Читать книгу Лето по Даниилу Андреевичу // Сад запертый - Ксения Венглинская - Страница 4

Мальчишки стремительно надрались, и Розенберг предложил «пойти к Мишке».

– Успеешь еще, – мрачно икнул Лажевский в бокал из-под шампанского.

Розенберг недобро сощурился:

– Барабанщика не спросили.

Давние противоречия обострялись. Мкртчян облапил за плечи обоих и шутливо возгласил:

– Пацаны, я поражаюсь изысканной лексике нашего заокеанского друга Александра Розенберга. Дорогой, неужто тебе феню в эМ-Ай-Ти преподают?

Для встреч выпускников в четыреста** школе, ныне гимназии, был предусмотрен специальный красный день календаря, который все по обыкновению игнорировали. Забивались, кто где, небольшими компаниями. Лажевский, Мкртчян и Алька облюбовали маленький кабачок неподалеку от станции метро «Автово». Место в любое время года было отмечено тесным рождественским уютом: хрустящие скатерти, свечки и туя на подоконнике. Кабачок звался «Райским уголком»; пошловато, но трогательно. В этот раз здесь присутствовал еще и Розенберг, прилетевший на побывку из Бостона, вскоре должна была подойти Лариска.

– Здравствуйте, мальчики и девочки!

Пока лейтенант Ворон шел впереди двух потешных воинов в камуфляже, при шпорах, в кепи; шел по широкой лестнице особняка, в мирное время последовательно занимаемого десятком учреждений – от прокуратуры до редакций газет, до клуба филателистов или сельскохозяйственной библиотеки – отлично строили древние – снаружи красиво, изнутри просторно; пока шел, неспешно покачиваясь на гладких плитах ступеней, давая солдатам возможность поохать на реку в бескрайних окнах; пока шел, он много передумал, короче. Забрали его в конце лета. Накануне он умудрился вылететь из аспирантуры – притом что, в отличие от большинства, поступал с серьезными намерениями; уже к третьему курсу знал, о чем и приблизительно как будет писать диссер. Легковесность вообще ему была не свойственна, а вот легкомыслие – то да. Умотав в апреле в Египет, очнулся только на Казантипе. Вернулся в город худой, безмозглый и дочерна загорелый, провал научной карьеры воспринял философски, месяц проболтался в интернете, с удивлением отмечая желтеющие листья и усложнившуюся общественно-политическую обстановку: кого-то суетливо сажали, росли цены на бензин и на маршрутки, объявляли новую свободу, отменяли новую свободу, прикручивали гайки, шумели демонстрации в полдесятка участников. Мимо всего этого будущий лейтенант Ворон проходил в знакомый бар, приподняв воротник парусиновой курточки, пока не обнаружил в ящике запылившуюся уже повестку. Отлично-отлично-отлично, – подумал про себя; валить? – подумал затем. А, на фига. И открыл, когда позвонили в квартиру.

– Скажи мне, кому нужны лейтенанты со знанием старофранцузского языка Ок? – перебивает Яна.

– О’к, – Данька отодвигает сигарету в угол рта. – Сейчас отредактируем.

Ларка поместилась в дверной проем бочком, как крабик: мешал обширный, чемоданом, животище. Над животом в сложенных ручках помещался огромный торт.

– Птичка моя! – взвился Розенберг. Последовали пьяные объятия.

– Ф-фу, Сашка, около тебя закусывать можно… – отбивалась Лариска.

– А где автор? – хихикнул Лажевский, кивая на живот.

– Автору недосуг. С вами, разгильдяями.

– Присаживайся, – внимательный Мкртчян освободил Ларке кресло. – Как самочувствие?

– Руслик, она к тебе на прием пришла или повидаться со старыми друзьями? – обиделся Розенберг. – Ты уж проясни по-быстрому, если что. Мы уйдем и не будем беспокоить…

– Руслан вообще-то на кардиолога учится. – Тихо пояснила Аля Смирнова. Мкртчян улыбнулся ей и махнул рукой. Розенберг уже отвлекся.

– Вы как хотите, а я должен еще с одним старым друганом повидаться, – заявил он, во весь рост воспряв из-за стола. – Женщин и не рожденных пока детей оставим на полкового доктора, а пан меня проводит. Лажевский, не правда ли?

– Легко, – Лажевский улыбкой подобрал злые ноздри.

– Почему это оставим? – возмутилась Лариска. – Я только пришла, а вы торопитесь меня покинуть?

– Антоненка, он на кладбище собрался. В твоем положении это неправильные впечатления, верно?

– Лажевский, молчать. Не боись, не рожу скоропостижно. Вас сейчас ни один бомбила не возьмет, а у меня личный транспорт.

Понукаемая буйным Розенбергом, компания расплатилась и полезла в Ларискин джип.

– Ну ни фига себе танк, – поразился Сашка. – Лар, а тебе баранка не жмет?

«…Пошел с ними спокойно» – ошибка, сборы-то оттрубил, военного положения нет, кому нужны лейтенанты со знанием старофранцузского языка Ок?

– М-м-м… Вот так: «И до икоты ржал потом, примеряясь перед зеркалом к новенькой форме».

– А форма красивая?

– Глаз не оторвать. В национальном, знаешь, стиле.

– Это что? Галифе и буденновка с двуглавым орлом?

– А что… – улыбается Ворон и снова лезет в компьютер.

– Что ж ты так, – продолжает сокрушаться Янка. – С твоими мозгами из аспирантуры вылететь… Не, Дань, это надо уметь.

Данька кидает на нее быстрый взгляд из-под отросших волос. Так и запишем, – сообщает. Лицо у Яны становится обиженное.

– Дань.

– Что?

– Ты ведь наврал? Это же все неправда? Пишешь, что тебя забрили, а у самого волосы длинные.

– Мы в дружине – как сказочные корейские воины. Косы отращиваем. Я еще сопляк, поэтому…

Закончить фразу не получается, потому что очень весело. Посмеиваясь, он набирает текст. Яна внимательно смотрит на экран, где буковка за буковкой появляется новая история про лейтенанта Ворона.

– Ну ты здоров пиздеть, – наконец выдыхает она. Тычет его кулачком под ребра и привстает из-за компа. – Это же неправда все, Дань? Фэйк?

– Конечно, фэйк. Роман. Литература, – улыбается Данька. – Там же от третьего лица, ты не заметила? – Смотрит с нежной насмешкой. Треплет по волосам. – Как себя чувствуешь? Нормально? Тогда иди спать.

Яна выползает из-за стола и почти моментально проваливается – не в сон даже, а в дремотный бред. Ей все-таки нехорошо; сколько раз обещала себе, что с этим неправильным парнем покончено, и вот опять. Оглушительно стрекочет компьютер; этому как его Даньке не спится – шатается по комнате, как привидение. Трогает мышку; монитор загорается. Свернутый документ саднит в глубине экрана.

– Пристегнись, земеля. – Скомандовала Антоненка, выжимая сцепление.

У ворот Южного кладбища возвышалась часовенка-новодел, торговки к вечеру сворачивали нехитрую погребальную бижутерию: пластиковые венки, искусственные цветочки. Розенберг вывалился из машины и долго шастал в поисках чего-то живого, задумчиво раскуривая дудку. Ласточка моя, – спросил он Альку, – это у вас по принципу кесарю кесарево? Что ты имеешь в виду? – не поняла Смирнова. То, что мертвым – живых цветов не положено… Лажевский пропал, а сейчас бодро вышагивал от метро со снопом белых гвоздик. Кладбище закрывалось, сторож не хотел пускать. Мы ненадолго, – заверил его Сашка, толкая в жесткую ладонь купюру. Мкртчян поболтал ополовиненной бутылкой красного вина. – Беленькой надо было, – с сомнением сказал он, отхлебнув. – Я взял, – кивнул ему Артур Лажевский. Гляди, предусмотрительный какой, – скривился Розенберг. Пошли по аллее. Розенберг с Русликом Мкртчяном впереди, дальше – Лажевский с беленькой. Лариска под руку с Алевтиной – шли медленно, отдыхая. Хорошо здесь, наверное, гулять, – мечтательно заявила Антоненка. Высокие деревья в сумерках вставали угольными стволами; где-то высоко над головой взметались бисерными брызгами свежей листвы. Жирная земля щедро выкидывала побеги молодой крапивы, инопланетные свечки хвощей и папоротника. Ау! – разнеслось дальше по аллее. Мишка, друг, где ты?!

– Мамма мия, – пробормотала Лариска. – Он же пьян в дупель, да еще и накурился. Щас будет.

Розенберг умчался вперед, а Мкртчян, наоборот, приотстал.

Когда свернули на нужную дорожку, в ее конце уже друг против друга стояли Лажевский и Сашка. Торчали у помпезной плиты с надписью вязью: «Вячеслав Медведев». Плита была сделана в виде листа старинной летописи, пояснение: недолго жил ты среди нас, ужасен был твой смертный час. Розенберг, по-хозяйски воткнув ступню в легкой кроссовке меж ячейками ограды, сотрясался от мелкого смеха: кто это, как это? Причитал он. Кто, блядь, автор?

Утром она встает и бродит в двух комнатах, как потерянная. Звучное весеннее солнце рушит с крыши град веселых капель. Данька не просыпается; лежит мордой в подушку и ничего не хочет слышать.

– Дань, где моя одежда?

– В ванной. Ты ее всю вчера заплевала.

И мычит что-то непроизвольное.

– Да… – Яна задумчиво ковыряет в ухе ватной палочкой. – Кое с чем надо завязывать. А ты правда меня любишь?

– Je vous aime? – он мучительно усмехается в подушку. – Ян, у французов это высказывание, как правило, ничего не означает. Ну разве что – какая ты невыносимо прикольная.

Данька тянется за штанами. Садится на кровати и смотрит на женщину – ей двадцать пять едва, но утром она выглядит не ахти. Пахнет от Янки кисловатым пожившим душком; есть желание вытряхнуть ее, как траченную молью шубку. Увезти подальше, запретить красить морду, жрать суши и невеститься по клубам. На все это он не имеет никакого права.

– Что ты вылупился на меня, а? – тоскливо тянет Янка, в окно глядя. – Давай уедем куда-нибудь.

Солнце безжалостно высвечивает ее лицо – одновременно осунувшееся и помятое, будто провисшее вовнутрь. Даньку переворачивает от жалости, а еще – от неожиданного пересечения желаний. Черт, ладно, – вскакивает он и уходит в ванную. Она видит, что он спал в трусах.

– Дань, а мы не трахались еще? – игриво заглядывает она в ванную, уже понимая, что победила. Данька сердито задергивает занавеску.

Из мрамора на плите выступает молодое лицо.

– Проходите, – говорит Лажевский: отодвигая дверцу, он морщится. Саш, ты бы поприличней, – попытался урезонить Розенберга Мкртчян. Входя в оградку, Руслик торопливо крестится. Девчонки стоят в некотором отдалении, Лариска плотнее запахивает курточку – апрельские сумерки, стремительно холодает. Лажевский расставляет на столике водку, пластиковые стаканчики, закуску – хлеб и твердую колбасу. Рядом с Мишкой громоздится пустая плита, а по другую сторону, ближе к растущей прямо в ограде сосенке, – обмыленный дождями деревянный крест. Розенберг шатается внутри с риском обрушить хлипкий столик и резную скамейку: Братва, да здесь прямо некрополь! Угомонись, – осаживает Лажевский. Это его брат делал, Борис – вот здесь, – для себя оставил место. Практично! – соглашается Саша. А это что? – Розенберг остановил свой сумасшедший танец около креста. В сумерках светится прибитая фотка; нечеткая веселая физиономия. Фотка вроде как старая, – бормочет Розенберг. Это никак папаша их? Я думал, они не местные…

Лажевский молча делит букет напополам; вторую горсть отдает Альке, свои гвоздики бросает поровну. Розенберг присаживается к кресту, вглядывается в фотографию.

– Вы что здесь, совсем очумели? – после недолгого молчания говорит он. – Я слышал, он к матери в Штаты уехал – а это, как ни крути, еще не повод хоронить насмерть, – голос Сашки звучит почти жалобно.

– Присядь, Саш, – советует Артур. – Это все Бориса идея была, тела-то так и не нашли.

Алька тянется к водке; рядом с Артуром на скамейку. Ну, не чокаясь, – кивает Лажевский.

– По последним сведениям, оргазм увеличивает интеллектуальную мощь! – хохочет Янка из коридора. Топает босыми пятками в кухне; Данька ожесточенно намыливает голову под душем. Она возвращается, сует к нему востренькую длинноносую мордочку. Переливается вся, чуть хвостом не виляет:

– Дань, а помнишь, у тебя там про Египет написано? Может, рванем в Дахаб?

– Предлагаешь эксперимент в реальном времени? – смеется Ворон, стряхивая с себя клочья пены. Вздергивает подбородок и смотрит сквозь мутную занавеску. Теплые капли на занавеске дрожат и сливаются. Яна улыбается с лукавинкой; хватает за подбородок, комкая занавеску, и целует полиэтилен, припечатывая к его рту. Пока Данька пытается отдернуть полотнище, она выскальзывает из ванной и хохочет откуда-то с кухни.

– Тебе бутерброд сделать? – кричит она.

– Не трогай ничего там! – командует Данька, торопливо запахивая халат. – Я сам сейчас… что-нибудь приготовлю.

– Ах, да! Мазафака повар.

– Допрыгаешься сейчас, – обещает. Хлопает дверью ванной. Яна с сигаретой в зубах грохочет сковородками.

– За каким хером столько, – сокрушается она, – ты что, черт? Грешников поджаривать?

– Угомонись, – отстраняет ее Данька. – Сядь и не отражай.

Поддергивая длинную футболку, Яна устраивается в плетеном кресле. Задница в стрингах; невозможно; аж внизу живота поднывает. Данька отворачивается к плите. Он изо всех сил пытается сосредоточиться, включить голову и что-то про себя решить.

– К солнышку хочется…. – ноет за спиной Янка. – У тебя деньги есть? Ты из школы можешь отпроситься?

– Фотка-то, – никак не может угомониться Сашка, – из выпускного альбома. У меня тоже такая есть. Я помню, он вас как раз год не довел… Потом в аспирантуру пошел, но что-то не получилось, и он к матери в Нью-Йорк уехал. Она музыкантша, на аккордеоне играет, замужем за штатником.

– Он нас год не довел, а из аспирантуры вылетел, – говорит Мкртчян. – Его призвали в армию, во внутренние войска. Мишка с ним по этому поводу и сцепился. Медведева и Артура, они вместе были, арестовали за нападение на офицера при исполнении. Лажевский вон отмазался, а про Мишку нам потом сказали, что он в тюрьме умер. В общем, дело темное. Что с Андреевичем после этого стало, я не знаю – кто говорит, что уехал, кто – что перевели его служить куда подальше. А Борис крест поставил и фотку прибил со смыслом, что мол, все равно рано или поздно до него доберется и рядом с братом положит.

– Я не отмазался, – тихо возражает Артур. – Меня эти, – он кивает на крест с фотографией, – Даниил Андреевич и Борис, они меня вытащили. Я действительно слабину дал и протокол подписал, но автоматчики и так все без меня знали. А Мишка у Андреевича пистолет подрезал, когда мы били его. И Ворон был не при исполнении, и не ругался он с нами вовсе, просто домой шел, а мы тогда политблудием увлекались и решили его подкараулить и вломить за поруганные идеалы. Потом он меня к бабке в деревню Кеттеле увез прятаться, и дальше все без меня было… Про Мишку я только через полгода узнал.

– Мишку в ИВС забили. – Из темноты выступает беременная Лариска. – На похоронах только мы с Алькой были, нас Боря позвал. До этих не дозвониться было, слились все разом. У Мишки на лице был во-от такой слой грима, и глаз закрыт повязкой. Ему глаз выбили на допросе. А Даниил Андреевич помочь обещал, клялся Боре, что вытащит Мишку, рубашку на груди рвал… гимнастерку, то есть. Боря поверил. А ведь сразу было понятно, что у Каркуши кишка тонка. Он только болтать у нас был мастер… Вот захер он в реальные полез дела? Сидел бы в библиотечке над своими стишками трубадурскими – всем бы спокойнее было… Когда Боря ему предъявил, Андреевич язык распустил, по обыкновению. Начал оправдываться – не виноват, мол, даже на Бориса валить начал. А Борька тогда сумасшедший был от горя, ну Данила и огреб… За компанию. Боря потом так переживал, что крест ему рядом с братом поставил. А что делать было? Вон, Алька до сих пор ему Мишку простить не может – как не приходим, Мишке цветы положит, а Каркуше – никогда. А вот Боря простил.

Данька двигает на огонь сковородку и чуть не обжигается. Черт с тобой.

– Я из школы уже год как ушел, – напоминает он. – А деньги… найдутся.

Через два дня он снимает с карточки все деньги, что мама дарила, а он никогда не брал. Они с Яной улетают в Дахаб.

– Ну что вы говорите! – всплеснула полными белыми руками директриса. – Без опыта работы… не справитесь, совершенно невозможно. К тому же историк у нас худо-бедно… Я взяла с нее слово не уходить, пока мы не подыщем подходящей замены. – Директриса примиряюще улыбнулась. – Вы молодой человек, в конце концов. У вас практика на истфаке будет, тогда и придете. А пока – зачем вам это надо?

Директриса пожала плечами, улыбнулась и переложила на столе несколько бумажек.

– И как вы собираетесь управляться с детьми? Сколько вам лет? Восемнадцать, как д’Артаньяну?

– Двадцать три.

– И у вас нет опыта работы?

– Есть. В газету пишу. А до университета поваром работал, – молодой человек чему-то заулыбался.

Директриса хихикнула, потом озадачилась:

– О! Эврика! У нас свободна ставка учителя труда… – заглянув в бумаги, она пояснила: – Для девочек. Учителя труда для девочек. У нас несколько лет этого предмета не было, а оценка в аттестат нужна… Позор, старшеклассницы суп варить не умеют. – Директриса хитро посмотрела на молодого человека.

Даниил Андреевич задумчиво опустил глаза.

– Но вы же не согласитесь… – и она углубилась в чтение.

– Ну почему не соглашусь… Мне кажется, что это было бы интересно.

– Ага, – усмехается Лажевский. – Кто кого прощать должен – вот вопрос! Андреевич из кожи вон помочь хотел, просил всего только, чтобы пистолет отдали… А Борис следака по нашему делу чуть в бане не сжег, после этого они там вконец озверели. Начальник Дани нашего проговорился, что за Борькин беспредел собирается грохнуть Мишу на свалке, вроде как при побеге. Андреевич побежал к Борису, навел его на конвой. Время сказал и место. А Мишка уже мертвый. Его в тюрьме… Ну, и Борис нашел виноватого… Избили и вывезли на залив. Ночью, в феврале-то месяце. Просто убить у этого гада рука не поднялась, они его раздели и на льду помирать бросили. Так вот Данила и огреб… так ты сказала, верно? За чужую дурость. А если бы положил на нас обоих тогда и не рыпался, то действительно до сих пор бы… Ларочка, «трубадурские стишки» – это куртуазная поэзия называется. Как тебя ни учил Каркуша, а все без толку. – Артур усмехнулся, встал и потянул за собой Альку. – А Смирнова цветов сюда не носит, потому что не верит до сих пор. Тела-то не нашли. А как его найдешь? Был да сплыл Данилушка. В Америку, как Розенберг грит… Своим ходом.

Директриса в безмерном удивлении подняла взгляд от документов и озадаченно поправила очки.

– М-да? Вы думаете?

– …Новый учитель?

– Да ну, да брось…

– Ну и подумаешь, урок труда.

– Молоденький?

– …И как? Симпатичный?

– Молоденький, симпатичный и опаздывает.

– Одни достоинства.

– У нас что… мужик будет домоводство вести?

Хи-хи-хи, ха-ха-ха!

– Не верю.

– Ну и не надо. Здравствуйте, девочки!

Девочки с восхищенным писком скрылись за партами.

– Меня зовут Даниил Андреевич.

По классу пробежал шепоток.

– Я буду преподавать вам домоводство.

Отчетливое хихиканье.

– Тема сегодняшнего урока – ПРИГОТОВЛЕНИЕ ОМЛЕТА.

– А у нас плита не работает, – раздалось с задней парты.

– Как не работает?

– Очень просто не работает.

Даниил Андреевич нашел глазами говорившего, усмехнулся.

– Значит, урок окончен, – девчонка с лицом грустного клоуна бросила авторучку в сумку и виновато развела руками.

– Завянь, Смирнова, – шипят рядом.

– Нет, как это не работает? – не унимался Даниил Андреевич.

– Ну не работает…

– Завянь, Смирнова!