Читать книгу Бездна - Кристоф Оно-ди-Био - Страница 14

Cangas de Onis[57]. Название звучало величественно. Пас хотела что-то купить и попросила меня подождать ее. Деревню разделяла бурная речка, через которую был перекинут непомерно большой мост из темного камня. С моста, почти касаясь воды, свисал также явно великоватый трехметровый астурийский крест. Меня восхищал этот символ, эти цепи, державшие альфу и омегу. Начало и конец. Я неотрывно думал о наших объятиях там, в шахте, о ее теле, которое я не видел, но осязал, чувствовал, постигал. Автомобильный гудок вырвал меня из задумчивости. Пора было ехать.

Машину окутывал поднявшийся туман. Мы очутились в самом сердце гор; казалось, плотные тучи стремятся заполнить пропасть, разверзавшуюся справа от нас. Я с трудом различал в салоне темный силуэт – профиль Пас с волевым подбородком. На сей раз она выключила магнитолу.

– Этот туман впечатляет… А ведь сейчас лето в разгаре.

– В детстве у меня была книга – сборник местных легенд. Там рассказывалось про Nuberu – повелителя облаков. Он мог насылать грозу.

– А Xana здесь не живет случайно?

Пас засмеялась:

– Ты хорошо усваиваешь мои уроки.

– Ну, ты же говорила о посвящении.

– Таких колдуний, как Xana, всюду полно, не только на побережье. Но здесь, в горах, есть еще и Cuelebre – крылатый змей, он охраняет сокровища, которых никто никогда не видел. Говорят, он околдовывает женщин и потом живет с ними.

– Женщины всегда были неравнодушны к змеям, – заметил я.

– Здесь это имеет чисто эротический смысл, – ответила она и, помолчав, продолжала: – А еще очень важно не забывать о trasgu – астурийском домовом. Он довольно страшненький и способен на любые каверзы. Обожает прятаться в домах. Когда я теряла игрушку и мне не хотелось ее искать, я шла жаловаться маме, а она говорила, чтобы подразнить меня: «Ты ее никогда не найдешь, наверное, ее забрал trasgu». И я так злилась, что все переворачивала вверх дном и находила-таки потерю.

Я спросил ее о родителях, но она уклонилась от ответа. Обронила лишь: «Это сложно».

Уже стемнело, а мы по-прежнему ехали вверх по серпантину. Мотор натужно ревел. Заметив мое беспокойство, Пас бросила:

– Я доверяю своей машине.

Наконец лучи фар высветили решетку, за которой угадывался дом.

– Подожди, – сказала Пас, выбралась из машины, прошла в ворота и скрылась в темноте.

Спустя минуту она возникла в круге света, очерченного фонарем на стене дома. Залаяла собака. Пас ждала у двери, ей отворила какая-то старуха, и она скрылась в доме. Вокруг стояла непроглядная тьма, я не знал, где нахожусь, да и с кем – тоже, мне только и было известно, что она фотограф и что она помешана на пляжах. Но вот она вышла, села в машину, бросила сумку на заднее сиденье.

– Все хорошо? Потерпи, уже совсем близко.

Она включила мотор, проехала еще немного вверх по дороге и у самой вершины горы свернула на земляную тропу, в конце которой и остановилась. Фары осветили дверь домика. Странную дверь – двустворчатую, какие бывают в хлевах.

Я вошел следом за ней. Она нашарила выключатель, вспыхнул свет. Длинный деревянный стол был почти единственным предметом обстановки этой комнаты. Она выложила на него свою драгоценную ношу. В глубине помещения виднелась ниша, служившая кухней. Деревянная лестница у противоположной стены вела наверх – видимо, на чердак-спальню. Пол был вымощен черной плиткой.

– Ты здесь у меня в гостях. Действительно у меня.

Я увидел камин.

– Ты не замерз? – спросила она.

И, знаешь, этот вопрос – он умилил меня так, как давно уже ничего не умиляло. Я взял ее руку и поднес к губам. Она вздрогнула.

Потом я развел огонь в камине. Ночная температура в европейских горах даже летом близка к полярной. Я смотрел, как пламя лижет потрескивающие поленья, изгибаясь с грацией Саломеи под семью покрывалами[58]. Десятки таких «саломей» озаряли комнату пляшущими отсветами, наполняя ликованием мою душу. Я с боязливым почтением поглядывал на деревянную лестницу, которой предстояло нынче привести меня в рай для живых. Рядом, в кухне, хозяйничала Пас, и оттуда на меня накатывали жаркие волны любви. Ибо тот, кто готовит для вас еду, наверняка желает вам добра. Девушка XXI века, которая – после десятилетий феминизма – не сует в микроволновку полуфабрикаты, а экономно срезает тонкую кожуру с красивых овощей, обнажая их оранжевую, красную или солнечно-желтую плоть, потом режет их остро наточенным ножом и подрумянивает в сковороде на оливковом масле; девушка, готовая плакать от запаха лука, который никогда не сдается без боя; девушка, которая выкладывает – как она сейчас – круглый хлеб на блюдо, ставит на стол тарелку салата из помидоров, таких же пунцовых, как ее щеки во время любви, и ломти окорока pata negra с ореховым привкусом, – эта девушка влюблена.

Точно так же, как влюблен мужчина, который протягивает ей бокал вина, спокойно улыбаясь и не вкладывая в эту улыбку никакого расчета – только всю свою душу.

Я любил Пас. Я и сегодня люблю ее. Что я могу тебе рассказать о случившемся в этом бывшем хлеву, высоко в горах? Что мы тогда сказали друг другу? Не так уж и много. Больше неотрывно смотрели – я на нее, она на меня – почти в полном молчании. И, поскольку она посвятила меня в свое детство, я посвятил ее в свое. Описал ей Этрета, окаменелые аммониты[59], которые я разыскивал там вместе с отцом, коробку с моими сокровищами, где покоилась медаль Святого Христофора, засушенный морской конек и акулий зуб, найденный в меловых скалах Брюневаля. Вспомнил про своего обожаемого деда, который рассказывал мне легенды о корсарах, объяснял, что такое «марсовый», что такое «морской разбойник». Я поцеловал деда в ледяной лоб перед кремацией его тела. А душа его бессмертна, она живет во мне.

Она спросила, довелось ли мне попутешествовать. Я ответил: да. Рассказал о бирманском опиуме и женщине-тигрице, о старике-курильщике, лежавшем на циновке, о длинной черной трубке, которую готовила ему внучка, о звездах, суливших мне счастье в этом небе над Золотой триадой[60], о ночах, проведенных среди икон, под строгим взглядом Христа Вседержителя, под шум волн Эгейского моря у подножия горы Афон, в сТаметрах от монастыря[61]. Рассказал о деревнях Паншира[62] и о Salto Angel[63]– самом высоком водопаде на свете; о крышах Каира, на которых я спал, обливаясь потом; о тайной индийской секте близ Тривандрума, в Керале[64], куда по ошибке привез меня мой друг Жюль и откуда я сбежал с семнадцатилетней девчонкой, когда мне самому было восемнадцать.

Она сказала, что тоже любит путешествия. И тогда я сообщил ей, что покончил со странствиями, решив, что отныне Европа и только она будет моим пристанищем и моей могилой. Ведь тут есть все, о чем только можно мечтать. Она улыбнулась – той Джокондовой улыбкой, по которой никогда, никак нельзя понять, что за ней кроется.

На этом чердаке мне выпали самые волшебные наслаждения в моей мужской жизни. Казалось, тело Пас готово принять и прочувствовать все мыслимые ласки. Оно щедро отдавалось мне, все целиком, без остатка, от кончиков волос до кончиков пальцев ног, и я не знал, почти не знал, что с этим делать. И тогда я обратился в орудие наслаждения. Колдунья Xana – вот кем она была при свете каминного огня, преображавшего ее лицо. Спереди, сзади, сбоку, на спине и на животе… я уже не помню и не хочу вспоминать, как это было. Знаю только одно: я выпивал ее до дна, уста к устам, и проникал в ее жаркую тьму, в ее пылающие тайники, и медлил там, и заглатывал ее, и кусал, и она – она тоже ласкала и терзала, мучила и ублажала мое тело, каждый его квадратный миллиметр. Я был распят ею, исцарапан, избит, натянут как струна, а потом вдруг расслаблялся, точно сломанный паяц, чувствуя, как захлестывает и уносит меня волна наслаждения. Я был ее покорным рабом, я был отдан на милость и растерзание ее любви. Следом за душой заговорило мое тело: я ее любил.

Я открыл глаза. Первое, что мне захотелось сделать, это сдернуть с нее простыню и увидеть наконец крест, вытатуированный на ее коже… но я был один. Натянув джинсы, я сбежал по лестнице. Внизу ее тоже не было. Я отворил дверь, и меня ослепило солнце. Когда мои глаза свыклись с его сверканием, я чуть не упал на колени, так это было прекрасно. «И вдруг сиянье дня усугубилось, как если бы второе солнце нам велением Могущего явилось», – писал Данте о Рае[65]. Неужто этой ночью я умер от наслаждения, а теперь пробудился в стране блаженных теней?!

Каменная крепость возносилась в небосвод, словно брала его приступом. Эта стена напоминала челюсть, отгородившую нас от остального мира. Ее клыки и резцы впивались в голубой окоем, где плавал золотой диск солнца. А передо мной лежал ковер из травы и мха, спускавшийся к гигантскому природному зеркалу. К озеру, в котором повторялись горы и Пас в бикини, готовая нырнуть в воду. «Подожди!» – заорал я и побежал к ней прямо по росе, босиком. Она обернулась:

– Что с тобой?

– Извини, – ответил я, не в силах больше ждать.

Стянув с нее трусики, я высвободил ее ягодицы и – ох, наконец-то! – увидел татуировку. «Сумасшедший!» – воскликнула она, смеясь. Крест Ангелов, альфа и омега. Это был он! Я поцеловал татуировку, сжал руками ее бедра.

– Да, я сумасшедший.

Пас легла рядом со мной. Я стал целовать ее веки, ее запястья. Этот фильм о любви наконец-то можно отмотать к началу, к компьютеру Антона. Спасибо, Антон! Ты был прав, когда сказал, что я должен начать жить заново!

– Нас могут увидеть…

– Ну и пусть, они нам только спасибо скажут.

Я с умилением глядел, как бьется кровь в тонких голубых жилках на ее маленьких ступнях.

– Я люблю тебя, Пас, – прошептал я.

Она ответила:

– Это очень серьезно – то, что ты сказал.

Вскочила на ноги, бросилась в озеро и исчезла под водой.

Я нырнул следом, спеша нагнать эту русалку.

Зажав пальцами нос, я набрал побольше воздуха в легкие и с открытыми глазами ушел в глубину. Солнечные лучи пронзали зеркальную поверхность, лаская донные травы этого горного озера, называвшегося Энол[66]. Энол – твое второе имя, малыш.

Мы провели там много дней, объезжая регион, его горы и побережье – от Бульнеса до Торимбиа, от Гульпиури до Кангас дель Нарсеа[67]. Останавливаясь на привал в амбарах или в стогах сена на только что убранных полях, плавая в реках с зеленой водой и упиваясь сидром в merenderos – ресторанчиках под открытым небом, где люди целыми семьями сидели за длинными столами, отмечая воскресенье.

Мы все пробовали. Мы все делали. Даже хранили молчание в старинных, пустующих до-романских церквях, жемчужинах архитектуры, – Санта-Мария-дель-Наранко или Сан-Сальвадор-де-Мальдедьос, где астурийский король окончил свои дни и был похоронен сыновьями.

Мы разыскивали затерянные пляжи в бухтах с такой фантастической топографией, что казалось, будто их вырубили в скалах великаны. Некоторые из этих пляжей, где мы бродили в отлив босиком, щетинились гранитными остриями, похожими на зубы дракона. Когда в сумерках пена волн смешивалась с туманом, зрелище становилось поистине космическим. Заходя в воду, мы чувствовали, как наших обнаженных тел касаются рыбы. Рыбы, которых она со здоровым аппетитом ела по вечерам в маленьких закусочных, лепившихся по берегам бухт.

Каждое ее движение было полно очарования: то, как она откидывала назад прядь волос, как потягивалась по утрам, выгибая дугой спину, как резко подносила зажигалку к сигарете – напоминая мне женщину с плаката в шахте, словно ей не терпелось взорвать всех, кто угрожал ее свободе.

В конце концов я все же задал ей вопрос о татуировке. Она лежала ничком на песке, в тени утеса, положив голову мне на колени. Начался прилив, и море уже подступило к нам вплотную, облизывая ее обнаженное тело. Я обводил пальцем контуры креста.

– Скажи мне, Пас… эта татуировка… что она означает?

– Вот балда, с чего это ты вдруг? Ты уже целую неделю на нее смотришь.

– Да, я знаю… Это крест Реконкисты.

Повернув голову, она исподлобья взглянула на меня:

– И что?

– Почему ты выбрала именно его?

– А ты бы хотел, чтобы мне изобразили какого-нибудь горбатого длинноносого trasgu? Или дельфина, какими украшают себя сопливые девчонки? Или призыв «Восстань!» готическими буквами? Мой крест выглядит здорово, разве нет?

– Да, но у тебя только одна татуировка – этот крест. Почему? Ты придаешь ему какое-то особое значение?

– Он мне нравится, вот и все, обалдуй… Да что с тобой, у тебя такой серьезный вид.

– А это не связано с политикой? – осторожно спросил я.

– С политикой?

– Ну да… чтобы заявить о своей тяге к независимости… или к фундаментализму…

Она расхохоталась, да так звонко, что мне хватило стыда на целых три следующих дня.

– Значит, если ты видел меня растроганной в церквях, если я ношу крест на попе, я фундамента-листка? Ну и воображение! А может, я из марранов[68]и ношу этот крест, чтобы отличаться от других? Кстати, ты знаешь, кто такие марраны?

Я пристыженно потупился. Она сжалилась надо мной:

– Ладно, если уж хочешь знать, я сделала ее еще в школе. Могу и свести, если тебе угодно.

– Нет, не вздумай!

– А кроме того, мне нравятся кресты, Христы, распятия, Пречистые Девы, которых носят по улицам; нравятся потому, что все эти муки, выставленные напоказ, кажутся непристойными… и вдруг становятся прекрасными. Подумай, как интересно: орудие пытки стало символом религии. Ты со мной согласен?

– Да, конечно, ты права.

– Ну, я тебя успокоила, мой бестолковый gabacho?[69]А теперь займись наконец делом, мне захотелось по-наслаждаться.

По вечерам она любила уединяться в своем horreo – бывшем амбаре, тысячу лет назад поставленном на четыре каменных столба, чтобы помешать грызунам лазить туда. Амбар примыкал к дому. В нем она обустроила себе фотолабораторию. Помещение было невысокое, метра полтора с небольшим, и она работала, сидя в позе Будды, в красном свете, в окружении своих ванночек и целой батареи пузырьков с реактивами, чьи едкие запахи были сродни образам, которые фиксировал фотоаппарат, повинуясь ее цепкому взгляду. На снимках были мы с ней, фрагменты пейзажей. Шрам у меня на плече, нахмуренная бровь, камень, похожий на языческого идола, ребенок, бегающий по песку во время отлива, складка в паху, взметнувшаяся волна…

Я забирался в амбар следом за ней, клал голову ей на плечо.

– Хотелось бы мне жить в таком horreo…

– Тебе пришлось бы жить лежа. Не очень-то это удобно.

– Да мы и так почти не встаем, – отвечал я.

– А знаешь, этот амбар построен без единого гвоздя, то есть он полностью разборный. Такой давали девушке в приданое, когда она выходила замуж в другую деревню, и его собирали вновь там, где жил жених.

Да, мне решительно нравился этот уголок. И я высказывал свое потаенное желание:

– А как ты думаешь, он хорошо смотрелся бы на Монмартре?