Читать книгу Мы побелили солнце - Ксения Евгеньевна Букина - Страница 2

Я уже не рассуждаю о размере унижения. Врут те, кто говорят: дна нет. Дно есть, но для каждого оно разное.

Я уже был на дне, на своем личном дне. Я не помню, как попал в угол, но забивался в него щенком с придавленным хвостом. Я вжимался все сильнее; я даже на какую-то секунду испугался, что сломаю стену и провалюсь таким же визжащим собачонком к соседям.

Я был псиной, а Игорь держал передо мной включенный шокер, который искрил и трещал в руке. А я? А я пронзительно скулил, взбивал жесткий ворс носками и вдавливал лицо в пропахший дешевым освежителем кафель.

– Уйдите, пожалуйста, – хриплю, оставив борьбу с Игорем за первенство и уступив ему победу.

Он не удивляется. Или я просто этого не вижу. Да нет, чувствую – он попросту озадачен.

Но не уходит, а у меня нет даже очков, чтобы прикрыться от ядовитой желтизны. Они выпали из рук, когда Игорь скинул камуфляжку.

Слышу, как прибегает мать. Вьется вокруг меня, царапает в неумелых попытках поднять, трещит на ухо что-то сочувствующее. А я только отпихиваю ее и вжимаю кулаки в глаза с таким усердием, что, будь я хоть капельку сильнее – выдавил бы глазные яблоки.

– Переутомился, – сочувствующе вздыхает мать, не рассердившись на мои попытки оттолкнуть. – Переволновался мой мальчик.

Она делает акцент на слове «мой», а меня это смешит. У нас в школе с тем же успехом скачивают доклады и презентации, которые по идее нужно делать самим, а потом с гордостью заявляют: это мои доклады и презентации.

– Ой, как он визжит, ты посмотри, – ахает мать. А интонация красноречиво завершает: «И что мне теперь с ним делать? Я ж совсем не умею ухаживать за детьми!».

Но выход она находит умело. Идеальный выход для женщины вроде нее.

– Игорь, помоги Дане! Доведи до комнаты, а я пока постель чистую ему сделаю…

Я даже не успеваю возразить. Только слышу, как мать упархивает из ванной кукушкой.

Меня снова мутит. Зажмуриваюсь покрепче, отрываюсь от стены и снова доползаю до унитаза. Но желтый цвет из меня больше не исторгается. Наверное, я попросту не успел его как следует впитать.

– Можно вопрос? – бестактно интересуется Игорь, даже не думая приближаться ко мне.

Коротко мотаю головой, вонзаясь ногтями в ободок унитаза.

А Игорь все равно спрашивает.

– Данко, ты че… беременный?

Шмыгаю носом.

– Уйдите, пожалуйста.

– Екарный Касперский, ну точно беременный. С ничего психует и обижается.

– Я не обижаюсь.

Больших усилий мне стоит выдавить это. На самом деле, я обижался. Во многом на Игоря, но больше на ситуацию в целом и на то, что я сидел сейчас в чужой ванной с этим желтым сисистером, а мог бы смотреть с бабушкой Малахова и ругаться на девчонку из передачи, потому что она шляется по мужикам и не смотрит за детьми.

– Я не обижаюсь, – повторяю для пущей убедительности, сжав зубы. – Только выйдете, пожалуйста, из ванной.

– Доберешься сам до комнаты?

– Доберусь.

Он решает не навязываться. Может, и удивлен где-то в глубине души моим поведением. Если вообще делает хоть какие-то выводы, кроме «ха, ты че, беременный?».

Жмурясь, я цепляюсь за ледяную керамику и на ватных ногах ковыляю сперва в прихожую, чтобы нащупать в ворсе ковра драгоценные очки. Цепляю их на нос, потными ладонями хватаюсь за ручки сумок. Липкие мурашки на бедрах, дрожь в ногах, остатки тошнотворной желтизны в горле и головокружение… Я уже не чувствую себя человеком. И щенком не чувствую. Только затюканным нечто, которое мешает и матери, хоть она и упрямо пыталась это скрыть; и Игорю, но он этого скрыть даже не пытался.

– Дань, я тебе постелила!

Она выглядывает из неприметного прохода, который я сперва принял за большое зеркало. Значит, и моя спальня – сплошной черно-синий восторг. Хоть что-то хорошее.

Ныряю в темную комнату, кидаю сумки на кресло позади кровати и прямо в одежде заваливаюсь в постель. Хотя бы потому, что мать не спешит уходить, а со своим извечным сочувствием смотрит на меня.

– Ты, может, у бабушки отравился? Дань?

Отворачиваюсь к стене. Лбом утыкаюсь в синие обои – но уже не с корабликами, а с васильками.

– Ну? Ты вспомни, что дома ел. Туда же нормальную еду никогда не завозят. В городе испортится колбаса – так ей этикетку переклеивают и в деревни везут, – она садится на краешек моей кровати. – Колбасу ел?

– Я спать хочу, – с трудом выдавливаю, уворачиваясь от руки матери на моем плече.

А она намека не понимает.

– Так спал же в машине… У меня порошок от тошноты есть, тебе развести?

– Да не. Прошло уже все.

– Сейчас прошло, а ночью снова может начаться. Хочешь, тазик тебе возле кровати поставлю?

Меня аж перекашивает. Резко поворачиваюсь к ней. Впервые за вечер встречаюсь с на скорую руку обведенными будто бы углем глазами. И отчеканиваю:

– Не надо. Спасибо.

И она вздрагивает. Слегка накрашенные губы уже начинают обиженно поджиматься, но она словно вспоминает, что в таком состоянии моей вины нет, а потому – наконец встает с кровати.

– Ты бы хоть очки снял, – замечает, отступая к двери. – В очках спать будешь?

Молчу.

Снова отворачиваюсь к холодной стене. Мельком бросаю взгляд на окно, но оно было прикрыто шторами. Главное, чтоб утром вся комната не налилась желтым, а остальное можно спокойно пережить.

Я проспал больше двенадцати часов. Знаю точно, потому что на тумбочке возле кровати стоял мутант – получасы-полуторшер. Утром, когда мать и сисистер собирались на работу (а сон под утро у меня был очень чуткий), я успел бегло осмотреть залитую синим комнату. Понял, что это не их квартира – съемная. И в эту комнату они почти не заходили, но и трогать здесь ничего не решались. Та же кровать, где никто не спал, но не думали и выносить; те же вставшие часы на стене, коим не спешили менять батарейки; тот же шкаф, на полках которого стояла не классика, а книги о юриспруденции, Конституция и законы УК РФ (сомневаюсь, что мать после фармацевта устроилась юристом). Хозяева обустроили квартиру на свой черно-синий вкус, а мать с Игорем делать кардинальные изменения не решались.

А еще я слышал утром, как мать переговаривается с Игорем насчет меня. Даже не так. Говорила одна мать, а Игорь бурчал в ответ что-то нечленораздельное. Только я уже не помню, о чем велась речь, потому что снова уснул.

Когда я окончательно просыпаюсь, в доме звенит полная тишина. Сдается мне, мать и сисистер на работе.

Переносица болит от очков, которые давили на нос всю ночь. От слишком долгого и слишком крепкого сна пульсируют виски. Прилипающий к телу свитер, пропитанный потом, уже не согревал – я ощущал себя точно так же, как однажды морозным январским утром, сразу после новогодних каникул, я вышел с бабушкой хоронить свою собаку.

Мы стояли возле будки, а рыжая Кнопка, скрюченная в неестественной позе и уперевшаяся затылком в стену гаража, была белой, трепетно укрытой снежным одеялом. Снег падал на нее, но не таял. Убаюкивал.

– Отмучилась, – заключила тогда бабушка почти спокойно. – Всю ночь скулила. Только под утро замолчала…

А я не решался подойти ближе. Переминался с ноги на ногу, замерзал и шмыгал носом.

– Это точно она? – сипло, не своим голосом выдавил я.

– А кто ж еще? Снегом ее просто засыпало. Умирала на улице, даже в будку сил не хватило зайти.

– Бедная…

– Да нет, Дань. Бедная она была, когда скелетом шаталась. Когда она волком выла, потому что череп от боли разрывался – вот тогда она была бедная.

– Давай ее в огороде похороним?

– В огороде нельзя хоронить, примета плохая. Ее в мешок нужно положить и в лес отвезти. Там и закопаем. Ты лопату возьми, я пойду картошку из мешка высыплю… Постой пока, посмотри на нее напоследок.

В этот момент все сразу тихо так стало. И дети за калиткой не визжали, и машины не ездили, и собаки не лаяли. Снег только шел, покрывая Кнопку все плотнее, но с этим – мягче и ласковей.

Наверное, под снегом ей теплее.

– А щенки как? – вдруг вспоминаю коробку с тремя рыжими варежками, которые даже не ходили еще как следует, а только перекатывались колобками.

– А что щенки? Мы их сами вырастим. Бутылочки только надо прокипятить, – она тяжело вздыхает. Накидывает капюшон и, взбивая грузными ногами снег, идет к сараю. Но вдруг останавливается и оборачивается через плечо. – Когда меня хоронить будут, ты проследи, чтоб до заката гроб опустили. В лоб поцелуешь и горстку земли бросишь. В доме потом приберись обязательно, чтоб не стоял запущенным. И, главное, не жалей. Мертвых не жалеют, они отмучились. Я умру, а ты к матери жить поедешь. Только все равно приезжай летом сюда. Зря я, что ли, яблони выращивала?

Не знаю, почему я вспоминаю это именно сейчас. Почему именно сейчас дрожу в мокром свитере. Почему мне холодно точно так же, как и тогда, тем морозным утром после каникул, когда я ехал хоронить свою собаку…

Кутаясь в мешковатую кофту посильнее, я отекшим слизнем сползаю с кровати и решаю юркнуть на кухню. Последнее, что я ел – вернее, пил – был клубничный чай с розовым перцем. Бабушкин…

Мотаю головой, отгоняя слезливые мысли. Аккуратно вхожу в прихожую. Шторы открыты, но я тут же их задвигаю – благо, на улице, кажется, пасмурно. И в ледяной лихорадке врываюсь в кухню.

Не просачиваюсь и не крадусь, а врываюсь. Не как хитроумный шпион, а как глупый герой, вывалившийся к врагам, выпятивший грудь и гордо крикнувший: «Ну, стреляйте!».

Но стрелять было некому.

Все те же черно-синие тона. Если и были здесь ужасы типа масла и сыра, то запрятанные по шкафам и холодильникам. Предположим, смогу я подкрасться к холодосу, зажмуриться и выхватить оттуда какую-нибудь колбасу, как всегда делал у бабушки.

Только вот на его белой дверце примостился маленький желтый снайпер. Магнитик с солнцем.

Меня бросает в холодный пот, но я не сдаюсь. Слишком поздно сдаваться. Крепко жмурюсь, делаю отважный шаг к снайперу-солнышку и легкой рукой сбрасываю все магнитики, а легкой ногой – пинаю их под гарнитур и холодильник. Просто чтоб не разъедали глаза. Просто чтоб я спокойно мог есть на кухне.

Только сейчас осмеливаюсь снять бронежилет. Открываю глаза. И радостно смотрю на беленькую дверцу холодильника, внутренне ликуя. У меня получилось! Я смог, я почти добыл еды! Подавленное состояние и лихорадка у меня, может, и от голода. Не может же так резко стать хреново на душе…

– Они мне тоже никогда не нравились, но зашвыривать их под шкафы как-то чутка перебор, да?

Он все-таки был дома!

Тихо сидел у себя в комнате, а сейчас так же тишайше прокрался в кухню. И не было на нем уже, слава богу, того мерзкого свитера и браслета. Черная футболка с принтом Цоя, поношенные джинсы. Только цепочка по-прежнему болталась на шее, но ее желтизна не была ядовитой, и очки успешно меня защищали.

– Поднимать не буду, – предупреждаю, рассматривая Игоря исподлобья.

– А я так надеялся…

Он делает шаг к холодильнику, а я тут же юркаю за стол.

Игорь бегло смотрит на меня. Скребет щеку с едва заметной щетиной. Открывает холодильник, таким же беглым взглядом проходится по продуктам и спрашивает:

– Картошку будешь?

– Суп? – роняю от неожиданности.

– Нет, картошку. Обычную. Пюре. Будешь?

– Не хочу.

Смотрит на меня через плечо. Фыркнув, вынимает из холодильника банку с сиропом, забирается в нее тонкими пальцами, подцепляет крупную клубнику и бросает в рот.

– А борщ? – продолжает, пережевывая.

Облегченно вздыхаю.

– Борщ – буду.

– Только он позавчерашний, – тут же предупреждает. Снова раскрывает холодильник. – А у тебя желудок бракованный.

– Это от нервов.

– Ага, я так и понял.

Опять скребет щеку. Тянется, чтобы достать кастрюлю, но внезапно по всей кухне раскатывается песня – кажется, группы «Кино» – наши соседи часто включали их творчество в машине и открывали дверцы, пока работали во дворе.

И Игорь, шепотом выругавшись, подцепляет телефон. Но ставит его на громкую связь и кладет на стол, а сам невозмутимо достает кастрюлю с борщом и звенит тарелками.

– Игорь Павлович? Здравствуйте!

Я обескураженно втягиваю голову в плечи. Будто сейчас специально подслушиваю чужой телефонный разговор, и разумно было бы уйти. Но я хочу борщ. А Игорь мне его наливает.

– Ага, – хмыкает он и начинает раздосадовано метаться вдоль гарнитура. Поварешку, что ли, найти не может?

А низкий голос – я, кстати, не могу распознать, мужчина это или старая женщина – продолжает:

– Ой, здравствуйте. Вы не заняты?

– А это смотря, что вам нужно.

– Просто ваша каморка…

– Кабинет.

– Извините, кабинет ваш заперт, дети проверяли, – нет, все-таки мужчина. Слишком грубый голос с очевидной хрипотцой.

Игорь морщится. Чертыхнувшись, вынимает поварешку из тазика с грязной посудой и начинает промывать. Издает ехидный смешок:

– Да? Ничего себе. Ну, получается, меня там нет.

– Так вы дома? – голос тускнеет. Или все-таки женщина? Эмоциональная такая.

– Ну, наверное. Рабочий день у меня так-то не круглосуточный.

– Я все понимаю, а приехать не можете?

– Могу. Но не хочу, – Игорь льет кровавый суп в тарелку и ставит ее в микроволновку, а кастрюлю возвращает назад. Наконец с тяжелым вздохом интересуется: – Ну что там у вас?

– Да у меня в пять часов кружок с пятиклашками. «Занимательная астрономия» называется, так вот… Они тут все пришли, я должна была им фильм про планеты показать, – все-таки женщина. – А звука нет! Почему такое может быть?

– Ну займите другой класс, – Игорь заметно раздражается. Резко ставит передо мной тарелку с борщом. – Ничего страшного не случится. Фильм свой на флешку перекиньте… Дань, тебе со сметаной?

Вздрагиваю и медленно мотаю головой.

– А хлеб будешь?

Снова мотаю.

Холодно.

– Ну ешь тогда, – бросает и вываливает из баночки в вазочку клубнику. Посыпает ее сахаром и кладет сметану. Вновь обращается к бабке с грубым голосом: – Вы фильм этот из дома принесли? Дома звук был, проверяли? Может, файл изначально был багнутый.

– Был звук, мы с мужем даже смотрели самое начало! Ну займу я другой класс, так компьютер же от этого не починится!

Ныряю ложкой в кровавую жижу. Игорь садится напротив меня, а я прячу взгляд. Он так беспечно говорит со старухой, и меня это даже не улыбает. В этом точно было что-то неправильное, как неправильны нежные цветы на постере фильма о серийном убийце. Я мерз и мелко дрожал, меня пробирала необъяснимая тоска, я шмыгал носом и хотел домой. Так резко и так несвоевременно!

А Игорь продолжал разговаривать, создавая уродливый гротеск.

– Колонки проверьте. Соединение тоже, вдруг они отключились или проводки отошли. Колесики покрутите. На самом компе или в видосе может быть звук на минималке, проверьте.

– Так сам компьютер – это же колонки!

– На компе отдельная громкость есть. Может, у вас звуковая карта вырубилась. Через «этот компьютер» в «свойства» зайдите. Далее – «звуковые устройства», вот там и ткните галочку на звуковой карте. Ну или на крайняк драйвер слетел, тут только переустанавливать.

Дрожь усиливается. Почему-то немеет все тело, и даже пропадает аппетит. Ощущается привкус вчерашней рвоты.

И даже от вида супа хочется прочищать желудок.

Я решительно отодвигаю тарелку, чуть не сбив Игоревскую вазочку с клубникой. В извинение поднимаю на него измученный взгляд и только сейчас замечаю у него прокол чуть выше верхней губы. Игорь, будто почувствовав взгляд, привычным жестом теребит и растягивает его. Видимо, чтоб не заросло – серьгу-то он не носил.

– Тут «этого компьютера» нет, тут только «мой компьютер».

– Винда старая, это то же самое. Вам чего, гордость не позволяет другой класс занять? Как раз информатичка вроде в отпуске, туда шуруйте.

– Слушайте, – я вздрагиваю, потому что она выходит из себя. – Вам деньги платят не за консультации! Сами сюда езжайте и ищите «эти» и «свои» компьютеры! Ваша, в конце концов, обязанность!

– Уже мчусь, – и палец Игоря тыкает в красную кнопку.

Но вместо того, чтобы мчаться, – спокойно подцепляет миниатюрной ложечкой ягоду и отправляет в рот. Тоненькие пальцы перестукивают на столе мелодию, а Игорь спокойно запевает:

– Но если есть в кармане пачка сигарет, значит, все не так уж плохо на сегодняшний день. И билет на самолет… суп вкусный?

Пожимаю плечами.

– А вы… – через силу пытаюсь улыбнуться, хотя тело заходится в ознобе. Хоть бы не заметил… – На работу не поедете?

– Да шла она нахер.

– И вас не уволят?

– Кто? Маразматичная физичка из-за «Занимательной астрономии»? Не думаю. Рабочий день до четырех, мы с Валерой устали и хотим отдохнуть.

– А… Классно.

Он кривится. Доедает клубничный десерт молча. Я тоже стараюсь молчать, натянув капюшон по самую переносицу, прикрыв нижнюю часть воротником свитера и на всякий случай придерживая темные очки, чтоб не слетели.

А Игорь открывает окно.

На улице собирается дождь, шторы раздуваются пузырем от ледяного ветра – а он открывает окно, чтобы покурить.

На всякий случай я хочу промыть тарелку после супа – вдруг у них так принято? Но порыв ветра пробивает меня уже не на дрожь, а на судорогу. Даже руки не слушаются, бешено дергаясь – посторонний человек бы решил, что я героиновый нарик, причем в запущенной стадии.

Но Игорь никак не реагирует. Он не видит. Он вообще старается меня не замечать.

Укрываясь в спасительном свитере, возвращаюсь в комнату. Достаю старенький ноут. Запускаю симулятор охоты – единственное, что тянул комп.

Но я не играю.

Странное чувство застает меня, такого маленького и спрятанного, такого больного и ненужного. В этот момент я видел себя таким и считал себя таким. Поэтому, сложив ноутбук снова, я обнимал его так любяще и крепко, как, наверное, мог бы обнять каждого, кто был бы не против. Но сейчас, когда рядом не было совсем никого, я прижимал к сердцу старенький, постоянно ломающийся ноут – единственное, что у меня осталось из прошлого. Ласкал его поцарапанную крышку и плакал.

Не знаю, почему вдруг именно сейчас на меня нахлынуло это чувство невыносимого одиночества. Словно что-то кольнуло в сердце и оторвалось, выпало осколком и затерялось в океане. Кажется, я что-то почувствовал – а, может, осознал. Предвидел. Или ошибался.

Я скулил – пронзительно, размеренно и ровно, разнося подрагивающий плач по всей черно-синей комнате. Я выл – тонко и прямо, до боли стискивая старый ноут. Я замерзал в пропитанном слезами свитере. У меня не было сил накрыться одеялом. У меня, порой, не было сил даже на вздох. Непонятная слабость и необъяснимая истерика; какая-то уязвляющая, животная тоска по дому и бабушке.

Мне было плохо. Нечеловечески плохо.

Потому что сейчас я понимал, что я действительно одинок. Меня отвращали даже шутки Игоря и его редкое внимание ко мне. Отвращала мать с ее назойливостью. Отвращал город и пятиэтажная клетка, этот смог снаружи. Отвращал желтый и его боязнь.

Не знаю, сколько времени бы это еще заняло.

Мне пришлось успокоиться, потому что вошла мать. Только вернулась, наверное, с работы.

Я сразу отворачиваюсь, натянув капюшон и укрывшись одеялом вместе с ноутбуком. Не хочу жалости, не хочу вопросов вроде «а что случилось?» и восклицаний типа «ну ты же мальчик!».

Но, кажется, она не настроена сейчас лезть.

И я понимаю, в чем дело, когда ее холодная рука ложится на мое плечо. Молча, без единого слова. Она не понимает меня, нет, скорее я ее понимаю.

– Дань, нам… нам нужно серьезно с тобой поговорить.

И я сразу замечаю вещь, которую не смог спрятать ни ее вымученно бодрый тон, ни ледяные прикосновения.

Она тоже плачет.

"Отмучилась…".