Читать книгу Бездна - Кристоф Оно-ди-Био - Страница 10

Конверт был маленький и ничем не пах. Поистине, новый век утратил всякое представление о романтике.

Почерк небрежный и мало похожий на женский. Внутри листок с несколькими строчками.

Вы ничего не поняли в моей работе, но ваша статья написана красиво. Если вы и есть тот элегантный господин, который купил мою фотографию, я считаю нужным исправить ваше заблуждение, которое наносит серьезный ущерб моей профессиональной репутации.

Пас

И ниже – номер телефона.

Какая жесткость и какой класс! Я назначил ей встречу в своем любимом отеле «Лютеция»: для некоторых – место печальной памяти, так как во время войны в нем располагалось гестапо, а после войны – служба регистрации бывших узников нацистских концлагерей. Но я ценил его, во-первых, за то, что там смешивали лучший мохито в Париже, а во-вторых, там можно было встретить писателей – ту разновидность человечества, которая, очень надеюсь, не исчезнет, когда ты будешь читать эти строки, Эктор. Иначе наш мир заскучает еще сильнее…

В «Лютеции» у меня были свои друзья и свои привычки. Среди первых, например, тот, кого я прозвал Волком, – один из лучших французских писателей, орфический автор[29], который возвращал женщин из небытия, облекая память о них в мерцающую плоть слов. Хотел бы я обладать этим его талантом. И другой, этого я звал Лисом; он обожал бассейны и суфийские тексты[30], публиковал эссе, романы, стихи и вдобавок потчевал нас отличными ужинами. И тот и другой были моими друзьями, их отличали достоинство и аромат прекрасных мертвых вещей, тех, о которых скорбишь всю жизнь. Тех, что никогда не возвращаются. В этих людях было некое сходство с тропическими кораллами. Цивилизация потратила многие века на их создание, они были синтезом ее усилий, вернее сказать – фотосинтезом, но отличались хрупкостью коралла. При малейшей перемене в современной экономической ситуации, при любом ухудшении финансового климата они погибали. Ибо счастье, которое они дарили читателям своими красками, своей изысканной стилистикой, было малорентабельным.

Но пока еще «Лютеция» служила им домом, и «Лютеция» держалась на плаву. Этот отель вполне соответствовал своей репутации литературного клуба. Красные портьеры, диванчики с обивкой кричаще-яркого, прямо-таки бордельного цвета, люстры арт-деко, бронзовые скульптуры и приветливый персонал – все мне нравилось.

Словом, я чувствовал себя здесь как дома.

Что совершенно необходимо при встрече с такой фурией.

Разумеется, она явилась с опозданием. Твоя мать всегда опаздывает, из чистого принципа. На дворе стоял июль. Она пришла, точнее, пожаловала (пришла – слишком обыденное слово для ее появления) в скромном сине-белом полосатом платьице, напоминавшем о море. Влажные волосы были распущены, на шее поблескивала цепочка из крупных золоченых звеньев. Очень изящная, еще более независимая и матово-смуглая, чем в прошлый раз. Она опустила на пол плетеную сумку, из которой торчало банное полотенце. От него исходил сильный запах хлорки.

Я встал. Она знаком велела мне сесть и уселась сама. Ее угрюмое лицо не сулило ничего хорошего.

– Значит, это ты, – начала она, с ходу обратившись ко мне со своим испанским «ты», таким же свирепым, как миурский бык[31], вырвавшийся из загона (знаю, что это избитое сравнение, но что поделаешь, я впервые имел дело с испанкой).

– Я…

– Ведь это ты купил мою фотографию?

– Да.

– Я не была уверена – там, в темноте, мне не удалось тебя разглядеть…

Она прищурилась, безжалостно кусая губы. Я почувствовал, что сейчас она заговорит и изничтожит меня. Я выпрямился. Еще немного, и я бы распахнул рубашку, чтобы показать ей, куда целиться. У меня бешено билось сердце. А лицо пылало от выпитого рома. И только потолочный вентилятор приносил спасительную прохладу.

– Ладно. Я хотела тебя увидеть, чтобы поблагодарить за добрые намерения. Но в своей статье ты понаписал столько tonterias…

Она говорила так же, как в бакалее – отрывисто, словно разрубая слова на части, и, слушая ее, становилось боязно: уж не настанет ли после этого и твой черед. Это последнее слово – tonterias – она произнесла с такой брезгливой гримасой, будто имела в виду что-то в высшей степени отвратное. Какая-то помесь «banderilles» и «tortilla»[32].

– И что же это означает?

Ответ последовал молниеносно:

– Это означает – идиотство.

Меня словно оглушило. Никогда еще я не получал таких оплеух. Какая-то дебютанточка, которую удостоили пятнадцати строк в одном из трех крупнейших французских изданий… Ну и наглость! Я плевать хотел на ее благодарность, но это уж слишком! Мне захотелось встать и уйти, не прощаясь, но я удержался. И вместо этого ответил ей ее же «тыканьем»:

– А ну-ка, придержи язык!

– И не подумаю!

Она повысила голос, и завсегдатаи этого бесшумного мирка удивленно воззрились на нас. Я улыбнулся, чтобы успокоить их. Но Паз не унималась:

– Если ты строчишь статьи в газетах, если ты такой всемогущий, это не причина, чтобы писать всякую чушь о работе других людей!

– А тебе никогда не объясняли, что во Франции принято обращаться на «вы» к незнакомым людям?

– Vale![33]

Махнув рукой, она встала, взяла с пола свою сумку и повесила ее на плечо. Из сумки выпали очки для подводного плавания. С голубыми стеклами. Я поднял их и, протянув ей, сказал:

– Сядь. Это ты хотела меня видеть, значит, сядь и слушай. Я слишком занят, чтобы встречаться с тобой еще раз, ясно?

Она села, поставив сумку на колени. Ее замкнутое, напряженное лицо выражало нескрываемую злость.

– И положи куда-нибудь свой мешок! – приказал я.

Она повиновалась. Я окликнул официанта:

– Жюльен, два мохито! – Затем, повернувшись к ней, заметил: – Тебе не подходит твое имя, Паз.

– Пас.

Что это значит? Пасует она, что ли?

– Прости, не понял?

– Вы неправильно произносите. Мое имя – Пас.

Меня укололо это ее «вы». Звук «с» она произносила чуть шепеляво, на испанский манер, так что между зубами мелькал кончик языка. Словно юркий розовый червячок.

Но тут она улыбнулась, и я растаял. Нам как раз принесли мохито, и я предложил ей чокнуться. Но она покачала головой.

– Ладно, но ты все-таки объясни мне, что я такого неправильного про тебя написал?

Она вздохнула:

– Да все или почти все с точностью до наоборот. Ты выискал удовольствие там, где у меня одно только неудовольствие, сходство – там, где одно сплошное несходство. Вот ты написал «пляж жизни», а я вижу в нем пляж отсутствия жизни.

Я пристально смотрел на Пас. Ее глаза были мрачны, как грозовые облака. Помолчав, она припечатала меня словами:

– В твоей статье есть лишь одно верное выражение: «раскрывает суть». – И отпила мохито. – Вкусно, – сказала она, и ее глаза блеснули от удовольствия.

– Весьма сожалею, – ответил я, чувствуя внезапную меланхолию. А интересно, меланхолию можно назвать чувством? Можно ли сказать: «Я чувствую к тебе меланхолию»?

Но Пас прервала мои раздумья жестким вопросом:

– Ты находишь их счастливыми – людей, которых видишь на моих фото?

– Да, такими они мне и кажутся…

– Тогда больше не о чем говорить.

Она произнесла «не о тшем». Наступило молчание, которое, впрочем, она скоро нарушила:

– Тебе не становится душно, когда ты смотришь на эти фото? На эту людскую массу, заполонившую пространство…

– Нет. Хочу тебе напомнить, что я купил одну из твоих работ.

– Это как раз единственная, от которой не задыхаешься. И где море – живое. Где оно дышит. Где оно рассказывает о себе.

Я был не уверен, что до конца понимаю смысл ее слов. Конечно, сегодня они звучат для меня совсем по-другому. Девушка, чьи глаза неотрывно созерцали берег, неизбежно должна была когда-нибудь с ним расстаться. Отчалить.

– Значит, название «Счастье жить в этом мире» – это ирония?

– Ну слава богу, до тебя дошло. Жаль, что так поздно – твоя статья уже написана.

– Я же сказал, что сожалею.

– Будь я знаменитостью, ты бы опозорился на весь свет.

– Будь ты знаменитостью, я бы не допустил такого промаха, – отбрил я со смехом.

Черные глаза Пас просветлели.

– Это первая статья о моих работах. Она послужит мне визитной карточкой, – сказала она, мешая соломинкой лед в своем бокале.

– Ты мне льстишь, – ответил я. – И потом, так ли уж это плохо – любить род человеческий? Или хотя бы делать вид, будто любишь?

– И вдобавок они после этого распродали все остальные фото…

Я улыбнулся:

– Значит, ты должна быть довольна.

– И все они будут уверены, что купили кусочек человеческого счастья. «Пляж жизни»… – Пас грустно улыбнулась и добавила, пристально глядя на меня: – Но все-таки твоя статья написана красиво.

Я растрогался. Но тут она взглянула на часы и меня охватил страх. Я не хотел ее отпускать.

– Спасибо, но это твой талант меня вдохновил на такую статью. В твоих фотографиях есть душа. Они говорят… Они много чего рассказали мне.

Разумеется, все это было чудовищной банальностью. Я подумал об Антоне, который первым почуял, что в этих пляжах что-то кроется. Он назвал ее снимок «интересным», а в его устах это всегда было высшей похвалой.

Пас сжала губами конец соломинки. Я следил, как жидкость поднимается по тоненькой пластмассовой трубочке. Смесь рома и мяты.

– Теперь я смогу поехать в Испанию, повидаться с родными, – сказала она.

– И когда ты уезжаешь?

– В понедельник.

Я подхватил, наконец-то вернувшись к реальности:

– Вот забавно, и я тоже!

Это звучало глупо. Ну что такого «забавного» в том, что двое людей едут в одну и ту же страну? В лучшем случае обыкновенное совпадение. А если драматизировать ситуацию, то можно сказать «вот странно». Но «забавно»… Какой же я идиот…

– Ты едешь в Хихон?

Она расхохоталась, и это меня уязвило. Несмотря на красоту ее лица. И на прелесть этого смеха, звучного, как ее голос.

– Да, я еду в Смехихон, – ответил я, подражая ее интонации.

Она затрясла головой:

– Незачем, там нет ровно ничего интересного.

– Я должен сделать репортаж.

– Вот как? И о чем же?

Я был застигнут врасплох. И ляпнул первое, что пришло в голову:

– О сидре.

– О сидре? Tonterias! – И она снова рассмеялась. Вслед за чем опять взглянула на часы, – до чего же меня раздражал этот ее жест!

– Ты по какому адресу там будешь жить? Хорошо бы нам…

– Хорошо бы нам – что? – прервала она, отбросив назад прядь черных волос.

В ухе качалась «креолка»[34]. Я покраснел.

Вот так я и очутился в Астурии. На родине твоей матери. А значит, наполовину и твоей, Эктор.