повернусь к нему спиной, выйду из комнаты, хлопнув дверью, и только с суровым сарказмом крикну матери что-нибудь вроде: «Ваш гений там плохо себя почувствовал…» или «Помогите папе, ему плохо…».

Не получилось у меня. Сначала вроде духу не хватало, потом было уже не до того, а теперь вот… папа умер, неожиданно для всех нас. Самому мне уже за пятьдесят, мои собственные дети – взрослые люди. Я стал потихоньку разбирать отцовские архивы и наткнулся на его рукописи, которые не были нигде опубликованы, и о которых я даже ничего не слышал. Это что-то вроде рассказов или заметок. Не все тексты, к сожалению, закончены. Это зарисовки о времени его молодости, о конце прошлого века и самом начале нынешнего. Я хотел было просмотреть их мельком и отложить в сторону, но, начав, не смог оторваться, и вовсе не из-за художественного качества, вчитавшись, я почувствовал какое-то странное возбуждение. В главном герое всех этих его записок я без труда узнал самого автора, конечно, приглаженного и причесанного. Многое из прочитанного было вовсе мне неизвестно, кое-что вызывало в памяти слабый отклик.

Теперь мне почему-то захотелось, чтобы записки моего отца увидели свет – пусть даже сейчас, по прошествии без малого полувека. Я готов взять на себя смелость расставить их в определенном порядке и слегка прокомментировать каждую историю, добавив после авторского текста то, что я слышал от мамы, знал сам, и то, что узнал в результате моих исследований, а кое-где даже и домыслил.

Книгу я посвящаю своей маме – Марине Львовне, которая всю свою жизнь питала и нас и отца своей любовью, не получая ничего взамен, оставаясь сама без жизненных сил и все равно отдавая все, что у нее было. Я посвящаю свою книгу маме, исправляя ошибку моего отца, который ей как раз не посвятил ни строчки. Мы любим тебя, мамочка!