Читать книгу Миквархар. Кёнигсберг дуз пуа. Альтернативно-историческая проза - Константин Зарубин - Страница 9

12 ноября 1889 года в селе Волышове Порховского уезда Псковской губернии кидали жребий, и нашему прапрадеду Савелию Кутузову крупно не повезло, потому что он его вытянул. Выслушав горестные причитания матери и вытерпев пренебрежение деда Фёдора («Да рази ето слушшба? Пять годов да всего и делов-то, эээх. И оружья в руках не успеет подержать»), Савелий своим ходом добрался до Пскова, где ему выдали обмундирование и отправили сначала в Вильно, а потом в польское местечко под названием Здуньска-Воля.

Это «потом», впрочем, произошло не сразу, а спустя три с половиной года. Тогда Савелий уже успел показать себя с хороших сторон и находился в чине младшего унтер-офицера.

Главными достопримечательностями Здуньска-Воли были ткацкая мануфактура и армейский гарнизон. Гарнизон был размещён именно там, чтобы держать под присмотром заражённое идеями польского возрождения и социал-демократии население соседней Лодзи, но при этом не травмировать его присутствием русских штыков в черте города. Прапрадед Савелий, однако, мало смыслил в вопросах политики. С его простой унтер-офицерской точки зрения, гарнизон вполне мог быть расквартирован в Здуньска-Воле единственно из-за того, что местные прачки были все как одна молоды, милы, румяны, незамужни и порой благосклонны к движениям души солдата.

Ах, господа, спросим себя, не кривя душой: какая женщина может быть обаятельнее молодой польской прачки конца XIX столетия, с её пышущей здоровьем фигурою Афродиты, с вечно красными руками, с милою улыбкой, с изящными чертами лица, исполненными скромного благородства, вообще свойственного польской расе? Савелий происходил из древнего крепостного рода, по спинам которого барские розги начали гулять ещё при Василии Тёмном, и господином, конечно, не являлся. Но и у него был только один ответ на сей вопрос: никакая.

Уходя в армию, Савелий не оставил в родном селе безутешной невесты. Сызмальства он был лопоух, тощ, непропорционально длинен и прозывался «Савка-жердь». Как будто этого было недостаточно, мужики из семейства Кутузовых слыли самыми ленными и негодными работниками в селе.

Сложилось это мнение так. В 1762 году граф Лев Волышов, служивший в Петербурге, проспал дворцовый переворот, посадивший на трон Екатерину II, и на его гвардейской карьере был поставлен жирный высочайший крест. Ему ничего не оставалось, как удалиться в своё имение и заняться разведением лошадей и разбивкой огромного сада по аглицкому образцу. Для удобства эксплуатации он формально перевёл своих крепостных с барщины на оброк и привлёк всех – от мала до велика и дряхла – к садовой и конюшенной повинности.

С тех пор мужики в Волышове и прилегающих деревнях разделились на две категории. Те, что были приписаны к саду и без конца таскали булыжники или срывали и вновь насыпали холмы, создавая аглицкий колорит, считались трудолюбивыми и надёжными. Те же, что каждый день под уздцы выгуливали по округе чистокровных —ких жеребцов и кобыл, а потом чистили им щёточкой круп и расчёсывали специальным гребнем гриву, приобрели репутацию белоручек и барских нахлебников – сколько бы они ни горбатились на своих наделах в свободное от лошадей время.

(Эта кастовая система так глубоко укоренилась в крестьянском сознании, что просуществовала до самого 1930 года, когда все «конюшные» семьи в Волышове раскулачили и отправили в Сибирь. Кутузовы к тому времени, правда, перебрались в другое село.)

Мужикам Кутузовым в этом отношении не повезло особенно, ибо в придачу к табунам —ких жеребцов граф Волышов содержал целый выводок пони. Прапрадед Савелия, седобородый и высоченный Василий Кутузов, неоднократно валялся в ногах у графа с криками «батюшка, не погуби!», вымаливая для своей семьи избавления от ухода за «басурманским лошадёнкам». Он резонно намекал, что уж к этому-то можно было бы привлечь баб или ребятишек. На что граф обычно приказывал собрать всех Кутузовых на конюшенном дворе и, пока их секли, вышагивал рядом, добродушно просвещая тёмное мужичьё: «За чистокровной лошадью дóлжно ухаживать исключительно мужчине!»

В тяжёлом для Отечества 1812 году сын графа, Николай Волышов, в патриотическом порыве пожертвовал всех пони на нужды армии. Но было поздно. Полвека выгуливания и расчёсывания ни на что не годных маленьких лошадок ославили род Кутузовых навсегда.

Вот в силу каких запутанных исторических причин прапрадед Савелий впервые ощутил на себе женскую благосклонность лишь тогда, когда оторвался корней и очутился в Царстве Польском, в окружении армейского устава, жидов и ляхов. Последние, впрочем, как раз подвергались интенсивной русификации. К счастью, не особенно успешно.

Прачку, оказавшую благосклонность прапрадеду Савелию, звали, разумеется, Марыся. Точнее – Марыся Пащчиковяк. В русле проводимой политики русификации, Савелий переименовал Марысю в Марусю и стал стираться только у неё. Помимо уже перечисленных родовых признаков здуньска-вольских прачек, Марыся обладала ростом под стать Савелию, задушевно пела народные песни и была не прочь перейти в православие. Если родовые признаки разожгли в Савелии чувственную страсть, то пение Марыси и её тяга к истинной вере запали ему прямо в душу.

Мать и обе младшие сестры Марыси также были прачками и встречали Савелия весьма приветливо. Отец, Ксаверий Пащчиковяк, работал в мануфактуре. Как самопровозглашённый ветеран восстания 1863 года, он считал своим долгом смотреть на Савелия с глухой ненавистью за поруганную Родину. Эта ненависть, впрочем, обычно проходила под действием приносимой Савелием сливовой настойки. В 1863 году, в славные дни восстания, отцу Марыси было одиннадцать лет.

Полтора года прапрадед Савелий исправно посещал аккуратный домик, где жила Марысина семья, водил Марысю на романтические прогулки и за чаркой рассказывал её отцу, что семейство Кутузовых – самое зажиточное крестьянское семейство в Порховском уезде. Чтобы добавить убедительности этому заявлению, Савелий описывал тучные стада на заливных лугах, бескрайние поля золотой ржи и всеми уважаемого патриарха Фёдора Платоновича Кутузова, у которого молодой граф Волышов как-то одолжил тысячу рублей, да так и не отдал, паскудник. Когда Марысин отец спрашивал Савелия, чего ж он с такими средствами не откупился от призыва, Савелий привставал из-за стола, тряс кулаком и заявлял, что в Кутузовской роде нихто ишшо не бегал от государевой службы. Это заявление Савелия соответствовало действительности. От рекрутского набора, под который время от времени попадал какой-нибудь прогневивший барина Кутузов, сбежать всегда было затруднительно.

Несмотря на такую сознательность, по прошествии пяти лет Савелий с превеликим удовольствием оставил государеву службу, то есть демобилизовался. Перед отъездом из Здуньска-Воли он в последний раз распил с не-паном Пащчиковяком бутыль сливовой настойки и произнёс похвалу польскому национальному характеру и польской колбасе. Затем, на волне достигнутого успеха, он увёз Марысю в Лодзь, где и сочетался с нею законным браком по православному обряду.

Так Марыся окончательно сделалась Марусей и нашей прапрабабкой, и так началась необыкновенная история, которую я сейчас расскажу.

Из Лодзи молодожёны направились прямо в Волышово. Увидев воочию прототипы тучных стад (четырёх коровёнок в покосившемся хлеву) и унылые псковские луга, Маруся Кутузова закатила Савелию грандиозный скандал и потребовала немедленного переезда в ближайший центр цивилизации. Савелий, чувствуя родную почву под ногами и патриарха деда Фёдора на печке, хотел было показать жене, где зимуют раки и кто в доме хозяин. Но Маруся отвесила ему несколько оплеух и стала собирать вещи.

Это было неслыханно. Всё Волышово сбежалось под окна Кутузовского дома. В собравшейся толпе бурлили антипольские настроения. Пока Маруся укладывала вещи, волышовские бабы предложили Савелию наставить строптивую ляшку на истинный домостроевский путь.

– Ишь раздикуясилась, королевна, – сказали они. – Мы щас ейные роги-то пообломаем.

Однако пять лет в западных губерниях испортили Савелия. Он наотрез отказался от помощи волышовских баб. Избегая осуждающих взглядов общины, он заложил телегу, погрузил на неё Марусины вещи, кинул рядом мешок со своим барахлом и уехал из Волышова – как вскоре выяснится, навсегда.

По прибытии в Псков чета Кутузовых остановилась в маленькой каморке в доме Гордея Никифорова, с которым Савелий познакомился и сдружился в учебной команде в Вильно.

Незадолго до производства Савелия и Гордея в унтер-офицеры в их бригаде произошла дуэль между поручиками Раухманом и Невольским. Поручик Раухман, будучи нетрезв, непреднамеренно стряхнул пепел в тарелку, из которой поручик Невольский кушал брюквенную похлёбку. Невольский, недолюбливавший Раухмана, воспринял этот жест как формальное оскорбление и, выплеснув похлёбку на мундир последнего, потребовал у него сатисфакции. Под нажимом подполковника Щепецкого, страстного охотника до чужих поединков, Раухман, обычно готовый извиниться за всё и перед всеми, принял вызов. В тот же вечер бригадные обер-офицеры перезаключали друг с другом пари об исходе поединка, причём Щепецкий заключил пари с каждым, включая бригадного генерала и самих Раухмана и Невольского. В утро поединка учитель бригадной учебной команды подпоручик Тишкин, поставивший один против десяти на получение Невольским смертельной раны в живот, сгорал от нетерпения узнать кто кого и послал Гордея быть в кустах в непосредственной близости от стреляющихся. Гордей явился на место поединка за сорок минут до его начала и, не обнаружив нигде подходящих кустов, взобрался на сосну, где счастливо задремал. Выстрел Раухмана прервал его сон. Раухман был большим поклонником Лермонтова и, понятное дело, выстрелил в воздух. Однако при этом его несколько ослабевшая от продолжительного стресса рука находилась под углом в 70 градусов к земле, и в следующее мгновение уютно свернувшийся в ветвях Гордей рухнул на эту землю без одного указательного пальца и с раздробленной коленной чашечкой. Пока он падал, поручик Невольский, не увлекавшийся Лермонтовым, выстрелил в Раухмана и убил молодого романтика наповал.

Так Гордей не стал унтер-офицером. Вместо этого он был найден более не годным и досрочно вернулся в Псков. В Пскове, несмотря на увечье, Гордей включился в развитие капитализма и формирование гражданского общества. За два года он приобрёл некоторый вес в обеих областях, хотя каким образом ему это удалось – я сказать не в состоянии.

– Занятье нынче сыскать дело немудреннОе, – сказал Гордей Савелию, прихлёбывая чай и машинально постукивая костылём по ножке стола. – Марусю твою, стало быть, определим по ейной должности, к Серафиме Кузьминичне в прачешную. А тебя, думаю, в общество спасенья на водах возьмут. Спасителем.

Губернское Общество спасения на водах появилось в Пскове за полгода до того и только вставало на ноги. Оно насчитывало десять действительных членов и пока не успело никого спасти или научить плавать.

Следуя указаниям Гордея, Савелий явился к Председателю Общества и на вопрос «тебе чего?» профессионально гаркнул: «Ааатставной артиллерии младшой унтер-офицер Савелий Кутузов, крестьянИн, урожённый в селе Волышове Порховского уезду, по протекции Гордея Никифорова!»

Председатель, муж двоюродной племянницы губернатора дворянин Опочкин, оторвался от карточной партии с вице-председателем и прямо спросил Савелия, умеет ли тот плавать. «Никак нет!», сказал Савелий. Тогда Опочкин спросил его, желает ли он состоять на должности спасителя утопающих и получать двенадцать рублей в месяц.

В роду Кутузовых ещё никто не состоял ни на одной оплачиваемой и к тому же столь интеллигентной должности. Савелий немедленно согласился. Вице-председатель записал его имя в бумаги, выдал ему значок Общества и велел каждое утро являться к дому Опочкина, имея при себе картуз и махорку. Всё остальное, что надо для спасенья утопающих, сказал вице-председатель, будет выдаваться на месте.

Весь вечер накануне первого рабочего дня обязанности спасителя утопающих пугали Савелия своей неизвестностью. Гордей, стремясь укрепить дух Савелия, уверял его, что чёрт не так страшен и что бывший подопечный подпоручика Тишкина может всё. Маруся, обрадованная внезапным вознесением мужа в белые воротнички, обещала в ближайшее же воскресенье свести Савелия на реку и научить плавать.

До той поры, говорила она, всё как-нибудь обойдётся.

Однако поход на реку не понадобился. В первое же рабочее утро двоюродная племянница губернатора, дворянка Опочкина, выдала Савелию лопату и велела выкопать пруд в дальнем углу сада. Как оказалось, из всех обязанностей на новой должности одно копание пруда имело хотя бы косвенное отношение к утопанию и плаванью вообще. Когда пруд был готов, Савелий переключился на уход за яблонями, заготовку дров для кухни, ремонт ограды, строительство нового сарая и эпизодический присмотр за тремя малолетними отпрысками Опочкиных. Доверили ему и заботу о лошадях. Лошадей, как и отпрысков, Опочкины имели три штуки. Пони среди них не было, и потому должность спасителя утопающих вполне удовлетворяла Савелия.

Пока Савелий за 12 рублей в месяц упрочивал благосостояние родственных губернатору Опочкиных, Маруся вынашивала под сердцем нашего прадеда Михаила и подвергалась нещадной эксплуатации со стороны Серафимы Кузьминичны.

Муж Серафимы Кузьминичны, мещанин Курков, имел радикально-консервативные, ксенофобо-шовинистические, оголтело антизападные политические воззрения. Позднее Курков стал одним из первых членов «Святой дружины», «Белого знамени», «Двуглавого орла» и большинства других черносотенных организаций, а также призывал единомышленников к проведению в Пскове еврейских погромов, которые, правда, не состоялись из-за отсутствия в Пскове сколь-нибудь заметного числа евреев.

После евреев Курков больше всего ненавидел поляков. Поляков, периодически говорил Курков своим домашним за ужином, надлежит всех поголовно закрепостить, запретить им говорить по-польски и вслед за евреями выслать на рудники в Сибирь. Радикализм Куркова в польском вопросе усугублялся тем обстоятельством, что поляки в Пскове имелись во вполне заметном количестве. Этих приживал, осквернявших своим присутствием древние русские земли, Курков предлагал в массовом порядке вздёрнуть на дубах и осинах. Серафима Кузьминична, помыкавшая мужем во всех остальных вопросах, беспрекословно признавала его авторитет в национальной политике. Она сразу же учуяла этнический бэкграунд Маруси, равно как и Марусино интересное положение, и решила устроить ей прерывание беременности естественным путём, то есть при помощи двенадцатичасового рабочего дня, едкого низкокачественного мыла и бесконечных партий портянок из Псковского кадетского корпуса. Само собой, одиннадцать других прачек, работавших на Серафиму Кузьминичну, находились в таких же условиях. Однако при появлении заметной брюхатости им всё же дозволялось работать всего по девять часов, занимаясь, в основном, полосканием и не имея дела с портянками.

Маруся, как уже говорилось, была здоровой и выносливой девушкой. Несмотря на то, что в Здуньска-Воле запах мыла, применявшегося у Серафимы Кузьминичны, повалил бы в бессрочный обморок всё население, Маруся относительно благополучно достирала до середины седьмого месяца беременности. Остальные прачки шёпотом сочувствовали ей и старались, чтобы она работала как можно ближе к приоткрытому окну. Но ресурсы человеческого организма, увы, не безграничны. В один довольно жаркий день в середине августа Маруся всё-таки лишилась чувств. Через несколько минут на открытом воздухе она пришла в себя, сняла фартук и, придерживая живот, направилась к работодателю.

Серафима Кузьминична сидела под сенью антоновской яблони и пила чай с бубликами и земляничным вареньем. Маруся, сказав несколько фраз по-польски, смахнула со стола бублики и самовар, размахнулась и влажной красной рукой отправила Серафиму Кузьминичну в нокаут.

К счастью для четы Кутузовых, малолетние отпрыски дворян Опочкиных успели привязаться к спасителю Савелию. В пруду, который он выкопал, прижились караси, сарай был закончен раньше срока, а лошади ржали как никогда сыто и довольно. Председатель Опочкин помог умерить далеко идущий гнев Серафимы Кузьминичны, но ни о какой работе для Маруси в Пскове больше не могло быть и речи. Савелий было заикнулся о возвращении в Волышово, где можно было гарантированно гнуть спину на свежем воздухе и до самой старости, но Маруся даже не дала ему договорить. После сознательного столкновения с эксплуататором в её душе возгорелось пролетарское пламя. Сельская жизнь была этому пламени классово чужда.

Савелий обратился за советом к Гордею.

– А чего тут думать-то? – сказал Гордей. – В Питер ежжать надо.

Столица представлялась Савелию враждебным холодным местом из лаконичного стихотворения, которое он знал с детства: «Родители! Я в Питере, / живу на хворосту. / Пришлите денег поскорее, / я приеду к Рожжеству». На это Гордей сказал: раз там живёт сам Государь, значит всё не так худо. Затем он дал Савелию адрес своего деверя. Деверь, по словам Гордея, жил где-то недалеко от Государя и трудился в строительной артели.

Перед тем, как заложить телегу и тронуться на север, Савелий пошёл в Общество спасения на водах за рекомендательной бумагой. Председателя Опочкина в тот день не было. Вице-председатель раскладывал пасьянс и время от времени смотрел на спину Александра II, памятник которому виднелся в окне.

– Уезжаешь, Савка, стало быть? – спросил вице-председатель.

Савелий грустно закивал и попросил рекомендательную бумагу.

– Это мы запросто, – сказал вице-председатель.

Он выдвинул один из ящиков стола, вынул оттуда пресс-папье, шахматную доску и ломоть заплесневелого сыра, повертел сыр в руке, ещё порылся в ящике, вытащил потёртую папку, взял из неё лист бумаги, в верхней части которого были изображены раскинувший руки мускулистый мужской торс и восхищённо глядящая на него женская головка, обмакнул перо в чернильницу и написал «Сим удостоверяется, что отставной артиллерии мл. унтер-офицер, уроженец села Волышова Порховского уезду Псковской губ. Савелий Кутузов, состоя будучи на должности Спасителя У».

– Тьфу ты, скотина, чернила вышли, – сказал вице-председатель, одним глазом заглядывая в чернильницу.

– А много ишшо писать-то? – вежливо спросил условно грамотный Савелий.

Вице-председатель задумчиво посмотрел на написанное. Потом на Савелия. Потом снова на написанное.

– Да не, – сказал он наконец. – Всё, почитай, на месте. Вот печать только приладим.

Получив рекомендательную бумагу с огромной гербовой печатью Общества, Савелий горячо поблагодарил вице-председателя и откланялся. Дома он немедленно погрузил в телегу жену и пожитки и стал прощаться с Гордеем. Казённая бумага наполнила его решимостью.

– Ну, с Боженькой. А то подождал бы, пока Маруська разродится, – сказал Гордей.

– Да уж лучше с брюхом ехать, чем с дитём, – поспешно заметила жена Гордея.

Она давно собиралась поселить в каморку своего младшего брата.

– И то верно, – искренне согласился Савелий.

Так прадед Михаил поехал появляться на свет в блистательный Петербург, где вызревали Серебряный век русской поэзии и революционная ситуация.

Даже если вы не бывали в Псковской области, вам, верно, хватит силы воображения представить, какие там дороги сейчас и какими они были в 1895 году, так что особой нужды их описывать я не вижу. Если бы случился тогда дождливый август или если б телега, на которой ехала чета Кутузовых, двигалась по ухабам быстрее, чем она двигалась, прадед Михаил вынужден был бы родиться раньше положенного и, как все недоношенные дети, мог бы стать великим полководцем или учёным – если бы сразу не умер. Но дожди не шли уже недели две, а лошадёнка Савелия была немолода и переставляла плохо подбитые копыта со скоростью 4,1 километра в час. Это не оставляло прадеду Михаилу никаких шансов на величие. Маруся комфортабельно сидела среди котулей и соломы и вполголоса мурлыкала польские народные песни. Савелий большую часть времени дремотно покачивался взад-вперёд, вяло сжимая в руке вожжи и жуя потухшую самокрутку. Мимо проползала скромная российская природа и многочисленные деревни и сёла, большинство из которых к настоящему времени полностью обезлюдели и заросли крапивой, лопухами и люпинами. Ещё мимо проплывали поля и покосы. На их месте позднее тоже выросли люпины или смешанные леса, ещё позднее поваленные и местами никуда не вывезенные в связи с непреодолимыми трудностями транспортировки.

Учитывая темп, взятый лошадёнкой Савелия, дорога до Петербурга, с ночлегами и остановками на меланхоличное жевание травы, должна была занять около недели. Когда в первый раз свечерело и яркие августовские звёзды, не дождавшись ещё, когда совсем дотлеет закат, начали высыпать на небо и т. д., Савелий остановился на краю небольшой деревушки. Он покалякал о том о сём с тремя местными мужиками, отдыхавшими на завалинке от праведных трудов, и посетовал на окаянность судьбы и брюхатость бабы. Мужики слушали с сочувствием. В конце концов Савелий устроил Марусю ночевать в избу к одному из них, а сам, ради сохранности добра, решил спать в телеге.

После наваристых щей и двух гигантских картофелин гостеприимный мужик поднёс Савелию кружку браги. В мире воцарилась полная благодать. Облизав бороду и поудобней устроившись в соломе, Савелий с минуту поглазел на звёзды, закрыл глаза и в то же мгновение погрузился в довольный крестьянский сон.

…Глубокой ночью, когда ни одно окошко не горело уже более в деревне и стояла густая тишина, наполненная лёгким шорохом листьев и приглушённым храпом, доносившимся сквозь сосновые стены изб, бесшумная чёрная фигура подкралась к телеге, в которой спал Савелий, и с изумительной сноровкой стала рыться в его вещах. Ни одним движением не выдавала она спешки или волнения, и только раз, когда Савелий причмокнул во сне губами, замерла на мгновение, чтобы затем продолжить свой обыск с удвоенным, но столь же хладнокровным проворством. Обнаружив и взяв, что было ей нужно, фигура неторопливо отошла от телеги и скрылась в безлунной августовской ночи…