Читать книгу Мертвая земля - К. Дж. Сэнсом, Кристофер Джон Сэнсом - Страница 12

На следующий день, в субботу, я поднялся спозаранку. Стояло чудесное июньское утро, но у меня не было времени наслаждаться им; надо было побывать в Линкольнс-Инн, найти какого-нибудь дружески расположенного ко мне барристера, который возьмет на себя труд вести мои дела, пока я буду находиться в Норфолке. К счастью, подобные услуги в ходу между законниками, особенно во время выездных судебных сессий. К тому же мне предстояло снабдить необходимыми указаниями своего клерка Джона Скелли. Вечером я был приглашен на ужин в дом моего друга Филиппа Коулсвина.

После завтрака управляющий сообщил мне, что ему удалось нанять четырех хороших лошадей, которым предстояло доставить меня, Николаса, Локвуда и нашу поклажу в Норидж. Я от души поблагодарил его. Джон вручил мне письмо, только что доставленное гонцом из Хатфилда. Письмо было от Пэрри.

Приветствую Вас, мастер Шардлейк!

Надеюсь, это письмо попадет к Вам прежде, чем Вы отправитесь в Норфолк. Я заказал комнаты для Вас и мастера Овертона сроком на две недели, начиная с 13 июня, – по моим расчетам, раньше этого дня Вы никак туда не прибудете. Жить Вам предстоит в трактире «Девичья голова», одном из лучших в Норидже. Расположен он поблизости от городского собора, на площади под названием Тумлэнд; неподалеку находится рыночная площадь, а за ней – тюремный замок и Ширхолл, в котором будут проходить заседания суда. Как правило, законники, прибывающие на выездную сессию, останавливаются в трактирах, расположенных на рыночной площади, так что у вас будет возможность избежать слишком тесного общения с ними и оградить себя от лишних слухов и сплетен.

Вчера я имел случай встретиться с мастером Уильямом Сесилом, секретарем лорда-протектора, с которым Вы тоже знакомы. Мы с ним состоим в отдаленном родстве, и я полностью доверяю этому человеку во всех вопросах, связанных с леди Елизаветой. В разговоре с Сесилом я упомянул о деле Болейна и попросил его не доверять слухам, ежели таковые до него дойдут. Я упомянул также, что Вы в скором времени прибудете в Норфолк, дабы провести там частное расследование.

Прошу, по прибытии в Норфолк незамедлительно напишите мне и сообщите, все ли у Вас благополучно.

Ваш преданный друг,

Томас Пэрри

До сей поры я и не знал, что Уильям Сесил приходится Пэрри родственником. Можно было не сомневаться, управляющий леди Елизаветы попросил его сделать все возможное, чтобы слухи о деле Джона Болейна не достигли ушей лорда-протектора. Из письма явствовало, что Пэрри снял для нас комнаты на постоялом дворе, расположенном в некотором отдалении от трактиров, где будут жить прочие юристы. Его желание держать наше дело в секрете было мне понятно, однако я понимал и другое: невозможно провести расследование с тщанием, которого требовала леди Елизавета, и при этом остаться в тени. Запечатанную просьбу о помиловании, которую она вручила мне, я поначалу хотел оставить дома, заперев в одном из ящиков комода, но потом все же решил взять с собой. Оставалось надеяться, что дать ей ход не придется.

Утро я провел в Линкольнс-Инн. К счастью, мне удалось без труда найти коллег, готовых взять на себя ведение моих дел. Договорившись с ними, я отправился в свою контору, где вручил Джону Скелли лист бумаги, исписанный указаниями. Николас тоже был там, заканчивая свои дела.

– Небось с нетерпением предвкушаешь нынешний вечер? – обратился я к нему.

– Еще бы, сэр! С вашей стороны было чрезвычайно любезно попросить мастера Коулсвина пригласить на ужин семейство Кензи.

– Догадываюсь, тебе не терпится увидеть прекрасную Беатрис.

Щеки Николаса слегка вспыхнули, а Скелли ниже склонился над бумагами, пряча улыбку. Беатрис Кензи, как я уже упоминал, была мне не слишком по душе; но я не собирался препятствовать семейному счастью своего помощника, который, судя по всему, влюбился в эту девицу по уши.

– Вам известно, кто еще будет на ужине? – спросил Николас.

– Полагаю, только сами хозяева – Филипп Коулсвин и его супруга, мы с тобой и семейство Кензи. Да, еще, конечно, старая матушка Филиппа, которая теперь живет вместе с ними.

– А мастер Коулсвин не пригласил какую-нибудь леди, способную возбудить ваш интерес?

– Нет. Пару мне может составить только его старуха-мать. Но ей, насколько я помню, далеко за семьдесят.

Филипп был верным и надежным другом; мы познакомились с ним, когда представляли враждующие стороны в одном весьма неприятном деле, и он зарекомендовал себя как человек чрезвычайно честный и не чуждый милосердию и состраданию. Будучи сам убежденным протестантом, Коулсвин неизменно проявлял терпимость и понимание, когда дело касалось религиозных взглядов других людей. Филипп был близко знаком с отцом прекрасной Беатрис, тоже барристером; со свойственной ему добротой он согласился пригласить нас всех на ужин, предоставив Николасу возможность провести время в обществе предмета своих воздыханий.

Ужин был назначен на шесть часов вечера; я пешком проделал путь от своего дома до дома Коулсвина на Литтл-Бритн-стрит, поблизости от Смитфилдской площади. Дом моего друга стоял в ряду других старых зданий; крыши их, снабженные выступающими козырьками, давали желанную тень, защищая от солнца, которое сейчас, несмотря на вечернее время, по-прежнему палило. Лето, судя по всему, наконец-то вступило в свои права.

До того как отправиться на ужин, я занимался укладкой вещей и бумаг, которые намеревался взять в Норидж. В руки мне попало последнее письмо, которое я получил от своей прежней служанки, Джозефины. Насколько я помнил, в нем она сообщала, что ждет ребенка и что для них с мужем настали нелегкие времена. Тогда я послал ей немного денег; с тех пор прошло уже шесть месяцев, однако Джозефина более не подавала о себе весточки. Я взглянул на адрес на конверте: «Пит-стрит, неподалеку от церкви Святого Михаила; Кослани, Норидж». Где это, я понятия не имел. Вспомнив, где предстояло поселиться мне самому, я невольно поежился: Пит-стрит, площадь Тумлэнд – ни одно из этих названий, прямо скажем, не внушало оптимизма[3].

Я немного опоздал и прибыл на званый ужин последним. Памятуя о том, что в протестантских домах пышные наряды не в чести, я надел скромный коричневый дублет, единственным украшением которого служили шелковые шнуры с серебряными наконечниками, а поверх набросил летнюю шелковую мантию. Войдя в гостиную, я убедился, что Филипп, поднявшийся мне навстречу, одет еще более скромно: тесный его дублет оживлял лишь белый воротник рубашки. Он отрастил длинную бороду, весьма популярную среди религиозных радикалов.

– Да ниспошлет вам Господь доброго вечера, Мэтью, – произнес он, пожимая мою руку.

– Простите за опоздание.

– Не стоит извинений, тем более что опоздали вы совсем немного.

Супруга хозяина, Этельреда, подойдя, приветствовала меня реверансом. Этой привлекательной светловолосой даме, как и ее мужу, было около сорока лет. На ней было коричневое платье, волосы убраны под голубой французский чепец. Она совсем не походила на ту смертельно напуганную, изможденную женщину, с которой я познакомился три года назад. Охота за протестантскими еретиками, которую вел старый король, достигла тогда наивысшего накала.

– Этельреда, вы прекрасно выглядите. Как поживают ваши дети?

– Растут с невероятной быстротой и, конечно, без конца выдумывают новые проказы. Но у нас хороший домашний учитель, который умеет держать озорников в узде.

«А вот с братьями Болейн не смог ужиться ни один наставник», – невольно припомнил я.

– Входите же, Мэтью, – продолжала Этельреда. – Познакомьтесь с матушкой моего супруга.

Пожилая дама с седыми волосами, убранными под остроконечный головной убор, сидела в кресле; на ее круглом, изборожденном морщинами лице застыло выражение недовольства.

– Матушка, это адвокат Мэтью Шардлейк, наш добрый друг, – представила меня Этельреда. – Моя свекровь миссис Маргарет Коулсвин.

Старая дама устремила на меня въедливый взгляд и криво улыбнулась:

– Вижу, голова ваша так же убелена сединами, как и моя. Теперь у молодых людей вошло в привычку выставлять свои волосы напоказ, скромные головные уборы более не в моде.

К нам подошел Эдвард Кензи, пятидесятилетний барристер, мой коллега по Линкольнс-Инн; и в религиозной, и в политической сфере он придерживался консервативных взглядов, но при этом ко всему на свете, включая закон, относился с неисправимым цинизмом. Более всего мастер Кензи любил вкусную еду, хорошее вино и занимательную беседу. Мне несколько раз доводилось встречаться с ним, и, несмотря на различие во мнениях, я проникся к этому человеку симпатией. На нем была мантия барристера, из-под которой выглядывал красный шелковый дублет; воротник рубашки украшала затейливая вышивка. Почтенная миссис Коулсвин неодобрительно нахмурилась, давая понять, что подобное щегольство ей не по вкусу. Однако Кензи был слишком жизнерадостен, чтобы обращать внимание на сердитые гримасы старухи; расплывшись в улыбке, он пожал мою руку.

– Брат Шардлейк, давненько мы не встречались с вами в суде! – воскликнул он. – Как видно, вы по горло заняты делами леди Елизаветы. Мастер Овертон рассказал моей дочери, что в понедельник вам предстоит отправиться в Норфолк по ее поручению.

– Да, скоро мы покинем Лондон.

Я отыскал глазами Николаса, который оживленно беседовал с Беатрис Кензи. Мой помощник был без мантии, но зато вырядился в зеленый атласный дублет с черным поясом, украшенным позолоченной пряжкой. И дублет, и пояс, несомненно, стоили ему немалых денег. Беатрис, в голубом платье с высоким стоячим воротником, с драгоценным кулоном на шее, выглядела очаровательно. Волосы у нее были темные, как и у отца, а лицо покрывал толстый слой пудры. Она внимала Николасу, вся превратившись в слух, чуть жеманно оттопырив нижнюю губку. Про себя я отметил, что именно это жеманство настраивает меня против нее; возможно, я был несправедлив к Беатрис, но мне всегда нравились умные, решительные женщины, а не легкомысленные кокетки. Поблизости от молодых людей, откровенно прислушиваясь к их разговору, стояла дама средних лет, настолько похожая на Беатрис, что не оставалось никаких сомнений – это ее мать. На миссис Кензи было ярко-желтое платье с черными рукавами, вместо чепца на седеющих волосах примостилась модная шляпка.

Кензи подвел меня к ней:

– Моя супруга Лаура. Дорогая, позволь представить тебе барристера Мэтью Шардлейка, патрона Николаса.

Дама присела в реверансе; напряженное выражение лица, с которым она прислушивалась к разговору молодой пары, несколько смягчилось.

– Ах, сержант Шардлейк, я так много о вас слышала! – произнесла она преувеличенно любезным тоном. – Муж рассказывал, что прежде вы служили покойной королеве Екатерине, упокой Господь ее душу, а ныне служите леди Елизавете.

– Совершенно верно, хотя в прошлом я трудился также и в Палате прошений.

– Уж конечно, вы всегда сможете получить выгодные дела благодаря своим обширным связям! – Она оглянулась на Николаса и Беатрис. – И без сомнения, работая под вашим началом, молодой Овертон тоже сумеет приобрести необходимые знакомства.

В ее светло-голубых глазах светился откровенный расчет. Прежде я никак не мог понять, почему преуспевающий состоятельный барристер позволяет молодцу без гроша в кармане ухаживать за своей дочерью; теперь в голове моей забрезжила догадка. Причина, скорее всего, коренилась в миссис Кензи; имена моих патронесс внушали этой даме благоговение, и она рассчитывала, что благодаря мне Николас будет со временем вращаться в кругу сильных мира сего. Я взглянул на Беатрис, которая самозабвенно внимала рассказу юноши о визите в Хатфилд. Мысль о том, что юная особа, возможно, руководствуется теми же соображениями, что и ее матушка, кольнула мне сердце.

Увидев слугу, появившегося в дверях, Филипп громко хлопнул в ладоши:

– Идемте, друзья, нас ждет ужин!

Мы прошли в столовую, к изысканно накрытому столу, расселись и заправили салфетки за воротники. Рядом со мной сидела Лаура Кензи, с другой стороны, во главе стола, – Филипп. Напротив меня с помощью слуги уселась старая миссис Коулсвин. После молитвы Филипп предложил тост за «короля, нашего маленького кормчего». Слуги подали первую перемену блюд – салат, вареные яйца, сыр, а также хлеб и масло.

– Впервые в этом году мы за ужином можем обойтись без свечей, – заметил хозяин дома.

Действительно, света, льющегося из окна, которое выходило в небольшой ухоженный сад, было вполне достаточно.

– Весна в этом году выдалась на редкость холодная, – продолжал Коулсвин. – Боюсь, это предвещает плохой урожай. А значит, бедняки станут еще беднее.

– Такая уж у них участь, – пожал плечами Эдвард Кензи. – В любом государстве есть бедные. Так было всегда, и так будет до скончания веков.

– Но не всегда простым людям приходится страдать так, как сейчас, – возразил Филипп. – На пенни нынче дают хлеба в два раза меньше, чем два года назад.

Коулсвин был горячим поборником государства общего блага, ратовал за кардинальные реформы как в обществе, так и в религии; подобно мне, он был убежден, что первейшая обязанность правительства – искоренить злоупотребления, которые привели к обнищанию огромного числа граждан. В поисках поддержки он повернулся ко мне.

– Да, цены сейчас растут как на дрожжах, – кивнул я. – В отличие от доходов крестьян и ремесленников.

– Цены растут для всех, – резонно заметила Лаура Кензи. – И женщинам вроде меня становится все труднее вести хозяйство. Или взять хоть моего брата, которому принадлежит несколько домов у Епископских ворот. Жизнь неуклонно дорожает, а плата, которую он получает от арендаторов, остается такой же, как и несколько лет назад. Разве это справедливо? – Повернувшись ко мне, она добавила, слегка вспыхнув: – Простите, что возражаю вам, сержант Шардлейк.

– Вам не за что просить извинения, сударыня. Вы имеете такое же право высказывать свое мнение, как и я.

– Кто-нибудь собирается завтра в собор Святого Павла, послушать, как архиепископ Кранмер будет служить по новой «Книге общих молитв»? – спросила Этельреда, решив направить разговор в иное русло.

– Мои жена и дочь хотят посетить часовню при Линкольнс-Инн, а я, скорее всего, пойду в собор Святого Павла, – безразличным тоном сообщил Эдвард Кензи. – Первая служба по «Книге общих молитв» – вне всякого сомнения, историческое событие.

Вспомнив о репутации сторонника религиозных традиций, которой пользовался Кензи, я взглянул на него с откровенным удивлением. Он не моргнув встретил мой взгляд:

– А вы намерены быть в соборе, брат Шардлейк?

– Да. Как вы справедливо изволили заметить, это и впрямь историческое событие.

– Наверное, в прежние времена вам доводилось выполнять поручения архиепископа? – спросила Лаура Кензи, чье благоговение перед первыми людьми королевства было куда сильнее религиозных убеждений.

– Да, во времена прежнего короля, – кивнул я. – Как бы кто ни относился к архиепископу Кранмеру, вне всякого сомнения, человек он искренний и честный.

Этельреда, просияв, подхватила:

– На прошлой неделе мы всей семьей ходили слушать проповедь епископа Латимера. Он говорил о том, что наше государство поражено тяжелым недугом и единственное средство, которое может ему помочь, – стремление ко всеобщему благу и справедливости.

– Ты все перепутала, Этельреда! – раздался скрипучий голос Маргарет Коулсвин. – Поистине, мозгов у тебя не больше, чем у блохи. Мастер Латимер сказал, что нам нужны реформы, это верно. Но этой теме он посвятил десять минут, а проповедь его длилась два часа. Больше всего он говорил об истинных бедах Англии: о приверженности людей плотскому греху, распутству и азартным играм. О том, что нам никак не удается вырвать с корнем остатки папизма. А в заключение он предал проклятию всех мятежников, которые восстают против своих землевладельцев.

Старуха обвела сидевших за столом горящим взглядом, словно бы приглашая к жаркой схватке.

Этельреда залилась краской.

– Матушка… – предостерегающе начал Филипп.

– Сторонники идей всеобщего благоденствия и сочинители памфлетов, разумеется, станут цитировать только то, что епископ Латимер сказал о земельных реформах, – откашлявшись, произнес Эдвард Кензи. – И уж конечно, при этом изрядно исказят смысл его слов. Надеюсь, епископ Латимер не предавал проклятию вкусные ужины, иначе все мы, собравшиеся здесь, обречены гореть в адском пламени. Впрочем, по мнению этого достойного проповедника, большинству из нас так или иначе предстоят адские муки, причем обстоятельство сие, судя по всему, его только радует. Яичный соус просто восхитителен, Филипп.

Дамы напряженно захихикали, только старая миссис Коулсвин сидела с каменным лицом.

– Хотя, по моему мнению, Латимер совершенно прав, осуждая тех крестьян, которым вздумалось устраивать мятежи, – продолжал Эдвард Кензи уже другим, более серьезным тоном. – Я слышал, недавно беспорядки вспыхнули в Уилтшире. Крестьяне попытались разобрать ограду, которую сэр Уильям Герберт возвел вокруг своего нового парка. Пришлось вызвать более двух сотен солдат, чтобы обратить бунтовщиков в бегство. Как вы понимаете, без кровопролития не обошлось. – Он вновь встретился со мной взглядом. – Кстати, супруга Герберта – родная сестра покойной королевы Екатерины. Вы что-нибудь слышали об этом мятеже?

– Нет. И с семейством Герберт мне довелось встретиться всего один раз в жизни, – осторожно заметил я. – Полагаю, возмущение, которое испытывают крестьяне, вполне понятно. Простым людям трудно смириться с тем, что огромный участок плодородной земли зарастает лесом, где высокородный лорд и его гости развлекаются охотой. Страсть землевладельцев к паркам оборачивается для арендаторов новой бедой. Мы, сторонники государства общего блага, считаем подобное положение вещей недопустимым.

– Я постоянно слышу об этом пресловутом общем благе, но никак не могу взять в толк, что, собственно, означают эти слова, – завил Кензи, в упор глядя на меня.

– Единство нации, экономическое равновесие, предполагающее, что даже самые бедные слои населения будут иметь достаточные средства к существованию.

– В апреле лорд-протектор издал указ, запрещающий незаконные огораживания пахотных земель, – вступил в разговор Филипп. – Насколько мне известно, он поручил Джону Хейлзу создать специальную комиссию, которая этим летом проедет по всей Англии и уничтожит все незаконные пастбища, огороженные с тысяча четыреста восемьдесят пятого года. Наконец-то будут ликвидированы многие застарелые злоупотребления.

Поразмыслив, я произнес:

– Да, злоупотреблений в прошлом творилось немало, но еще больше их сейчас, когда общинные земли превращаются в пастбища. – Я невольно вспомнил о том, что происходило в Бриквелле. – Что касается того, возможно ли уничтожить все незаконные пастбища, устроенные аж с тысяча четыреста восемьдесят пятого года… – я сокрушенно покачал головой, – то для подобной работы потребуется сотня законников, которые посвятят этому несколько лет. К тому же крупные землевладельцы вряд ли легко смирятся с тем, что участки, которые они привыкли считать своими, будут возращены в общинное пользование. Полагаю, вскоре после отъезда комиссии они с помощью магистратов вернут себе утраченные земли. Увы, благой замысел лорда-протектора не назовешь досконально продуманным. Его стремление к серьезным реформам не может не радовать, но в подобных вопросах необходимо действовать согласно тщательно разработанному плану.

– Любопытно, как члены комиссии узнают, какие земли принадлежали общине пятьдесят лет назад, если все документы утрачены? – спросил Кензи.

– Возможно, они будут опираться на свидетельства пожилых людей, которые помнят прежние времена, – предположил Коулсвин.

– Человеку, который был взрослым в тысяча четыреста восемьдесят пятом году, сейчас должно быть около восьмидесяти лет. Если он вообще дожил до наших дней, – усмехнулся Эдвард.

– Но дети наверняка помнят рассказы своих родителей и…

– Ерунда, Филипп! – нетерпеливо махнул рукой Кензи. – Вы сами понимаете, что суд не может опираться на подобные свидетельства. И кто они, эти люди, которых будут опрашивать члены комиссии? Мелкие арендаторы и наемные работники! Неужели им решать, кому должны принадлежать земли в Англии? Неужели их мнение важнее мнения крупных землевладельцев? Лорд-протектор Сомерсет хочет, чтобы политические дела вершили руки и ноги, а вовсе не голова. Но это противоречит всем законам, природным и Божеским!

– Единственное, к чему стремится лорд-протектор, – это быть справедливым, – веско произнес Филипп.

– Он желает сохранить свою репутацию Доброго Герцога, друга и защитника бедняков! – возразил Кензи. – Но уверен, в действительности его волнует лишь завоевание Шотландии.

– Порой мне кажется, что, если руки и ноги принимают участие в политических делах, это не так уж и плохо, – позволил себе заметить я. – И в любом случае голове следует заботиться о том, чтобы руки и ноги были здоровы и невредимы.

Старую Маргарет Коулсвин мое заявление привело в ужас.

– Вы что, отрицаете общественный порядок, заведенный Господом? – проскрипела она. – Подобно вам, сэр, рассуждали анабаптисты, которые хотели низвергнуть весь мир в пучину анархии и разрушения!

– Помню, года три назад религиозные консерваторы называли анабаптистами всех без исключения протестантов, – изрек я с ледяной улыбкой. – Странно, что ныне обвинения в анабаптизме в ходу у убежденных реформаторов. Насколько мне известно, миссис Джоан Бошер обвинили в анабаптистской ереси. Думаю, сейчас ею занимается лорд-канцлер Рич, тот самый, что подверг пыткам Энн Аскью. Возможно, миссис Бошер тоже отправят на костер. Удивительно, как повернулось колесо судьбы.

Старуха ничего не ответила, лишь метнула в меня злобный взгляд. В комнате повисло напряженное молчание. Тут, к великому нашему облегчению, подали вторую перемену блюд: ростбиф с пряными травами и цыпленка в лимонном соусе. Все с оживлением принялись за еду.

– Благодарю вас за прекрасный ужин, миссис Коулсвин! – провозгласил Эдвард Кензи. – Угощение удалось на славу.

– Рада слышать. Сейчас так трудно достать необходимую провизию, все невероятно дорого, да и прилавки опустели. Говорят, купцы намеренно придерживают товары, чтобы продать их, когда цены взлетят еще выше.

– Не сомневаюсь, что так оно и есть, – кивнул Кензи. – Думаю, каждый сидящий за этим столом согласен с тем, что рост цен – это весьма серьезная проблема. – Он обвел всех взглядом. – Но в чем корень этой проблемы, вот вопрос? Да, конечно, торговцы придерживают товары, и это влечет за собой их дальнейшее подорожание. Но главная причина роста цен – снижение реальной стоимости денег. Не случайно в этом году, когда государство два раза чеканило новые монеты, цены взлетели, как никогда прежде. Война с Шотландией – это настоящая пропасть, в которую улетают все государственные деньги. И ведь всякому здравомыслящему человеку ясно: никаких шансов на победу у Англии нет. Шестилетняя Мария, королева Шотландская, сейчас во Франции. Она никогда не станет супругой короля Эдуарда. Французские войска уже в Шотландии и готовы защищать ее границы. Но лорд-протектор намерен продолжать эту обреченную на провал войну, невзирая на все невзгоды, которыми сие чревато для Англии.

– И все же, сэр, Англия должна отстаивать свои интересы! – подал голос Николас, сидевший на дальнем конце стола. – Всякий раз, когда дело доходило до войны с Францией, Шотландия наносила нам удар с тыла. Если Шотландия будет в нашей власти, мы обезопасим заднюю дверь в свой дом.

– Тем не менее война, которую затеял лорд-протектор, стала для нас настоящим бедствием! – раздраженно процедил Кензи. – Форты, построенные Сомерсетом, падают, как карточные домики. Все его упования на поддержку шотландских протестантов оказались напрасными. Английские солдаты дезертируют целыми отрядами. Поверьте, мастер Овертон, эта злополучная война – корень всех наших проблем. Серебро, необходимое для чеканки монет, уходит на военные расходы. Уменьшать количество серебра в монетах начал еще король Генрих, но по сравнению с тем, что творит лорд-протектор, это сущие пустяки!

– Я вовсе не согласен с тем, что война с Шотландией обречена на поражение, – заявил Николас. – Сейчас Англия как раз готовит новое наступление, и уверен, оно будет успешным.

– На прошлой неделе я видела, как по улицам Лондона проходил отряд швейцарских наемников, – сообщила Этельреда. – Все они были закованы в латы и вооружены арбалетами.

– Я тоже их видел, сударыня! – подхватил Николас; лицо его аж светилось от возбуждения, в которое молодых людей неизменно приводят разговоры о войне. – Впечатляющее зрелище!

– Я бы сказала, пугающее зрелище, – негромко поправила Этельреда. – Неизвестно, чем все это обернется для нас.

– Но они принесли присягу королю! – напомнил Николас.

– Они принесут присягу любому, кто им заплатит, – вступил в разговор я. – В этом вопросе я совершенно согласен с мастером Кензи.

– Уважающей себя нации не следует бояться войны, – отчеканил Николас.

Я бросил взгляд на Беатрис, сидевшую напротив Николаса. Не проявляя ни малейшего интереса к спору о войне, девушка вполголоса беседовала с Этельредой Коулсвин. Смотрела она только на свою собеседницу, не поворачивая головы к Николасу, и, следовательно, лишала его возможности принять участие в разговоре. По-моему, то был очередной прием женского кокетства; по расчетам Беатрис, Овертон, удостоившись наконец ее милостивого взгляда, должен был преисполниться чувства благодарности.

– А вы что думаете о войне, очаровательная мисс Беатрис? – вопросил я. – Вы согласны с вашим отцом? Или же вам ближе мнение мастера Николаса?

Беатрис, смущенная и растерянная, вспыхнула и повернулась к своей матери.

– Моя дочь не имеет своего мнения по поводу столь серьезных политических дел, – со снисходительной улыбкой ответила Лаура Кензи. – Она воспитана в убеждении, что молодым девицам не стоит ломать себе голову над вопросами, которые находятся за пределами их разумения.

На лице Беатрис мелькнуло облегчение.

– Да, Николас, разум у меня девический, и с этим ничего не поделаешь. – Метнув на меня откровенно враждебный взгляд, она вновь повернулась к нему и беззаботно прощебетала: – Давайте прекратим разговор о войне. Подобные споры наводят лишь скуку и страх. А я так беспокоюсь за вас, ведь на следующей неделе вам предстоит отправиться на север.

– Всего лишь в Норфолк, мисс Беатрис, а это весьма далеко от Шотландии, – любезно заверил ее Николас.

В глубине души я не сомневался, что Беатрис, несмотря на свой девический разум, прекрасно осведомлена об этом обстоятельстве. Овертон слегка коснулся пальцами ее руки. Красавица лучезарно улыбнулась, словно приглашая всех сидевших за столом посмеяться над своей очаровательной глупостью.

«Нет, милая моя, похоже, ты вовсе не глупа», – подумал я.

– Мне так жаль, что вы уезжаете, Николас, – продолжала Беатрис. – А вдруг, вернувшись, вы станете изъясняться на местном наречии и я не сумею вас понять?

– Что ж, по крайней мере, мы научили свою дочь говорить так, как принято в высших кругах, – изрекла Лаура Кензи.

Судя по всему, чувство юмора не входило в число достоинств этой дамы, что меня ничуть не удивило; согласно моим наблюдениям, достоинство сие чрезвычайно редко уживается со спесью и чванством.

– Наречие, на котором говорят в Норфолке, не слишком сильно отличается от лондонского, – заметил я. – В конце концов, Норидж не такое уж захолустье. Это второй по величине город в Англии.

– К тому же там есть очень красивые здания, – подхватил Эдвард Кензи. – Например, кафедральный собор и городская ратуша.

– Вам доводилось там бывать? – спросил я.

– Да, много лет назад я занимался одним делом, которое привело меня в Норидж. По слухам, в последнее время город этот переживает упадок.

Тут Филипп напомнил, что близится вечерний звон; появляться на улицах после десяти было строжайше запрещено. Мы поднялись из-за стола; думаю, никто не сожалел об окончании ужина, прошедшего в столь напряженных спорах. За окнами сгущалась темнота; пришлось зажечь свечи. Филипп приказал своему управляющему нанять мальчиков-факельщиков, которые проводили бы нас домой. Ожидая, когда они появятся, мы вышли на свежий воздух. Эдвард Кензи подошел ко мне.

– Занятный сегодня выдался вечер, брат Шардлейк, – произнес он. – Я рад, что мы с вами согласны во взглядах на войну. Но скажите, неужели вы действительно считаете, что существующий общественный порядок необходимо изменить? Неужели вы, в отличие от всех прочих джентльменов, не опасаетесь разбушевавшейся черни? Неужели вы ходите по улицам в одиночестве, а не только в сопровождении вооруженного мечом помощника? Не отво́дите полный отвращения взгляд, когда нищие тянут к вам руки, демонстрируя язвы и раны, в большинстве своем поддельные?

– Признаюсь, брат Кензи, я действительно отвожу взгляд от нищих, но со стыдом, а не с отвращением. Наверное, тот, кто отворачивается от чужих язв, не имеет права рассуждать о всеобщем благоденствии. И все же я не могу не сознавать, что в нашем обществе слишком много несправедливости.

Кензи ничего не ответил; он с улыбкой наблюдал, как Овертон, прощаясь с Беатрис, целует ей руку и рассыпается перед девушкой в любезностях.

– Молодой Николас – славный малый, – проронил Кензи. – Хотя, бесспорно, он излишне дерзок. – Эдвард пристально посмотрел на меня; глаза его блестели в свете свечей, льющемся из окон дома. – Ваши связи в высшем обществе совсем вскружили голову моей жене. Вы ведь когда-то служили у лорда Кромвеля, не так ли?

– Говорить о моих связях в высшем обществе означает грешить против истины, мастер Кензи. Никаких высокопоставленных покровителей у меня нет и сроду не было. Я всего-навсего помощник мастера Пэрри, управляющего двором леди Елизаветы.

– Для того чтобы произвести впечатление на Лауру, этого вполне достаточно, – усмехнулся Кензи.

Скорее всего, его совершенно не волновало, насколько глубоки чувства, возникшие между Николасом и его дочерью; до тех пор пока жена ничего не имела против ухаживаний молодого человека, он тоже не собирался возражать. Я прислушался к долетавшему до меня разговору. Лаура Кензи выражала надежду, что Николас, вернувшись из Норфолка, пожалует к ним на семейный обед.

– О да, мы с нетерпением будем вас ждать! – подхватила Беатрис, лаская Николаса взглядом огромных глаз.

Этот нежный взгляд показался мне фальшивым; Овертон, разумеется, был иного мнения. Но влюбленные, как известно, слепы.