Читать книгу Бездна - Кристоф Оно-ди-Био - Страница 8

Ты должен знать, Эктор, что я не только был твоим отцом, но имел и другую специальность – работал журналистом.

А еще я писал романы. Правда, в те дни я с ними завязал, ибо роман – это марафон, а я предпочел перейти к спринту.

Такие были времена – они требовали скорости. Все разладилось. Говорили даже, что от культуры больше нет толку, что она обращает нас в музейные экспонаты, отрешает от современности. Говорили, что сама наша эпоха несет смерть книгам. Почему? Мои современники слишком много работали, ни на что другое времени у них не оставалось. И читать они могли лишь где-нибудь на пляже. Но, поскольку денег на то, чтобы валяться на пляжах, у них не хватало, они не читали вовсе.

Или читали самую малость. Однако послушать их, ничто не сравнится с удовольствием от книги, когда они позволяли себе роскошь открыть ее. Они говорили это, как старые наркоманы вспоминают о своих былых «улетах». И кто, как не я, мог бы им напомнить, что они могут позволить себе это удовольствие и сейчас: ведь такие радости – единственное, что нам остается к концу жизни. Великие горести забываются. Но разве можно забыть, как ты впервые увидел мраморный шедевр скульптора и, хотя понимал, что это не ты его создал, все равно твоя душа вспыхнула от восторга перед этим творением рук человеческих? И разве когда-нибудь умрет в тебе воспоминание о прохладной воде, в которую ты решил окунуться знойным летним днем, или о глотке пьянящего вина, которое ты позволяешь себе в минуты крайней усталости, и как оно огнем пробегает по твоим жилам, вновь делая тебя победителем?

Кстати, позволь дать тебе совет, мой маленький четырехлетний Рикки-Тики-Тави: заботься о своем теле! Это твой инструмент. Заставь его вибрировать, дарить тебе самые яркие ощущения. Совершенствуй его, чтобы сделать прекрасным, цветущим, стройным, чтобы оно могло проникать повсюду, выдерживать прикосновение любых других тел, купаться в любых водах. Преврати его в своего надежного союзника. Добейся, чтобы оно излучало сияние. Требуй от него невозможного.

Я чувствовал себя крестоносцем на службе у культуры, хранителем памяти о моем былом мире, только глядящим в будущее.

Штаб-квартирой мне служил кабинет, забитый штабелями книг – подобиями башен, которых больше не строят (веление рецессии) в Дубае. Широкий эркер выходил на длинный жилой дом, стараниями одного фотографа превращенный некогда в произведение искусства. В его многочисленных окнах я наблюдал с наступлением темноты, как живут люди. Я пекся и о них тоже. Я хотел, чтобы на страницах газеты они находили для себя самое лучшее, находили образы, которые вновь пробудят их мозги, иссушенные техническим прогрессом, вернут им человечность. Картины, фильмы, книги, спектакли… Я умел видеть зарождение красоты, которой только предстояло расцвести, чтобы преобразить мир своим сиянием.

У меня под рукой были неоценимые сокровища – книги, чье великолепие, стоило их открыть, ослепляло. Да что там, я испытывал счастье при виде одних только названий: «Бесполезная красота», «Бесы», «Механика женщины», «Шум и ярость», «Химеры», «Моралии», «Алкоголи», «Герой нашего времени», «Книга песка», «Мораважин», «Письмо о слепцах в назидание зрячим», «Желтая любовь», «Тридцатилетняя женщина», «Супружеская любовь»… О эТамагия названий!

А еще я любил изобразительное искусство. Монографии художников, умерших или современных, будоражили меня. Обнаженные боги в шлемах, угрюмые крестьяне с выпирающими гульфиками, чудовища с бычьими головами, кровавые баталии, крутобедрые красавицы, призрачные феерии, грозовые небеса с аллегорическими фигурами, изящные бронзовые статуэтки из Бенина. А еще великое множество поэтических сборников – недаром сказал поэт: «Приветствовали мы кумиров с хоботами; С порфировых столбов взирающих на мир; Резьбы такой – дворцы, такого взлета – камень; Что от одной мечты – банкротом бы – банкир»[16]. И кто посмеет заявить, что литература мертва? Нет, она просто спит. А я бодрствовал, охраняя ее, вот так-то. Она просто «укрылась в подполье», по выражению одного эссеиста, проведшего молодость в пампе вместе с неким любителем гаванских сигар, я втайне восхищался его способностью запускать поверх нашей эпохи словесные шутихи чрезвычайной яркости. «Ностальгия – это пинок в задницу», – сказал он мне во время нашей последней встречи, стоя посреди своей гостиной, между стальными подпорками, державшими потолок, который грозил вот-вот обвалиться.

Да, ностальгия и впрямь была пинком в задницу: она вынуждала нас шевелиться, чтобы не разочаровать Древних, которые, я надеюсь, ликовали в своих эмпиреях, видя, что мы еще верим, будто не все потеряно. И если литература укрылась в подполье, значит, когда-нибудь она оттуда выберется. Подобно первым христианам, которые, пересидев гонения в катакомбах, выбирались наружу и назначали друг другу встречи, рисуя мелом на стенах Рима крошечных рыбок, и в конечном счете вот так, тихой сапой, завоевали весь мир.

Огонь был готов вспыхнуть. Вулканы вот-вот должны были извергнуть лаву.

Но мне нравилась и головокружительная реальность. Я уже говорил тебе, что предпочел спринт. Телевизионный. Я вставал на рассвете, чтобы успеть на макияж перед эфиром. Садился в такси, похожее на огромную черную акулу, и с удовольствием отдавался мягкому скольжению машины по асфальту, слушая музыку. Музыку, уверявшую меня, что я так молод и хочу, чтобы меня обожали[17], музыку, которую я слушал в двадцать лет, которая из эпохи сорокопяток прорвалась в наши дни, наглядно олицетворяя «возврат к былому». И мне было приятно, что эТамузыка меня молодого сопровождает меня старого на пути к телестудии. Да, я любил эти рассветные минуты в павильоне, где меня гримировали, отглаживали мне рубашки, предлагали крепкий кофе, цепляли к вороту микрофон. К тому времени я уже не писал, пожертвовав творчеством ради своей миссии. И, сидя в лучах софитов, я рассказывал о книгах других писателей, о фильмах других режиссеров, о произведениях других творцов.

В моем святилище хранились сотни записей – в том числе история одного парня, которую он изложил в своей песне «Rape my!»[18]. Абсолютный хит номер один, доказательство, что социальный протест, если его правильно подать, можно превратить в ходкий товар, пусть и нематериальный. У меня сохранились все его альбомы, я тебя с ними познакомлю. Если захочешь. Если меня оставят в живых.

Я трепетно охранял мои магические кассеты, этот корм для души, эти ингредиенты моего волшебного зелья.

В мире царил хаос, для прессы настали трудные времена. Информация била ключом, отовсюду и притом бесплатно, а нам приходилось ее продавать. Но я был крестоносцем, как уже тебе говорил. Впрочем, без всяких усилий. Эти вавилонские башни текстов, которые я ежедневно просматривал по диагонали, эти залежи образов, которые сортировал, отбрасывая сомнительные, все это стало для меня наркотиком, вздергивающим нервы, стало моей жизнью.

Я любил свою Фирму. Здесь царила доброжелательная атмосфера, хотя иногда случались и подставы, и сплетни. Среди коллег у меня были друзья, я считал нашу профессию увлекательной. Правда, она требовала тяжкого труда, нужно было знать более или менее все обо всем, никогда не расслабляться и, несмотря на постоянное напряжение, делать свое дело с энтузиазмом. Зато в нем был смысл.

Но вернемся к твоей матери. Которую я пытался разыскать…

Сидя у светящихся экранов, бильд-редакторы отсматривали десятки изображений, стекавшихся из агентств со всего света, выбирали и сохраняли те, что могли пригодиться Фирме. Чтобы показывать их миру, час за часом.

Я спустился к ним, чтобы поговорить с главным. Его звали Антон, и он мне очень нравился. Более того, я чрезвычайно ценил его как профессионала. У Антона был нюх на фотографии, да простится мне эта фигура речи. Конечно, куда важнее зоркий глаз, однако Антон никогда не выбился бы в боссы, обладай он лишь острым зрением. Но этот парень обладал еще и нюхом – безошибочным, поистине звериным обонянием, позволявшим ему выхватывать из потока фотографий настоящее.

Он стоял, склонившись над столом и разглядывая серию портретов известного политического лидера, любителя chili com carne[19].

– Привет, Антон, как жизнь?

Не оборачиваясь, он ответил:

– Да вот разбираюсь в политической фауне…

– Мне нужно разыскать одного фотографа.

– Фамилия?

– Только имя, Антон. Это женщина-фотограф. Зовут Паз.

Вот тут он и обернулся. Антон – большой любитель женщин, правда, чисто теоретически. Отловить на экране коллегу-незнакомку – такая задача сулила ему двойное интеллектуальное удовольствие.

– Как, ты сказал, ее зовут?

– Паз. Пэ-А-Зэ.

– Из какого агентства?

– Понятия не имею.

Он забарабанил по клавиатуре.

– Какую тему она разрабатывает?

– Ничего не знаю, Антон. Знаю лишь, что она покупает баллончики «Средство от пыли».

– Опиши поточнее.

– Что – баллончики?

– Да нет, твою фотографиню.

– Она очищает от пыли.

Он улыбнулся:

– Приятно видеть, что тебя зацепило. Похоже, ты встрепенулся.

– А вот это когда рак на горе свистнет.

– Сезар, оставь в покое прошлое. Его уже нет.

– Ну… смуглая, глаза черные, и в них будто огонь пылает – такой же черный, как ее волосы, – сказал я, пытаясь выразить главное. – Носит толстовку с надписью «I LOVE ASTURIAS», бюстгальтером пренебрегает – расстегнутая молния на толстовке не оставляет в этом сомнений.

– Н-да, ценная информация, ничего не скажешь, – пробормотал он с недовольной миной, явно притворной.

– Найди мне ее!

И я поднялся в свою светелку под стеклянной крышей. Чтобы отослать кое-какие статьи и просмотреть парочку специально отложенных каталогов известных фотографов. Скоро открывалась выставка, и я прикидывал, сгодится ли она как сюжет для глянцевого журнала. Одного звали Питер Хьюго; я встречался с ним в Бамако много лет назад, еще до моей «передряги». К ней я вернусь позже, мой мальчик. И все изложу спокойно, так, чтобы ты правильно меня понял. Понял мои мотивы. И причины той драмы. Питер снимал Нолливуд – нигерийский Голливуд. Фотографии из Лагоса, супержестокой столицы этой страны, захлебнувшейся в нефти, обескровленной коррупцией и убийствами, были сделаны торопливо, тайком, а может, благодаря подкупу и отражали дух земли, на которой вырос этот кино-Гулливер, – черную магию, секс, кровь и нефтедоллары. Я листал страницы, на которых убийцы в ритуальной раскраске сменялись полногрудыми девушками с безумными глазами. А что же снимает Паз? О, ради бога, только не смерть!

И тут в дверь постучали. Да, у меня была дверь – привилегия, которой мне недолго оставалось пользоваться, но которая пока что отгораживала меня от вторжений из open space[20].

Вошел Антон и протянул мне картонную папку.

– Уже?!

Мне даже стало слегка не по себе.

– Похоже, что так.

Я схватил папку.

– Думаю, тебе понравится, – добавил он.

Я развязал тесемки. Пляжи, песок, скалы, шезлонги, люди в купальниках, снятые издалека и как бы сверху. Копошащиеся, словно муравьи. Беззащитные и одновременно трогательные.

Я был в недоумении. Этот жанр, эти тривиальные сценки были слишком далеки от меня. И однако от снимков, пронизанных ярким солнечным светом, исходило какое-то странное очарование. Антон, вероятно, прочел это на моем лице.

– Она работает на пляжах – довольно оригинально, не правда ли?

– Н-да… А почему ты сказал, что мне должно понравиться?

– Ты что, предпочел бы военную тематику? – Но, заметив, как я съежился, поспешил добавить: – Вот видишь…

– Откуда ты узнал, что это ее работы?

– Очень просто: они подписаны – Паз.

– А может, их несколько таких.

– Да, есть и другая.

– Другая Паз? Тогда покажи, что снимает та, другая.

Но он покачал головой:

– Не стоит… Это она.

Он замолчал. Потом смущенно усмехнулся. Я заподозрил что-то неладное.

– На, смотри… Это я оставил на закуску.

В папке лежал еще один конверт потоньше, небесно-голубого цвета.

Затаив дыхание, я открыл его. И даже подпрыгнул от изумления: передо мной во всей красе предстал… зад. Женский зад. Женщина сидела спиной, на краю постели; изящная линия округлых бедер плавно переходила в тонкую талию, в изогнутую спину, а выше прекрасные руки, поднятые над головой, удерживали, словно в ромбовидной раме, густую массу черных волос.

– Где ты это раскопал?

– Студенческая работа. Каталог Школы изобразительных искусств, выпуск 2000 года.

– И какое отношение?…

– Ты хорошо видишь?

– Прекрасно. Хоть сейчас в летчики-истребители.

– Тогда приглядись к левой ягодице, вон там, в самом низу.

– Родинка, что ли?

– Тату.

– Ненавижу девиц с тату.

– Ну так брось это дело, разве что захочешь накатать статейку про ее работы. Потому что вот этот снимок действительно интересен, ты уж поверь мне, я в этом разбираюсь.

– Но я ничего не вижу.

– Я его увеличил. Смотри следующий кадр.

– Ты… увеличил ее ягодицы?

– А кто тут просил: «Найди мне ее»?

– И при чем здесь…

– А при том, что ее татуировка доказывает: это она. Разве не ты говорил мне об Астурии?

– Я даже не знаю, что это такое.

– I LOVE ASTURIAS. И разве не ты рассказывал мне про ее толстовку?

– Да, верно.

– Астурия – это одна из провинций Испании.

– Чего не знаю, того не знаю.

– И в этой испанской провинции пьют сидр.

– Ну, тогда понятно, почему я этого не знал: такого просто не существует[21].

Я внимательно рассмотрел увеличенный кадр – несколько квадратных сантиметров матовой кожи, изящная выпуклость… И на этой коже темно-синяя татуировка – крест. Все четыре его оконечности расширялись по мере удаления от центра-сферы. С обеих горизонтальных перекладин свешивались на искусно вытатуированных цепочках две буквы – альфа и омега.

– Это эмблема Астурии, – продолжал Антон, – крест Ангелов, или, иначе, крест Победы, Cruz de la Victoria.

– Господи, какой жуткий акцент!

– Это крест короля испано-вестготов Пелайо, вдохновителя Реконкисты, то есть освобождения Испании от мавров христианами[22].

Я восхищенно покачал головой:

– А ты и впрямь знаток!

– Я всесторонне изучил этот вопрос. И могу также сообщить тебе, что прежде Пелайо был телохранителем последнего короля вестготов Родериха, разбитого армией Тарика ибн Зияда, военачальника Омейядов, в битве при Гуаделете, что и позволило арабам завоевать Иберийский полуостров…

– Ай да эрудиция!

– Спасибо интернету. Кстати, у Паз через четыре дня открывается выставка.

– Где?

Антон сообщил мне адрес и выскочил за дверь. Но я, не будь дураком, его догнал:

– Антон, фото оставь, пожалуйста!

Вот так, мой мальчик… Тебе не суждено узнать, что я увидел ягодицы твоей матери прежде, чем все остальное. А ведь надо было мне уже тогда понять, что даже начало этой истории было отмечено хаосом.