Читать книгу Лето по Даниилу Андреевичу // Сад запертый - Ксения Венглинская - Страница 8

Над дорогой в полуметре от них пронесся стриж, устремляясь к разливам едва опушившейся цветами сныти, где танцевал видимый даже глазом прозрачный рой мошкары.

– О. Полубочка, – засмеялся Андреич.

– Интересно, – Алька. – Облака высокие, гидрометцентр тоже не обещал дождя, а стриж летит низко. Кому верить – птице или облакам?

– Уж точно не гидрометцентру! Ставлю на стрижа.

– А я вот читала, что ерунда это все… ну, что птицы за комарами и мошкой спускаются. Потому что у этих насекомых крылья так вращаются…

– Как у геликоптеров?..

– …что стряхивают любую влагу. Они даже способны пролететь сквозь дождевую каплю, не намокнув. Поэтому их перемещения – и комаров, и птиц – не зависят от приближения дождя.

– Ну да… Иначе один большой ливень – и половине кровососов околотка кирдык. Вот бы было классно!

– Им тоже надо жить. Все хотят жить.

– Это ты у нас будущий историк, что ли? – поддел Данька.

– Не-ет… – удивилась Алька. – Я в Академию поступила.

– Какую? Тыла и транспорта?

– Художеств, – обиженно поправила Смирнова. Она надеялась, что Даниил Андреевич будет разговаривать по-взрослому, а он опять. – На истфак кто-то из парней собирался… Они даже хотели с вами посоветоваться. Не звонили они вам?

– Нет, – грустно сказал Каркуша. Какое звонили, он только три недели как с Казантипа.

– Вообще у нас все хорошо, почти все поступили, – отчитывалась Смирнова. – В армию даже не загремел никто.

Парам-падам, – подумал про себя Данька. Так уж и никто. За окнами таяла радуга и снова начинал накрапывать дождь; и если хочешь загадать желание, то надо поторопиться.

– В общем, так, – сморщил нос военком. Коснулся кончика желтыми прокуренными пальцами. Нос поколебался и задрожал. Нос был такой длинный и притом бесхребетный, что казалось, военком может положить его либо на правую, либо на левую щеку – безо всякого для себя ущерба.

– У нас есть заявка в Хабаровск на командира мотострелкового взвода.

– Я артиллерист вообще-то. Военно-учетная специальность…

– Отставить, – лениво сказал военком. – Какой ты к ляду артиллерист?

Военком заглянул в бумаги.

Вадим заметил, что Алька пристально смотрит на жирного комара, пристраивающегося на кожу чуть повыше локтя. Смотрит и ничего не делает. Рефлекторно, даже не успев подумать о приличиях, хлопнул ее по руке. То есть по комару, конечно. Она подняла на него глаза, их лица оказались на близкой, совершенно не светской и даже уже, наверное, не на обычной дружеской дистанции. Заметил, что у нее, как у большинства белокожих людей, с первым солнцем уже стали проступать веснушки на скулах, спинке носа и даже одна, крупная, на нижнем веке. Золотистые крапинки, нежная рыжина волос, в ресницах сверкает солнце… и пронзает глубину радужек, будто омут одной из здешних торфяных речек. И еще он с удивлением подметил, что они совершенно одного роста. Надо было как-то выйти из этой неловкости, ну вот он и нашелся спросить:

– А сколько в тебе… сантиметров?

– Метр семьдесят девять, – с полной серьезностью ответила она. – Хорошо смотрится со стороны, но для жизни не очень.

И добавила:

– Теперь мне, наверное, надо спросить про твои?

Без пяти минут кандидат наук Вадим Андреевич Терешонок приоткрыл рот в замешательстве. И только по сверкнувшей из-под обычной холодноватой задумчивости искре в торфяных глазах понял, что над ним стебутся. Прикалываются. Забавляются, как кошка с мышкой.

Густо захохотал, скрадывая неловкость, и заверил:

– У меня всегда будет на сантиметр больше, чем у тебя. Метр восемьдесят.

В ответ на это тяжеловатое остроумие в ней что-то погасло. Вильнула собранным медовым хвостом – коротким, как косица гренадера осьмнадцатого столетия, да и ростом вышла – с внезапно подступившей неприязнью подумал он, и тут же что-то нежно дернулось внутри – когда прядки скользнули по высокой и легкой шее.

– У тебя другая есть возможность, – неохотно заявил он и снова уставился в документы. Потом на Ворона – с некоторым недоверием даже. – Стрелок, что ли? Кандидат в мастера спорта? Ого… Пистолет, винтовка?

– Пистолет.

Военком продолжил:

– Формируется новая часть. Здесь, для города. Внутренние войска. Если в Хабаровск не хочешь, можешь попробовать. Только заявление надо написать, что ты доброволец и бла-бла-бла, и чтобы потом все четко. Никаких ваших обычных хитростей, отказов по убеждениям и прочих…

– А что за часть? – осторожно спросил Данька. Родную страну он давно хотел посмотреть, но вряд ли из окна воинского эшелона.

– Херзнает, – раздраженно выдохнул военком, продолжая теребить шнобель. Выглядело это пугающе и почти неприлично. – Ментам в помощь. Ну что, пишем?

Поднял глаза от бумаг. Усталые, желтоватые. С сеточкой красных прожилок.

– Чё молчим, кого ждем?

– Подумать можно?

– Думать надо поменьше, у тебя это не очень получается! – Отхлебнув из кружки холодного красноватого чаю, военком распорядился: – Пиши давай. Писатель.

…Судорожно собираясь, Данька бегал по комнате. На столе – предписание; такого-то сентября месяца явиться по месту прохождения службы. Вещи валились из рук, от непривычно короткой стрижки голове свежо и неуютно; лэптоп завис на самом интересном месте – там, где лейтенант Ворон встречается с капитаном Гвардейской Дружины, незабавным фриком при шпорах, с широкими полномочиями и бла-бла.

– Ну, я пошла… рисовать древность.

– Подожди, – спохватился Андреич, не желая отпускать ее на этой ноте, – дам тебе какого-нибудь волосатика в сопровождающие, все ж национальное достояние… и она, и ты.

Алька, не покупаясь на прямую лесть, взвесила на ладони убранную в пластик редкость.

– И кто же здесь нас похитит? Серый волк – зубами щелк? До деревни два шага, – кивнула в сторону шоссе, куда вливалась грунтовка. Оно уходило вверх на горку, где уже виднелись первые дома, заборы и сараи с каменными основаниями, и туда же уходила Алька; Вадиму показалась, что уходит она, как иногда показывают в кино, перемещаясь рывками: вот только что была рядом, вот мелькнула на плавном повороте, а вот уже виднеется у околицы. Он еле слышно перевел дух и, перемахнув шоссейку, направился к раскопу.

Заканчивался очередной рабочий день. Виноходова дня три как уехала в город, Андреич становился за старшего. Раскоп за околицей уже оброс стихийными приметами быта – в пасхальную неделю потеплело и кое-кто перебрался с деревенской базы на волю, в старинные брезентовые палатки; теперь вокруг костров сидели космато-бородатые люди, бренча на гитарах и распивая водку и купленное у местных домашнее ягодное винцо. Сегодня в слое поздней Водской пятины обнаружили новгородскую церу – табличку для письма в кожаном чехле. Поначалу Шура (журналист меняет профессию) приняла ее за старый чехол от мобильника и собиралась выкинуть в отвал. Андреича до сих пор аж в пот кидало от возможной дикости поворота. Церу он отобрал и отдал Альке, чтобы та зарисовала. А сейчас пытался урезонить коллег, что принялись отмечать невиданную находку.

Мельком отследив в зеркале скомканную мечущуюся фигурку, Данька тяжело присел к столу. Вот привалило. Он провел рукой от затылка к темени; свежестриженные волосы кололись. Посреди экрана болтались песочные часики: последняя операция никак не хотела выполняться. Часики перевернулись в последний раз; окно померцало и забелело, будто рашпилем прошлись сверху вниз, срезая картинки, надписи и кутерьму баннеров: невозможно отобразить страницу. Интересное словечко – отобразить; яркое и фантомное одновременно; сейчас так не говорят. Оставив лэптоп в покое, он встал и подошел к зеркалу. Зеркало тоже – отображало. Развинченный зеленый человечек смотрел на него из трехполосного окна трюмо; понизу отражались одеколоны, средства для укладок и прочие атрибуты метросексуального житья. Вот блядь, – зазвенел Данька, выдвинул ящик и резким движением смахнул туда всю эту легкомысленную поебень. Семь утра; над шпилем завода вспыхнуло оранжевое солнце.

Особняк на речной оконечности; совсем рядом – лакированный центр, но всего ничего – и начинаются заброшенные заводы, старые адмиралтейские верфи. В разное время здесь находились клуб филателистов, сельскохозяйственная библиотека, редакция городской газеты или военная прокуратура. Отлично строили древние – снаружи красиво, изнутри просторно. Внизу – вахта, сержант в камуфляже с нашивкой внутренних войск. От недосыпа и нервов вело; Данька с трудом отыскал указанный в предписании кабинет.

Кабинет был маленьким и тесным от тяжелой темной мебели. Пахло давнишним кофе и сигаретами, на полу распластались осенние листья. Квадратный человек, упираясь ногами в пол, с силой пытался закрыть окно. Вмять на место разбухшую от дождей раму.

– На колбасу!

– Товарищи, вы пейте, конечно, я и сам с вами попозже… Но давайте без экстремизма, – распорядился он. – Послезавтра рабочие подтянутся. Завтра с утреца Виноходова приедет с каким-нибудь телеканалом. И что им тут снимать? Рожи ваши опухшие? Вид с горки и мелькающие тени облаков? Вы, дурачье, находку если не века, то сезона чуть в отвал не выкинули. Имейте совесть, давайте поприличнее. – Андреич перехватил у Бэрримора флягу с ягодной бражкой и от души хлебнул. – А героиня наша где, с лейкой и блокнотом которая?

– Шурка-то? В город уехала.

– Обиделась, что ли?

Вадим смутно помнил – кажется, немного наорал на журналистку в запале. Возможно, даже матом. Впрочем, Шура тоже за словом в карман не полезла.

– Не, она в редакцию помчалась, – криво усмехнулся Генрих. – Ты ее не знаешь еще… Завтра не будет ни тебя, ни Виноходовой, ни тем более нас, одна Шура, Индиана Джонс в юбке, и ковчег… то есть, цера Завета.

У Генриха и Шуры были давние и непростые отношения.

– Ну, это мы еще посмотрим, – пожал плечами сам не чуждый тщеславия Терешонок.

– Текст получилось разобрать? – поинтересовался Ридли.

– Пока не пытался, оттягиваю удовольствие.

– Ну-ну.

Шел по деревне, сладко потряхивало. Сегодня он держал на ладони эту легчайшую, но на самом деле – очень тяжелую и твердую вещь: под покоробленной и будто смерзшейся кожей лежали древние слова на его родном языке. Что там могло быть сказано? Наверное, что-нибудь про кади зерна и хвосты мягкой рухляди, какие-то бытовые подсчеты, но теперь ни один визитер из Европы или остальной России не скажет ему – а откуда вообще здесь Новгород? Где Новгород и где вы, дремучая Ленобласть, шведская окраина? В такие моменты ему хотелось надавать гостю в лицо, но теперь он просто покажет рисунок, а может, ткнет в иллюстрацию к своей публикации: дощечка, чехол с ушком и слова про каких-то стреляных ижорцами белок и битого тевяка.

Лейтенант Ворон вздрогнул и посмотрел с пугливым интересом. Дружинники по-свойски располагались в редакции газеты «Местное время». Вместе с листьями по комнате летали факсы и распечатки, бодро сгребаемые в кучи; кучи – в корзины; корзины – вон.

– Ну, что еще? – человек обернулся, посмотрел внимательными маленькими глазами. – Какие лошади, к бесу? Я сказал – на колбасу! Всех! Всех на колбасу! На сардельки!

– На сосиски, – из-за плеча лейтенанта.

И робкий гогот. Солдатня.

– Ма-алчать! – красные глазки метнулись вверх, потом на Ворона.

– Кто? А-а-а, из этих! – он указал пальцем в пол: – Местный, да? Сочувствуешь?

Ворон ошалело сморгнул:

– Колбасе?

– Ма-алчать! Шуточки, да? Шутим? Как звать?

– Ворон.

– Ворон? Это что? Птица?! На колбасу!

– На окорочка, – поправили от дверей.

– Ма-алчать! Боровушек, да? Мы тоже шутить умеем! Ворон, говоришь?

Квадратный человек сжал челюсти и тихо качнулся вперед на плотных кривых ногах. Скрипнули половицы.

Сквозняк слизнул со стола забытый фантик. Данька услышал, как дышат ему в спину; соображал, как ответить: явился по предписанию к месту службы. Как-то так. «Честно мени скажи, як тоби звати». Обмахнул кончиком языка губы. Хлопнул глазами. Поправил очки. Кивнул.

– Ворон, ну да. А что ж ты вье-ошься!.. (в голос).

Капитан боязливо отодвинулся.

– Заткнуть? – чуть придя в себя, спрашивал конвойный, тщетно пытаясь перекричать звонкий голос лейтенанта. Капитан, не отвечая, дослушал до конца.

– Я зарисовала общий вид, а вынимать боюсь… вдруг она рассыплется.

– Отлично, – похвалил Андреич, разглядывая рисунок. – Я к тебе сейчас Генриха пришлю, ежели он не накидался еще. Он не только рекон, но еще и реставратор замечательный, обучен вежливому обращению с подобными вещами. Зарисуешь тогда еще и дощечку… И сделай мне, пожалуйста, копию, – попросил он Альку.

Генриха он встретил сразу за деревней – слегка подвыпивший и грустный, тот брел ночевать в избу. Предложение поработать над находкой мигом его взбодрило, – сейчас, схожу за стафом и к Алевтине, – закивал он. Но тут же какая-то очередная меланхолическая мысль овеяла его лицо. Генрих поймал товарища за пуговицу на кармане гимнастерки и, покручивая ее, спросил:

– Как ты думаешь, она настоящая?

– Кто? – не понял Андреич.

– Цера! Ну не Смирнова же.

– А с чего ей не быть настоящей? – рассердился Андреич.

– Да просто как-то не верится…

– А что ты вдруг про Смирнову?

– Да девки там все трещат про нее и про тебя… У нас же тут две примадонны – ты и Серега, но он кремень, жена в городе…

– А я – нет, – закатил глаза Терешонок. – Что ты сам как баба, ей-богу. На Шурку твою не покушаюсь, не боись.

Генрих густо покраснел.

– Молодец. Люблю народные песни.

И похлопал Ворона по плечу.

– А вы? Чего встали? Зовите секретаря или кого там? Сейчас приказ оформим.

Сел за стол. Достал папку. Начал что-то листать.

– Что здесь за хлам везде… – ругался капитан себе под нос. – Офис, что ли, какой-то был? – взгляд на Ворона; из-под бровей. – Газета? Редакция?

– Нет, это в предыдущей… Редакция.

– Как часть называется, знаешь? – спросил капитан. – Знаешь, какая честь тебе?

– Дружина? – с недоверием осведомился Данька. Снилось это ему уже где-то, что ли.

– Вот именно. Особое подразделение внутренних войск, Гвардейская Дружина. А ты у нас совсем зелен никак?

– Призвали месяц назад, – кивнул Данька.

– А чё к нам?

– Я стреляю… – залепетал лейтенант.

В Хабаровск все еще не хотелось.

– Хрен с ней, со стрельбой. Так ты лошадей любишь?.. Меня тоже с конины воротит… – задумался. – А что, будешь у нас главным над лошадями!

Данька очнулся на конюшне. Он никак не мог отвязаться от ощущения, что все это ему мерещится. Какие, к бесу, лошади? – хотелось взвыть Ворону. Ну какие, к бесу? На колбасу? Вороную, караковую, трех гнедых, двух рыжих, серого, солового, остальные масти затрудняюсь описать, но и их тоже по случайности спас от колбасы лейтенант Ворон. Гвардейской Дружине придали в том числе и ведомственную конюшню, последнее время более известную как прокат, – берешь лошадь на час и упражняешься. Что делать с хозяйством, было непонятно, но шпоры на ботинках у дружинников обязывали. С чего капитан Александр Петрович решил, что Данька лошадей любит? А ведь угадал.

– Да она сама бы рада, курва, – с внезапной злостью сказал он.

Вадим не нашелся что ответить, махнул рукой и зашагал к берегу.

Над заливом тлел весенний закат, с деревенской горки виден был заросший коротким витым сосняком берег. Прошел мимо армянского магазина до заброшенной заправки, сбрел по легкой ветвистой дороге к рыбацкой пристани. Молчали ржавые траулеры, пирс растрескался, дальше был предусмотрен причал. Причал обрушился в медно-серую волну, и рыба на самом деле кишела, но жрали ее только чайки цвета подмокшего асфальта, с белым исподом, злые и жадные птицы. От ближнего грузового порта плыли нефтяные пятна. Порт начали строить несколько лет назад, поговаривали, что значительную долю инвестиций обеспечил крупный питерский авторитет; с каждым годом его щупальца перекидывались ближе к дорогим ему местам. Росли промышленные корпуса, возникали поселки строителей, говорящих на чужих языках. Люди жили в коробках и работали за еду; это была история, которая никак не могла вдохновить его… ну а что бы ты здесь построил? – будто услышал он закономерный вопрос, заданный почему-то Алькиным голосом.

Ладно, пусть будет порт – уже почти построили, не ломать же, – мысленно отвечал он ей. Но пусть бы оттуда отчаливали не суда, нагруженные цветниной, и не толстобрюхие танкеры приползали насосаться нефтепродуктов… ну, по крайней мере, не только они. А шли бы к нам белые паромы из соседних стран и даже лайнеры из стран далеких. Пусть бы залив ожил, побежали по нему корабли и парусные лодки, пусть бы люди с лайнеров пересаживались на небольшие красивые суда класса река-море, а может быть, и в отстроенные реконструкторами ладьи и драккары, и отправлялись смотреть Кронштадт, Петербург и дальше, через Неву к крепости Орешек, затем по Ладоге в устье Волхова к Староладожской крепости-городищу и самому Великому Новгороду… В Ладогу класс река-море не выпустят, – ехидно замечала ему внутренняя Алька. – А к Новгороду по Волхову они, скорее всего, шлюзование не пройдут, там ведь Волховская ГЭС, первенец электрификации и машиностроения.

Ворон болтался по конюшне без дела в новенькой форме, когда наткнулся на угрюмую девицу – свитер, галифе.

– Привет, – сказал он неуверенным голосом.

– Ну, здоро́во, – ответила она и подбоченилась.

– Ты кто здесь? – нашелся Ворон.

– Варя. Конюх. Сержант.

Ворон прищурился. Варвара хлопнула попону на спину поджиревшему сизому мерину и обернулась к Даньке.

– Седлать умеете? Что значит – немного? Наполовину умеете? Ладно, сейчас приготовлю и поедем их гулять.

Мягкое облако прислоняется к дальней крыше, как конь к забору. То, что происходит этой осенью, довольно неприятно; время пришло в себя и показало зубы. Хотя, если посмотреть, – с улыбкой размышляет Данька, забравшись на чердак конюшни, – то происходит торжество марксистского положения – бытие вырабатывает подходящее для себя сознание, мифологию, символическую систему. И система эта – от шпор на ботинках гвардейцев Дружины до мессы по центральным телеканалам – безусловно стоит своего Парижа.

– Прочитал я твою антиутопию… Это ведь только начало, верно?

Они сидят в новооткрывшемся литературном клубе с Петей Мыскиным, местным когда-то журналистом, ныне живущем на чемоданах: ему светит место в столице. Петя политобозреватель, сделавший себе имя в сетевых журналах.

– Забавненько… Дружинники в галифе… Хм. Надо запомнить… – Петя оглядывает веселыми глазами обеденный зал клуба и слегка скучнеет. Во-первых, ему никак не несут борщ, во-вторых, во время, далекое от прайм-тайма, в клубе совсем нет девушек, которые могли бы обратить на него внимание: такого молодого, замечательного, прямо завтра уезжающего в Москву.

Да что ты цепляешься-то?.. Ну хорошо, проведем скоростную жэдэ-линию пассажирскую из порта на Петербург, остановки – Копорье, Сосновый Бор, форты, Ораниенбаум, Петергоф… ну и сюда можно веточку, чтоб местным удобнее добираться. – Прекрасно, только на этом вся твоя любимая здешняя дикость и закончится, – вредничает Алевтина. – Понаедут сюда дачники из Питера, кто-то и жить останется, отгрохают особняков на высоком берегу, откроется пара торговых центров с фитнесом и кино, ижорцы твои любимые устроятся туда работать кассирами и администраторами зала, окончательно забудут и рыболовство, и свой язык, будут ходить в униформе и кричать – свободная касса! А, это в Макдоналдсе. Но и Макдоналдс тоже откроют, будь уверен.

Вадим в сердцах прихлопнул нахалку, внутренний диалог прервался, осталось только смотреть. Солнце скрылось, последний свет сумерек оседал на иных предметах – светлых камнях, ракушках, бетоне, а другие, наоборот, стремительно наливались мглой. Теперь заговорил уже сам пейзаж: на пасмурном ижорском берегу сложены груды камня; поверх камней сохнут сети. Не весна, а мокрая, мрачная осень, тринадцатый век. Отряд выбранного новгородцами полководца, Александра Ярославича рода Рюриковичей, впоследствии известного под позывным «Невский», договаривается на территории укрепрайона Копорье со старшинами ижорских земель. Набрякшей свинцовой плитой лежит залив, а над ним мерцает беспардонная северная лазурь, проблесками отражаясь в изгибах ленивых волн. Густым и гибким ворсом топорщатся ельники; на север стремятся утки, журавли, гуси, а с севера – предприимчивая и жадная свейская родня, которой надобно наконец показать, чьи в лесу шишки… А вот годы накануне другой войны – и на этих волнах кипит работа, воздвигаются пирсы, грузовые баржи тащат щебень, песок, металлические опоры, а лес валят прямо на берегу, где должен встать Солнечногорск, новая база Краснознаменного Балтийского флота, вот уже построен аэродром и птички морской авиации закружили над вечно шумящей под ветрами темной хвойной братвой, а кое-где из кабины видны просветы березняков и пятна ольшаника, и долгие верховые болота, где следы от тяжелых танков останутся еще и в будущем веке, сам недавно набрел… А вот на макушке тяжелого лета горит-полыхает Кингисеппский укрепрайон, и, цепляясь за берег, отползает на восток наша восьмая ударная, и редкому самолету удается взлететь с бетонной полоски посреди леса, лежат вбитые в землю крылатые машины, полыхают ангары: их остовы тоже сохранятся далеким приветом аж до развала СССР, когда предприимчивый председатель военно-морского садоводства, обживая разбитый аэродром, разместит на ладонях бетонных полос и внутри ангаров дорожную технику.

– Видишь ли, Дань… – Петя подпирает ладошкой по-девичьи нежную щеку и разглядывает Даньку сквозь толстенные очки. – У тебя такая книжка получается… С политическим, как-никак, замесом. У нас сейчас политика неплохо проплачивается; политика проплачивается всегда хорошо. Но тут надо решать, выбирать позицию. Либо ты… гм… с партией власти, либо сам понимаешь за кого. И в том, и в другом случае можно неплохо устроиться. А у тебя с этим как раз неясность: кажется, что ты вообще против всех. Зачем это? Зачем тогда все?

Пете кажется, что Данька то ли не понимает, то ли недостаточно проникается. Он горячится, жестикулирует ладошками. На правой руке – два щегольских перстня, которые Петя для пущей выразительности иногда покручивает.

– Черт его знает… Я не думал об этом. – Данька улыбается. Петя расцветает и тянется его по плечу похлопать: вот, не думал! А следовало бы! Пете приносят борщ. Ему становится совсем хорошо: он ест и ободряюще посматривает на Ворона: мол, слушай меня, и все образуется. Тот рассеянно скользит взглядом в окно; там солнце высвечивает половину улицы, душно танцует пыль. Данька продолжает улыбаться – легко и ни о чем, будто его разморил полдень. Потом оборачивается к Мыскину и говорит:

– Петь, смотри… Я отдаю себе отчет в том, что очень нелепый кандидат на роль какого-то там трибуна. В конце концов, мне лично не на что обижаться. Все косяки, на которые другие напарываются, со мной будто уклоняются от встречи… личные горести не в счет, они есть у всех. А я вот все равно почему-то обижаюсь, – смущенно. – Тебе, наверное, тоже знакомо это чувство – как будто нас всех развели, только вот непонятно как. Я все думал – к чему бы это? Если даже такого колобка, у кого все хорошо, от бабушки ушел и от дедушки, и от волка, счастливчика и вообще, тошнит от любого соприкосновения с происходящим – это ведь говорит о чем-то? Как будто, знаешь, по-тихому неумолимо шла инфляция человеков, и вот они уже совсем обесценились. Вроде бы номинал тот же, а реальное обеспечение уже давно ноль, без палочек. Ну вот, от примитива… Вот… телепрограммка. – Данька кивает на газету, стыдливо подсунутую Петей под стопку журналов.

Но снова весна, черно-серебряные вороны танцуют в тумане над лесом. На полуобрушенном пирсе хочется закурить; из сторожки у проходной остановленного рыбзавода рвется ропот Михея и Джуманджи – «Это война», – говорит Михей. Опять война? Да нет же никакой войны, – сопротивляется этой мысли Вадим. – Нет и не будет.

– Просто у нас она всегда рядом, – снова просыпается Алька, на этот раз ее голос тих и печален. Вадим не заметил, как истаяла короткая майская ночь; утренний воздух зализывает беспокойство; свежими шрамами бугрятся волны, становится холоднее. Поднимается, вскипает ледяной ветер; неужто мы – последнее поколение, что чувствует нечто подобное? Солидарность с этой землей почти биологического характера – как у лося или волчьей стаи, – спрашивает он у Алевтины, но она не отвечает на этот раз.

– Да я… – краснеет Мыскин. – Там по каналу «Культура» ретроспектива.

– Что ты нервничаешь? – Ворон приподнимает бровь. – Смотришь телевизор… Ну и что? Ты так заерзал, будто я тебя в публичном рукоблудстве уличил. В общем, дальше можно и не продолжать, но… Смотри, телепрограммка… ну и вообще ящик. Видишь ли, я любопытен. В отличие от тебя, мне интересно общаться с так называемым «народом». Кстати, вот уже в нашем привычном расслоении восприятия – мы-они, есть что-то в корне… несовременное. Будто мы до сих пор под Николашей живем – страшно узок их круг, страшно далеки от народа. И так далее. Ну, ладно. Так вот. Среди этого самого «народа» – ты встречал когда-нибудь того клинического, беспримесного пошляка, на которого рассчитан телевизор или эта, к примеру, газетенка? Я – нет. Получается, этот монстр существует только в воображении тех парвеню, что вскарабкались на зарплату в несколько американских тонн, сидят там, ноги свесив, а на остальных гадят, с выражением. Самое гнусное – что на них даже давить не надо; все сами с удовольствием сделают. Это не умозрительное построение; я на себе эту атмосферу почувствовал, и самое неприятное – что-то во мне на нее откликнулось, заерзало. А ведь так называемая массовая культура – это современная мифология. Мифология, как нам известно с доколумбовых времен, есть средство интеграции в социальность и даже средство ее моделирования. Зачем кому-то потребовалось искусственно навязывать собственному народу матрицу дебила? Возьмем выше. Весь этот глянец-полуглянец, ситигайды разные, планы на вечер. Там тоже рулят люди, искренне презирающие Васю с Просвета, но все их усилия при этом направлены на них, вчерашних Вась. На то, чтобы объяснить, как им перестать быть Васями и стать – кем? Людьми, одержимыми постоянным внутренним комплексом – что-то вовремя не купил, не посмотрел, не сходил, куда надо. Кому – надо? Культура – важнейшее средство изменения общества, но у меня вызывает сильные сомнения, во-первых, чистота рук тех, кто тасует ее, как сдачку в покере, а во-вторых, их компетентность. Людей все время пытаются куда-то слить; конвертировать человеческую энергию в какую-то херню, вроде просмотра нового сериала или поедания виноградных улиток в правильном месте. А ведь на телевизор или эскарго авек вин блан еще надо заработать; это мы с тобой жрем улитки на презентациях, а Вася гробится целыми днями в вонючем офисе – и для чего? Чтобы съесть улитку? Бред. А пока люди маются всей этой навязанной им ерундой, кто-то решает их будущее. Возводит в культ самые тупые, инертные человеческие свойства. Этот опиум хуже любого другого, потому что он даже не предполагает возвышения и прорыва. В условиях давления через религию или идею можно найти опору в личной вере. В собственном понимании идеи. В освоении благ нет никакой идеи. Их может быть больше или меньше, но качественной разницы никакой. Здесь нечего ловить. Не может бесконечно продолжаться это пожирание обществом самого себя, не говоря уж о том, что всегда останутся те, кому не досталось улиток. И телевизор рано или поздно надоест… И ведь ладно было бы все ровным слоем в шоколаде – так ведь в каком-нибудь городке на Байкале людям поднимают зарплату только к приезду федерального начальства, а жаловаться ходят к местному смотрящему. Да что я тебе рассказываю… И вот люди днем ходят решать вопросы к смотрящему, а вечерами пьют разбодяженный спирт, а им еще по телеку впаривают про гламур. Есть от чего обидеться и заскучать. Может настать момент, когда все эти планы на вечер расползутся, как газета в сортире, буковки поплывут и сложатся в нечто совсем неприятное.

Вытряхнув из отросшей полевой бородки росистую взвесь, он пошагал наверх, в дом старосты местной общины. Галина Ивановна как раз достает из печи запекшуюся с вечера кашу. Цера лежит на столе, брошенная. Вадим не успевает возмутиться небрежностью.

– Это что ж получается? – спрашивает Галина Ивановна. – Моему дому сто пятьдесят лет. А этой штуке, значит, полтысящи? Или больше? И почто там написано?

Вытирает руки полотенцем, наклоняется, разбирает буквы.

– Что-то понимаю, – смеется. – Про вас и написано, Галина Иванна, про вас и про нас.

– Вот ведь.

Присаживается за дощатый стол. И начинает – как поет, как вместо радио. – Дому, значица, сто пятьдесят годов. Это значит, что он был построен хорошо. Вот на этих крюках висели сети. Вот с этого берега мы выходили на промысел. Вот здесь в сарае дойная коза Валентина, а в стойле – конь по имени Власий. В бочках – капуста и салака. А вот в эти сосны клали рыбу, чтобы птицы небесные ее съели и передали нашим мертвым. До кладбища далеко, да и не ухаживают особо ижорки-толопанки за могилами – не принято, разве что поесть им принесем на родительскую субботу. Богу – богово, кесарю – кесарево, живым – живое, а мертвым – остальное все, их мир куда больше нашего – так ведь? Вот каша, да и сто грамм тебе, Андреич, на опохмел найдется; а не был пьян – так просто так выпей. Было нас в семье пять сестер; одна уже умерла.

Вадим, соглашаясь, пьет водку, ожидая, что после бессонной ночи потянет на боковую – покемарить бы пару часиков. Заедает душистой пшенкой с домашним маслом, чуть подсоленной и пахнущей дымком. А хозяйка все продолжает гутарить, он не особо вслушивается, но…

– А цера-то эта, Андреич, точно про вас написана. Так и ваш товарищ сказал.

– Какой-такой товарищ?

– Да вот этот бледненький, нерусский.

– Да русский он, Галин-Иванна, назвали так родители зачем-то. Что сказал-то Генрих? Не хочу его будить сейчас.

– Так а вот он даже написал тебе на бумажке, я прибрала бумажку-то, а вещь трогать не стала, не ровен час рассыплется такая старинная старина.

Вадим берет из ее рук блокнот Генриха, в котором на первой странице написано: «аля лубит мертвеца сосет вадимого конца». И в скобочках: акростих.

– Что это, блядь, такое? – шепотом спрашивает Вадим.

– А вот пес его знает, Андреич. – Так же шепотом отвечает хозяйка. – Но все, как ты говорил. Про вас.

– …Вангую, что это Шурка, стервозина, провернула. Не одна, конечно, у ней ни ремесла, ни мозгов не хватит новгородскую мову подделать… А тут не идеальная, конечно, но довольно мастеровитая стилизация: Аредежи 5 белок – Лопинков белку задолжал – Ястребинц куницы и пшено – Лентий там 10 кадий пшеницы – У Жидилы куница – Бобр 2 куницы – Игучка кадец солоду – Твердята должен – Моуж Пелгусий пороучилса… Я даже помню, из каких примерно грамот эти фрагменты понадерганы. А «муж Пелгусий» – это еще один тебе приветик, если не догадался, как фану мужа Александра позывной «Невский». Признавайся, трахался с нею?

– С Александрой?

– Ну не с Александром же. Хотя…

– Ген, давай уже мимо шуток.

– На культуру потребления ополчился, а? – усмехнулся Петя. – Оставь кесарю кесарево, а народу – его телесериалы. И молись, чтобы они не отвлекались.

…Данька толкает носком ботинка оконную раму – та рассохлась, скрипит, ни на одну щеколду не застегнута. На чердаке сложены старые попоны, сапоги без подметок. Поэтика запустения. Низкое окно с выбитым стеклом выходит в Орловский парк, и ветер близко – руку протяни и дотронешься – шевелит плотные, желтоватые, заскорузлые по началу осени восковые листья тополей и дуба. Назавтра после этого разговора Петя уехал в столицу; через неделю прикрыли клуб. В следующий его приезд они сидели с Мыскиным уже в кофейне, и Данька осторожно осведомился, не связано ли закрытие клуба тоже с какой-нибудь такой… нечеткой или неправильно выбранной позицией – все-таки там и диспуты проходили, и все дела. Мыскин звонко расхохотался на Ворона пенкой от капучино. Ой, ну Дань, ты наивный. Наверняка у разгильдяев лицензии не было на водку или что-нибудь в этом роде. Вскоре после этого Данька загремел в армию, и Петя если и приезжал еще в город, то это проходило мимо него. Никакой политики, – в первый же день объяснил ему капитан. Мы, лейтенант, с бандитизмом боремся и с чурками. И с коррупцией. Ну, и по мелочи там, конечно: это если партия прикажет. Данька пока по мелочи: уже две недели командует лошадьми. Выводит их по утрам на прогулку – вдвоем с конопатой Варькой – и ощущает свою новейшую историю как сюжет; а в этом сюжете не ощущает ничего лишнего.

Его обязанности заканчиваются после обеда – для Варвары он с одной стороны – начальник, с другой – интеллигент. Белоручка то есть. До нормальной работы его заботливо не допускают. Сержант Варя возится одна, иногда рычит на вечно пьяненького сторожа Фомича. Варвара – неухоженная девица лет двадцати, с отлично развитыми мускулами на бедрах. Русые волосы, короткая комсомольская стрижка. К вечеру на конюшню подтягиваются две-три похожие на нее девицы – из тех, у которых тинэйджерский возраст без перехода сменяется… бальзаковским? Нет, Данька мусолит это слово на языке и даже смеется – до того оно не подходит. Как раз сейчас одна из них – жирненькая, неспортивная совершенно, лихо гарцует по двору на Помехе – злой стерве-кобыле, четырехлетке. Данька к Помехе и подойти-то остерегается, непредсказуемая тварь – ластится, морковки просит, а потом зубами – клац! И пол-ладони нету, Данька это очень живо себе представляет.

Вадим запустил пальцы в волосы и покачал головой. Они сидели в опустевшей девичьей спальне, где после трудов праведных прикорнул было Генрих. Шура свинтила, Оленька и Тесса зависали в полевом лагере, Алька…

– Алевтина, кстати, уехала еще вечером. Вернее, ушла.

– Ладно, не до нее сейчас… Я вот думаю, какой мы сегодня будем иметь вид вместе с Виноходовой, когда журналисты явятся.

– А Шуренция уж постарается, чтобы сюда целая делегация прикатила, будь уверен.

– Одно утешает – Ольга Николаевна это безобразие своими глазами не видела, поверила мне на слово, так что мне и отвечать.

– Ты прям верный рыцарь Виноходовой. Ей, между нами, тоже надо бы пиариться с меньшим энтузиазмом, несолидно как-то.

– Это тут причем?

– При том же, что ты ни одной дырки не пропускаешь. Шурку трахнул, с Оленькой мутил, к Смирновой подбираешься, Тесса тоже небось прошла, так сказать, инициацию…

– Блядь, Генри, мы тут мой моральный облик обсуждаем или придумываем, как выбраться из этого говнища? С Оленькой на втором курсе было, а Смирнову я и пальцем не трогал.

– Да потому что она с припиздью изрядной, только это и…

…Катающихся по полу и раздающих друг дружке тумаки молодых археологов разлила водой подоспевшая Галина Ивановна. После чего, выпив по мировой чарке, товарищи отправились в лагерь расследовать фальсификацию века.

За холмами торчат острыми бородатыми клинышками елки. Дальше, – фоном, – брусничный закат. Алькины ботинки цокают по старой брусчатке. Когда они с Генрихом расшифровали эту, как он выразился, срань Господню, она какое-то время тупо смотрела на бумагу, потом встала и пошла в спаленку. Быстро собрала вещи – было бы что, и попросила у Галины Ивановны расписание. Ты куда намылилась? – сумрачно хмыкнул ей Гена. На автобус, – просто ответила Алька. Наш-то ушел уже, – озабоченно покачала головой хозяйка, – есть еще котельский через Нежново, он попозже идет, но дотуда напрямки километров пятнадцать…

Варька закончила прибираться в стойле у Помехи и тоже вылезла на двор. Открыла зубами бутылку пива, протянула ее лейтенанту. Открыла вторую – для себя. Хмурится.

– Что такое, Варь? – мягко спрашивает Данька. Варвара дергает волевым подбородком.

– Тучи вон. Нагнало. Погода завтра испортится… – Варька из пиетета перед лейтенантом подбирает приличные слова вместо тех, что не очень; как «ты» на «вы» заменяет. Выражение лица озабоченное. – Совсем, – добавляет она, – совсем испортится.

– И дождь пойдет, наверное, – рядом возникает пацан неопределенных лет – по росту только скажешь, что пацан – лицо как у старушки, сигаретка меж зубов. Варя недовольно смотрит на него. Тот улыбается – и это выглядит по-настоящему страшно, как если бы хэллоуинская тыква вздумала заискивать.

– Пивко, а, Варь? – говорит тыква. – Здравствуйте, Даниил Андреевич, – протягивает Даньке ладошку. Данька демократично здоровается и даже бутылку отдает:

– Угощайся.

– Смирнова, не дури, – повысил голос Генрих.

Но она не дурила. Она просто вспомнила кое о чем и поняла, что загостилась.

Теперь она постепенно поднималась от высокой деревни еще выше, на восток и юг, в сторону соседних Горок, за которыми ей нужно было перевалить береговую гряду холмов и спуститься в лесистую низину. Примерно так она помнила по карте. Пока же по левую руку расстилался тихий сегодня ввечеру и какой-то даже нежный залив с дремавшими у старых пристаней рыбачьими суденышками. А наверху ветерок носил дурманящий аромат рано зацветающей черемухи. Значит, скоро похолодает – отметила про себя Алька.

На дороге в Горки было пустынно, только раз мимо прогрохотал фургончик из местного лабаза. Море с каждой сотней метров разворачивалось все шире, а запах черемухи сменялся духом сосновой хвои и поднимавшейся вместе с ветром от залива легкой солоновато-гнилостной нотой. На очередном повороте пейзажа она не выдержала – остановилась, всматриваясь в даль, не омраченную здесь даже темной ниткой противоположного берега. Хоть и говорят, что в этой части Балтики приливы практически неощутимы, но ей явственно казалось, что море постепенно поднимается, будто наполняясь энергией вздоха. А ведь это ты его забрала, – подумала она, обращаясь к набегающей далеко внизу волне, как к сопернице. – Тебе отдали, но ты-то взяла. И не отпустила.

Варька неодобрительно смотрит на лейтенанта. Тыква, которую зовут то ли Пашкой, то ли Саньком, прибился к ним не так давно и даже среди лошадиных девиц считается парией. Пашка-Санек делает затяжной глоток и протягивает Даньке пиво:

– Спасибочки.

Борьба между демократизмом и брезгливостью завершается вничью – лейтенант берет бутылку обратно, но пить не решается. Варька насмешливо смотрит на него и кричит:

– Эй, на Помехе! Пивка не хочешь?

Лейтенант, наконец решившись, прикладывается к горлышку. Девица подъезжает, Помеха почти прижимается к Даньке боком, он отступает назад, Варька протягивает подружке свое пиво. Девица на Помехе колышет ногами на уровне его груди. Все молчат.

– Слышь, Тань, – говорит Варька. – Завтра нам Самсоновых приведут.

– Пиздишь, – уверенно отвечает Таня.

– Ни хуя, – ободренная примером подруги, Варвара расслабляется. – Вон, Андреича спроси. Ихние вчера приехали, Самсона и все цыганье евонное на грузовик погрузили и увезли со всем барахлом. А лошадей ихних, я думаю, к нам определят, куда их девать-то?

– На колбасу, – хихикает юноша-тыква. Данька подмечает, что тыква и капитан Александр Петрович мыслят в одном направлении.

– Да не, на хрен им такая колбаса. Они ж не азеры, – резонно замечает Варька.

– А кто они? – озадачивается Татьяна. – Ментов здешних я почти всех знаю, – хвастается Таня и вопросительно на Даньку смотрит. Помехе уже надоело стоять, она машет хвостом по морде Даниилу Андреевичу.

– Лошадь на место заведи, – по-хозяйски подмечает Варвара, – и продолжим. Диксусию.

И не отпустила, и не отпущу, не отпущу, – слышала она долгий и тихий шепот. Разве что наиграюсь, натешусь, отшлифую по-новому, так что и не узнаешь. Косточки белые, ласковой шершавости, не отличишь от кусочка плавника… проденешь в дырочку ремешок, будет тебе оберег, будешь на счастье-удачу носить – ха-ха! А помнишь, как тебя взяли на тайные похороны возлюбленного? Любимого, да не того! Взяли два бойца, одинаковы с лица. Посадили в джип и повезли на Красненькое кладбище. А там уже могила свежая, домовина закрытая наглухо заколоченная, крест на первое время железный, венки зелено-пунцовые, братки пунцовые тож, и сам Борис с испитым за три дня лицом. Похоронили, выпили на месте, потом еще в кабак собрались, да ты не поехала. Тогда он подошел к тебе и сказал – Аля, чтоб ты знала, за Мишку я посчитался. Помолчал. Правда, не с тем. А ты и так уже знала с кем.

Позвонила тогда, когда все еще были живы – в ее, понятно, дурной голове, в тюрьме или с сумою, за накрытой родней поляной или в снежном поле в обледенелой шинели – но живые. Чужой взрослый голос в трубке – нет его. Сами ищем. Пропал при исполнении. А вы, кстати, кто?

Она медленно нажала отбой соединения.

Оделась, не сразу попадая в рукава, и пошла к сестре. Вероника была в больнице на дежурстве. А почему ты думаешь, именно к нам? Город большой… Не знаю, – зуб на зуб не попадает, – но мы позавчера где-то здесь были. Вероника внимательно посмотрела в лицо сестры, у которой губы двигались медленно, не совпадая с произносимыми словами. По спискам надо проверить… Пойдем в справочное. Они посмотрели сначала реанимацию, потом журнал всех поступивших. Алька все время возвращала себя к мысли, что смотреть надо двоих. Обоих. Чувства избирательны до эгоизма – кто-то становится частью тебя, а кому-то не свезло… Не свезло вчера молодой женщине после бытовой пьянки, дедушке с инфарктом, парню Данькиных лет в автомобильной аварии. Но все они были с именами и фамилиями, хоть и в холодильнике теперь.

Даньке становится смешно.

Самсоновых лошадей им не привели, зато Таня появляется на следующий день к обеду и говорит, что у нее юбилей.

– Юбилей – это сколько? – спрашивает Данька.

– Юбилей – это что? – интересуется мальчик-тыква.

Поскольку спрашивают они почти одновременно, Таня затрудняется, кому отвечать, и только застенчиво выкладывает на стол в раздевалке пять помидоров, палку колбасы и буханку хлеба. Следом из клетчатой «челночной» сумки появляются две бутылки водки и бутылка «Алазанской долины» с пластиковой пробкой. То еще пойло.

– Вы ведь вино любите? – предупредительно спрашивает она у Даниила Андреевича. Теперь уже он не знает, что отвечать. Ага, вино. Кино и домино. В раздевалку входит Варька, бросает на стол стек и стучит сапогом о сапог – сбивает прилипшие опилки, ну и навоз, конечно.

– На травку пойдем? – спрашивает она у Даниила Андреевича, оценив ситуацию.

– А что, – задумчиво говорит Данька. – Пойдем.

Через четверть часа они сидят на берегу речки Стрелки. Осень затягивается: уже конец сентября, но листья на тополях зеленые по-прежнему, только слегка пыльные, заветрившиеся. Кавалерист-девицы даже ради десятиминутной прогулки не бросают своих скакунов, и две лошади – Помеха и серый орловец Анжар пасутся рядом. Таня наливает Даньке вино в пластиковый стаканчик.

– Слышь, лейтенант, – говорит она. – Мне интересно – всех цыган и хачиков выпрут теперь или… оставят немножко на расплод?

Таня серьезна.

– А тебе зачем? – спрашивает Паша-тыковка.

Все-таки Паша, как Данька теперь выяснил. Погода ясная, и на речке лежит веселая солнечная чешуя. Солнца уже не видно за деревьями, но оно разлито в воздухе. Данька думает – забавно, что солнце есть целый день, но замечают его обычно только на закате.

– А ты себя не накручиваешь? Что с ним могло случиться-то? С коня разве грохнулся… – не вовремя влезла Вероника, пролистывая уже гинекологические страницы. Алька посмотрела на нее, как на чужую, аккуратно сняла бахилы и опустила в мусорное ведро. Хлопнула дверь справочной будки.

– Что ж ты так с девкой-то, – с укором посмотрела на Веронику старенькая Порфирьевна, бывшая операционная медсестра, теперь осевшая в справочном.

– Да ну, выдумала себе что-то из головы, теперь страдает. Творческая натура. – Вероника раздраженно захлопнула журнал.

– Все мы что-то из головы… Кроме головы-то и нету ничего.

Порфирьевна поднялась с легким кряхтением, пошла за Алькой.

– Желтые страницы справочник взяла и пошла по справочным всех больниц, – наставляла ее. – Может, и найдешь. Возраст примерный говори, это иногда непросто определить. А если военный он, то на службу еще ему позвони, они обычно своих ищут. Ну-ну, девонька… мужик он всегда так – вляпается в дело, а нам потом…

…А потом увезли его на залив. И на льду оставили. Ой, меня что-то до сих пор колотит, – пожаловалась ей Лариска, вернувшаяся с похорон лишь пару дней спустя. В отличие от Альки, она не упустила возможности зависнуть со взрослыми парнями. Позвонила, попросила принести ей пива и от головы чего-нибудь.

– Нету меня! – крикнула в коридор. Мать в очередной раз звала Ларочку к телефону. Скрипнула дверь – в комнату просочился раскормленный пегий кот, прыгнул на диван к Лариске, она отогнала его локтем. – И этот… Юниор, блин. Названивает теперь. А он мне, честно, вообще не понравился. Тупой какой-то. Вот Боря – другое дело, конкретный парень. Только он все пил и на меня даже не смотрел. Пришлось с Юниором замутить. Потом из кабака еще в бильярд поехали, там тоже бухали, потом на хату, там мне Юниор все и рассказал… Алька, может, тебе тоже выпить? – наконец встрепенулась Лариска, протянула подруге бутылку с «молотов-коктейлем», бормотухой такой сладенькой – Алька в своем анабиозе не разобралась и приперла вместе с пивасом.

– Неважно, – сначала говорит Таня, но потом колется: – Мужик у меня был, Манас. Азер. Слыхал, кабак держит?

– Нет, – говорит Данька.

– Неа, – вторит Пашка.

– Тань, я интернационалист, поэтому не одобряю, – решает Данька завершить диксусию и помидором закусывает. – Но новый проект мира практически безупречен в своей аскезе, – внезапно добавляет он. Таня значительно кивает и смотрит на речку. После двух часов неформального общения она кажется Даньке почти симпатичной – если бы не штаны-треники и брезентовая жилетка, вообще не весь обидный и жалкий вид, она была бы похожа на девушку с голландских полотен: где комната, окно, тряпочка на стене и тщательный гвоздик, и складочки у тряпочки-полотенца четкие, как уравнение на «отлично». А у стола, руки сложив, сидит этакая Таня в чепце, с выпуклым лобиком и безмятежными водянистыми глазками.

– Сегодня у меня желание исполнилось, – говорит голландская Таня. – Чтобы день рождения, а баб и мужиков поровну, – поясняет и хлопает водки. И стаканчик комкает в пакет. Водка кончилась. Либо заканчивать, либо идти за добавкой.

Он так и торчит на конюшне без дела, начальство о нем будто забыло. По вечерам уезжает по шоссе на юго-запад: жить ему разрешили дома. Новости узнает из интернета; федеральные телеканалы передают шапкозакидательные репортажи о прогрессивном эксперименте по борьбе с преступностью, коррупцией, терроризмом и чуть ли не врагом рода человеческого в отдельно взятой имперской провинции. В помощь городской милиции придана гвардейская часть. Лучшие из вчерашних студентов, вместо того чтобы ехать в Хабаровск, получили шанс послужить родине на местах. Региональный днем рассказывает об улучшившейся ситуации на дорогах, ночью показывают пейзажи, города и туристические веси под вкрадчивый лаунж – новую музыку толстых мужчин и невесомых женщин. Еще – репортажи с бесконечных вечеринок. В сети царит атмосфера интеллектуальной истерики – аналитики наперебой строят прогнозы, на форумах – нескончаемый упоенный визг. Все с воодушевлением ожидают введения цензуры и напоследок отрываются изо всех сил. Как же – наверху в кои-то веки оценили; как плохие новости – тоже новости, так и неблагожелательное внимание льстит. Ночью перед монитором Ворон чувствует себя на аттракционе русские горки – и страшно, и увлекательно, и подташнивает. Он ведь историк, а тут такой прецедент – интересно. Незадолго до полуночи Данька захлопывает ноутбук, вынимает заложенную между книжными страницами заначку и отправляется ловить маршрутку.

– А мне Борис денег дал, – задумчиво сказала она, – хочешь, возьми…

– Много? – оживилась Ларка. – Я же говорю, конкретный мужик! Да убери ты, с ума сошла! Это тебе грев, как подруге Мишкиной, у них так положено.

Алька разжала ладонь, и мятые баксы упали на пол.

– Пойду я, Лар.

– Да что ты, посиди еще! А может, в город съездим, пиццу съедим где-нибудь? Ну как хочешь. Только ты это… про Каркушу не говори никому!

– А если его ищет кто-то?

– Ищут – поищут, да не найдут, был да сплыл, как мамонтенок на льдине. Ты не думай, мне его тоже жалко по-своему, просто нехер ему было в полицаи идти, хотя столько дров наломать за пару месяцев – это, конечно, тоже талант нужен… Деньги-то забери! Во чумовая. Ладно, нам тоже пригодятся. Да, Барсик? (гладит кота)

Алька бежала по Зорге в сторону Десантников, ветер гудел в опорах ЛЭП; кажется, уже и не бежала, а попросту летела вместе с ним прямо на высоковольтные провода, и они не задевали ее, просто проходили сквозь электрическими разрядами, тугими волнами разрывая материю на все более легкие лохмотья, и в этих клочках тонули и проблески неба, и бледное солнце конца зимы. Странно, но вместе с ужасом я чувствовала род захлебывающегося восторга от того, что твоя жизнь улетела в бескрайнюю тьму и холод будто от моего касания – ведь ты же знал, все знал уже в ту ночь, но чего нельзя себе простить – так этого беспечного сна после ссоры, и того утра, когда казалось, что все впереди, только начинается головокружительная вечность счастья, мокрые весенние ветра впереди, нега долгого лета, холодное и ясное пламя осени, но было-то времени всего на пару шагов, да и те – по белому чистому снегу нескончаемой, навсегда наставшей для нас зимы, в которой нет ничего, кроме того, чего нельзя простить тебе – твоего последнего поцелуя, которым ты, оказывается, пообещал вовсе не эту жизнь, а лишь другую, несбывшуюся.

Ворон чесал вдоль центровых улиц по гражданке – плащ-тренч, камуфляжные штаны, темно-синий блейзер, арафатка – и ощущал себя засланным казачком, проводником меж мирами. Никогда еще ему не доставляло такого удовольствия играть ресторанного критика Батманова. Если раньше принятая личина пронырливого модника, завсегдатая тусовок и знатока правильных мест давила и девальвировала то, что он понимал собой, то сейчас на стыке двух неправд его маленькой внутренней истине было почти комфортно. Он ловил неспокойный и веселый кайф от того, что встречающиеся на клубном пятачке знакомые никак не прозревают случившейся перемены.

В городе стало меньше людей и намного меньше машин. Богемная молодежь и последние отважные иностранцы проскакивают между барами перебежками, чуть пригнувшись, будто с наступлением ночи все стороны улиц становятся наиболее опасны. С наступлением ночи по улицам вместе с милицейскими патрулями разъезжают наряды Дружины. Парни в кепи и потешных галифе. Веселы, слегка пьяны и постоянно стрекочут семечками. Данька пересекал открытые пространства спокойно и слегка развернув плечи; может, поэтому никто ни разу не потребовал у него документы. Смешно и некрасиво, но его пьянила эта неуязвимость, эта фатальная несвобода, дающая право на свободу в мелочах. Наверное, примерно так должен был чувствовать себя мелкопоместный рыцарь, предавшийся могучему суверену. Он зашел в несколько популярных кабаков, в третьем или четвертом напоролся на знакомую компанию.

Вернувшись домой, она упала в горячку скоротечной и бурной инфлюэнцы, а выплыв из нее пару дней спустя, позвонила сначала в часть (ничего), а затем достала справочник, рекомендованный Порфирьевной, и начала обзванивать по карте все медицинские учреждения, расположенные вдоль южного берега.

Вторую операцию он помнил еще хуже, чем первую; вернее, не помнил почти совсем, потому что накануне резко скакнула температура, сознание истаяло в горячечном мареве, снились какие-то огромные серые корабли, раскаленные стволы бортовых орудий, удушающий дым, подземелья берегового форта: из проема хода сообщения внезапно открылся вид на море с невесомо качающимися на переднем плане прозрачными метелками иван-чая и плотными гроздьями пижмы, внизу билась о камни мелкая волна и резными лодочками дрожали фигурки чаек. Он соскочил на камни, в несколько легких прыжков спустился к воде, скинул ботинки и вошел в море. На втором шаге ступню пронзила резкая боль. Даниил Андреевич неуклюже взмахнул руками и прошипел русское народное.

– Легко не будет, но будет очень, очень интересно, – разглагольствовал длинноволосый мужик с застиранной бабьей физиономией. Данька помнил, что встречал его на умных семинарах в университете. Барышня-журналистка лет двадцати, пьяненькая и трогательная, кивала в такт риторическим паузам и смотрела оратору в рот. Тот не реагировал, ему было очень-очень интересно, но с самим собой. Саша Станишевский, философ и умница, все больше молчал и налегал на водку.

Ворону было странно увидеть Станишевского в декорациях безалаберного, но при том довольно пафосного заведения. Французский кабачок, где он застал компанию, пестрел изречениями из эпохи Просвещения, медиа-девчонка чирикала потешные картинки на устилающем стол ватмане, официанты, как один, щеголяли фирменной велеречивостью и жуликоватой галльской искрой в глазах, а выпивка стоила не меньше четырех евро. Станишевский был бессребреником из принципа, и Данька цинично заключил, что Саше наконец начали наливать только за то, чтобы он скрашивал интерьер своим присутствием. Интеллектуал как элемент обстановки. Девочка-журналистка захотела есть; веселый и ласковый халдей подогнал меню. Компания углубилась в чтение.

– Вы здесь осторожнее, вашбродь, каменюки сплошняком! – донесся сверху голос матроса. – Подальше пляжик есть с песочком, мы там завсегда окунаемся.

…Чего ругаешься? Нога болит? Поболит и перестанет, все уже, все закончилось. Полноватое лицо доктора с характерным носом-сливой смутно знакомо. Пациент пытается приподняться на подушках, опираясь на локти.

– А что у меня… Что у меня с ногой?

– С ногой твоей по Пирогову пришлось поступить. Вернее, даже с обеими. Некроз далеко пошел, угроза сепсиса. Главное, сам жив остался, а ноги – ну, бывает, и не так еще бывает…

Доктор говорит торопливо и, кажется, сам не особо веря своим увещеваниям. Пациент приподнимается, несмотря на сопротивление сильных рук врача, и видит задранные подушкой выше уровня сердца собственные ноги и складки простыни, опадающие в районе щиколоток. Ну, посмотрел? Может, и к лучшему… Теперь так, привыкай потихоньку. Это не конец, не… да что ж ты! Лерочка, дайте ему успокоительное. Да не дергайся ты!

Врач держит за предплечья, пока медсестра ставит капельницу. Больной постепенно обмякает. Аванесян выпрямляется, поправляет халат. Вот силушка молодецкая! – комментирует медсестре.

– Там девушка в приемном покое спрашивала, не поступали неизвестные его, – кивает на пациента, – примерно возраста. Ищет кого-то своего.

– Ну так пусти взглянуть, мало ли… все равно этот герой не помнит ни хера. Даже если и не тот – парень симпатичный, хоть и облез слегка, и укорочен, может, влюбятся еще и детей заведут… я всегда за хеппи-энд.

Доброе расположение духа быстро возвращается к доктору Аванесяну; удаляясь по коридору, он даже начинает что-то насвистывать.

– Дю лапин а ла мутард! – радостно возгласила барышня.

– Лапáн, – с улыбкой поправил Данька. – Du lapin a la moutarde, кролик в горчичном соусе.

– Мне всегда казалось, что для историка этот молодой человек слишком увлекается жратвой, – прокомментировал Станишевский.

– А для ресторанного критика? – зазвенела девчушка и поочередно состроила глазки Даньке и Станишевскому. Учитывая, что навеселе она слегка косила, вышло весьма потешно.

– Для ресторанного критика он слишком увлекается словами. Лапан. Скажите тоже. Он пробует не кролика, а лапана. А еще вернее будет сказать, что он дегустирует слова.

– Логика помогает понять, фантазия – вообразить, эрудиция обеспечивает строительным материалом, – продолжал заливаться длинноволосый, не обращая внимания ни на девушку, ни на лапана, так и оставшегося на столе в виде строчки из меню. – Но всем умозрительным построениям не хватает тактильности, а полевые изыскания в гуманитарной области уже зовутся политикой и куда как чреваты.

– Вот что, Вова, – попытался вставить Станишевский. О как. Просто Вова. Вова кивнул и продолжил – мнение Станишевского его явно не волновало:

– Знатоки исторической механики отлично осведомлены о статистике нештатных ситуаций – и за руль предусмотрительно не садятся.

– Им прав не дадут, – пожала плечами барышня.

– Каких прав?

– Как на автомобиль.

– Все верно, – кивнул Станишевский. – Если руль – тогда права, – и снова глубокомысленно замолчал.

Таким она его и увидела – в тяжелом медикаментозном сне, замотанного как человек-невидимка: перебинтованная голова, компрессы на щеках, руки будто в белых высоких варежках. Видны были только закрытые, обведенные черными кругами глаза, высокий облупленный нос, запекшийся коростой рот и часть клочками заросшего подбородка. Все очень красивое. Она смотрела и знала, что красивее человека не видела никогда.

– Ваш, – утвердительно сказала медсестра. Проследила ее взгляд.

– Ступни пришлось отнять. Михаил Павлович надеялся, что некроз дальше пальцев не пойдет, но общее состояние тяжелое, организм не справился, пошло воспаление… Это тяжело будет, но не страшно, есть такие протезы типа ботинок, знаете… Как его имя-фамилия, скажите, мы оформим.

– Даниил Андреевич, – с неожиданным спокойствием ответила она. – Ворон Даниил Андреевич, 13 декабря 1976 года рождения.

– Хорошо. Пойдемте, я вам стул дам.

Прикорнув на стуле, предоставленном Лерой вместе с одеялом и подушкой, она и не могла мечтать, что проснется от звука этого голоса.

– Смирнова… – громче: – Смирнова!.. Ты что здесь делаешь? – тяжелый кашель. – Это уже не смешно. – И, уже глядя в ее проясняющееся лицо. – Только не говори, что сопровождаешь меня в Вальгаллу.

– Я…

– Дай, пожалуйста, воды. Раз уж все равно здесь сидишь.

Взяла стакан с тумбочки, набрала в кулере перед глазами мужиков из остальной палаты. Прошла обратно за ширму. Когда наклонила ему стакан, услышала, как лязгнули о краешек зубы, и неожиданным для себя уверенным жестом завела руку ему за голову, поддержав.

– Что ж они сдаются-то тогда… с такой готовностью. Пассажирами. На неуправляемое плавсредство? – спросила девица.

– Во-первых, они, то есть мы, все время в состоянии опьянения. Хотя бы собой, любимыми. Ты же, когда пьяна и не уверена, не сядешь за руль? Ну? А тачку ловишь. А может, у водилы вовсе прав нет? Но для тебя это дело десятое. А ты где сейчас, Дань? Чем занимаешься? – Станишевский, как всегда – без паузы перешел на личности.

Данька не торопился с ответом: почему-то кажется, что о своей новой работе в приличном обществе лучше помалкивать. Но все смотрят на него, и он жмет плечами.

– Зеленым человечком работаю.

Общий смех.

– Без шуток, – подтвердил Данька. – Меня призвали летом еще.

Помолчали. Данька не то чтобы почувствовал себя лишним, но темы для разговора исчерпались.

– Ладно, – наконец сказал он. – Пойду ловить. До дома. Неуправляемое плавсредство.

– И правда – плавсредство, – засмеялась девушка и посмотрела на Даньку вроде бы даже с интересом. – Смотрите, дождь-то какой.

Отсчитав на стол деньги, он поднялся и пошел к выходу. Его проводили без драматизма – только Станишевский протянул руку и сонно порекомендовал быть осторожней. Данька вывалился на улицу: горящий проспект вроде Невского. Воздух, перемешанный с водой, шумит. По асфальту, фасадам хлещет темный, уже почти зимний дождь.

Машина с плеском затормозила возле одинокого пешехода – в свете фар блестит его плащ и лицо. Данька назвал куда и быстро согласился платить сколько требовали – под дождем торговаться неуютно. В недрах скрипучей вишневой «копейки» ежился стандартный бомбила с орлиным носом. – Живете там? – вежливо осведомился водитель, перекатывая русские слова камешками под языком. – А что? Так далековато! – улыбается. Ворон любопытно взглянул на парня поверх арафатки. – А ты будто ближе? – О-у-у, – заныл хачик. – Угадай, а? Смеется, подергивая ноздрями. – Перс, – на ходу придумывает Данька. – Зороастриец. Таджик. – Таджик – да, так у вас называют. А вот персов не знаю. Это азербайджанцы, да? – Нет, постой, – смеется Ворон. – Ты на фарси говоришь? Значит, перс. – На фарси, но персов не знаю. Закурив вонючий «Голуаз», Данька начинает пересказывать полуночному персу его историю. К Петергофу водила уже подъезжает наследником Кира и Атаксеркса. «Копейка» проскакивает указатель, но не тут-то было – пост. Подходит парень в кепи и плащ-палатке. Потоки воды летят по лобовому стеклу, дворники – взмах, как вдох-выдох; расчерчивают фигуру постового напополам. Водила опускает стекло, полицай сбрасывает на плечи капюшон, тычется козырьком в окно. Улыбается мокрыми губами: выходи, дорогой. Потомок непобедимых персидских конников бледнеет и сползает с сиденья, устремляясь под дождь. С жалким видом трясет тощий бумажник. – Договоримся? – Гроши свои убери, – рявкает дружинник. – Документы. Регистрацию. В темпе. Водила хлопает коровьими ресницами, нерешительно шуршит кэшем, купюры разбухают влагой; жирные и неподатливые, как скользкие жареные пирожки, выворачиваются из пальцев. – Данила! – орет кому-то в темноту постовой. Звони на отделение, здесь нарушитель иммиграционного режима. Данька просыпается на собственное имя, толкает дверцу машины. Солдат стоит над «копейкой», расставив локти; мокрая плащ-палатка бугрится, и бьют в козырек кепи тяжелые дождевые капли. У парня скуластое и радостное лицо. Таджик перед ним сгорбился и переступает ногами. – Минуточку, – просит Данька. – Да хоть сотню минуточек, – улыбается постовой. – Тебе, земеля, еще до хрена здесь торчать. Пока следующего поймаешь – у! Полицай, веселясь, ерзает на каблуках. Сочная улыбка похожа на половинки яблока. Данька придерживает его вращение и наудачу толкает удостоверение солдату под козырек. Тот ладошкой закрывает корочку от дождя, сверяет фотографию. – Ага, – говорит. – Что тебе ага? – Черный с тобой? (недоверчиво) – Да. Даньке неприятно за потомка Атаксеркса, но возмутиться он не решается. Постовой возвращает ему удостоверение, машет – валите. – Поехали? – спрашивает водитель. С кончика красивого носа падают дождевые капли. Данька кивает, садится в машину и молчит до самого дома. – Здесь. Достает бумажник. – Эй, командир, не надо. – Какой я тебе командир? – морщится лейтенант Ворон, но деньги убирает. Выскакивает, чиркает зажигалкой – дождь прекратился; окна ближних хрущевок темные. Парадная выходит на бульвар Разведчика, красные клены через дорогу уже начинают осыпаться. Деревья как живые – колышутся без ветра. Кленовый сироп, – ловит Данька внезапную ассоциацию. В первый раз навестив его из Нью-Йорка, мама привезла кленовый сироп.

– Утку тоже мне подавать будешь? – спросил сумрачно, напившись. – Я бы не хотел… – прикрывая глаза. – А где ты живешь, кстати? Тебе на электричку не пора?

– Очень много вопросов. Дань, я разберусь. Я уже взрослая.

– Рослая ты, а не взрослая. Аля, без обид. Я не знаю, что ты там себе напридумывала, но я теперь инвалид. И ты еще и наверняка сообщила мои данные сестре. Их передадут ментам уже завтра. И, – вуаля, – я уже не просто инвалид, а инвалид под следствием. То есть съебаться поскорее – это наилучшее, что ты…

Пациент неожиданно взвыл.

– Ой, я нечаянно, – ровно сказала Алька, убирая руку с его замотанной кисти. – Думала просто тебя поддержать.

– Вижу в тебе недюжинный садистский потенциал, – отвернул искаженное лицо. – Раз уж все равно меня расшифровали, сделай милость… позвони, пожалуйста, Екатерине Игоревне. Бабушке моей.

– Сейчас… пишу номер.

– 274-25-54. Скажи просто – что я жив и позвоню, как сумею… И, пожалуйста, сделай это по дороге на электричку.

Перевел на нее взгляд.

– Аля, я серьезно. Мне сейчас лучше быть… с чужими людьми. Даже вот зрительный контакт, это… – произнес он со сдерживаемым бешенством, и больше ничего, всхрапнул коротко, губы дернулись, и из внешних уголков глаз потянулись блестящие дорожки. Алька тихо сползла со стула, устроилась рядом с кроватью, чтоб не смотреть, лишь позволила себе коснуться щекой оголенной кожи предплечья. Слышала эти сдавленные клокочущие звуки – будто выкипает чайник. Они постепенно затихали.

– Ты не захлебнулся там?

– Почти, – ответил он, будто в подушку. – Будь добра, вытри мне нос.

Быстро, как делаются все хорошие дела, она устроилась у тещи доктора Аванесяна, тоже врача, пожилой разведенной дамы, живущей в двушке по дороге на ЛАЭС.

– Ты будешь пропадать в больнице, я – в поликлинике, убираться опять некому, – грустно заметила Ольга Константиновна. – Но кота кормим в очередь, и, если будешь готовить еду, имей в виду и меня.

Алька и принялась готовить еду. Одни и те же куриные котлеты коту Асклепию, в просторечии Клепе, Ольге Константиновне, Даньке и себе.

С Вороном было непросто. Он едва не поругался с Екатериной Игоревной, когда она приехала (на следующий же день), не будь у него забинтованы руки – швырялся бы уткой, тумбочкой, чем попало. Буйный попался пациент. Тем не менее именно Екатерина Игоревна и стала основным фактором его вынужденной капитуляции. Если я не останусь, если ты меня отошлешь, останется она. Ты же понимаешь, что она не бросит тебя на санитарок, которых и так не хватает… будет сама поворачивать, мыть, что там еще надо. Сколько ей лет? Скоро восемьдесят?..

– Попрошу у матери денег, – сжав зубы, предположил он. – Наймем кого-нибудь.

– Ну вот когда наймешь, тогда я и исчезну. Нанял, сказал: Аля, спасибо, свободна… и на следующий день меня нет. Договорились?

Отвернулся.

– Ты есть и будешь. Но лучше бы тебе было быть где-то еще…

Как бы то ни было, после ампутации жизненные силы пациента начали прибывать, будто питание отсутствующих конечностей перекинули на центральную подстанцию. Альку его выходки не злили, скорее радовали как свидетельство восстановления. И он был невероятно очарователен даже в этом.

Засыпая, Данька бредит кленовым сиропом, аллеями Централ-парка и Иглой Клеопатры; огромным городом, где он никогда не был, о котором так поэтично и завлекательно писала ему мать. Но поперек осевых нитей сна из волн непокорной Атлантики, меж небоскребных стрел всплывает история, которую рассказывал ему в дешевом питерском баре маленький филолог из того самого Нью-Йорка. Мэр Джулиани, который прославился слезами на 9.11, – усмехался Лева, – изо всех сил боролся с преступностью. Полиция выходила на охоту ночью; заставая на улице или на станции сабвея компанию черных или латиносов, они, не говоря ни слова, пускали в ход демократизаторы. Когда те спрашивали – за что? – полисмены смеялись и отвечали: расслабьтесь, гайз, ничего личного. It’s Giuliani’s time[5].

– Ну что ты смотришь на мои колени? Я не стриптизер. Дай, пожалуйста, наконец, штаны.

Алька молча подавала ему пижаму. Не спрашивая, куда он в ней собрался. Хотя бы даже и полежать. На колени она смотрела чтобы не видеть этих… забинтованных обрубков. По доктору Пирогову, разрезом в виде стремени.

Назавтра они с Екатериной Игоревной поехали выбирать ему кресло. В магазине медтехники уже Аля не сдюжила, разревелась. Ее била крупная дрожь за все эти дни, запах бинтов, багровые опухшие культи, облезшие ногти, беспомощные слезы и детский мат мужественного человека. Екатерина Игоревна не успокаивала ее, просто отвела в сторону, они присели на широкий подоконник. Когда Алька выплакалась, достала шоколадку.

– Съешь, подними сахар. Силы еще понадобятся. И рассчитай сама – если не готова на… долго, то лучше отойди сейчас. Извини, я тебя не особо щажу сейчас, я о Даньке думаю.

– Я… не то чтобы готова, – призналась Аля. – Я просто не мыслю себя без него. Наверное, это плохо, нужно же быть… самодостаточной и сильной. Но я сильная только рядом – если не сейчас, то когда-нибудь, или хотя бы в мыслях. Я сильная, даже если он слабеет. Тогда я даже сильнее. Просто как будто мы сообщающиеся сосуды. Во мне от него всегда энергия. Я могу успокоить, но не способна сама успокоиться. Вот так.

– Милая, это все лирика, – засмеялась Екатерина Игоревна. – Напьется с тоски до безобразия – по морде надавать сможешь? Или выпить с ним вместе – по ситуации? А лечь в одну постель с калекой без отвращения? Я ведь верно понимаю направление твоих мыслей? Если да – все у вас будет хорошо.

Кому бы приписать то время, что происходит сейчас со мной и с нами? Нам ведь непременно нужно имя – для того чтобы свалить на него всеобщие ошибки, грехи, ярость, ежедневные предательства. Хорошая формулировка; означает – это время не мое, в конечном счете – я не отвечаю за то, что сейчас происходит.

Утром звонит Варвара. Говорит: здесь ваши были, спрашивали. Капитан этот толстый, с солдатами. Даньке становится слегка не по себе, но он откладывает трубку, садится на кровати и вспоминает завязшее с ночи выражение: джулианиз тайм, только то. Ничего личного.

Начался новый учебный год. Это лето Алька провела в ларискиной тусе и много чему научилась. Лариска, правда, так не считала. Ты странная все же, – говорила она подружке. Вроде с нами, но все делаешь по-своему и многие вещи проходят, тебя не касаясь. Алька на такие реплики молчала – ей самой в себе это не нравилось, но она не могла ничего поделать. И в то же время подозревала, что, будь они больше похожи, Лариске с ней было бы неинтересно.

– Историчка наша уволилась. Говорит, достали ее уголовники малолетние, и что она не Макаренко. Сегодня последний урок ведет, – Ларка вернулась из столовки и сообщала последние новости.

– И что теперь?

– Наталья Евгеньевна теперь, – пожимает плечами Лариска.

– Чур меня, – Миша суетливо крестится и тычет Лариску в плечо:

За окном завывал ветер. Шквал налетел, когда она, еле передвигая ноги, возвращалась в свое временное прибежище. После целого дня в больнице так устала, что заснула в автобусе и проворонила свою остановку. Пришлось возвращаться, прикрываясь от ветра, дувшего в лицо, а улицы в городе атомщиков были долгие, с неожиданными изгибами вокруг пятен леса, оставленных в центре города в самых неожиданных конфигурациях.

Сегодня устроил истерику, отказавшись садиться в инвалидную коляску. Потом дежурная сестра (не Лерочка) случайно выдрала у него из вены катетер и никак не могла поставить новый, мазала, ругалась, что он не может «поработать рукой», забинтованной в одном положении, весь сгиб локтя исколола.

Когда отсоединили капельницу, отказался мыться, обозвал ее безумной Джозианой и повернулся лицом к стене – так буду лежать. Как бревно. Так и наблюдала его спину с сильными, резко очерченными лопатками, пока не засобиралась уходить в конце дня. На прощание буркнул – воды мне поставь на тумбочку. И все. Два стакана воды за весь день, утром и вечером, Аванесян уже угрожал кормлением через зонд.

Алька остановилась у киоска на углу дома. Там продавали что-то к чаю, лапшу доширак, можно было купить чайные пакетики и сигареты поштучно. Посчитала деньги, прикинула.

– Дайте пожалуйста четыре пакетика чая с принцессой, кусковой сахар маленькую пачку и сушек, – подумала немного, – и карточку на три часа интернета еще. Нет! Подождите. Лучше ночной пакет.

Сложила покупки в рюкзак, карточку с ночным пакетом в карман джинсов. Встала спиной к киоску. На секунду прикрыла глаза, слушая шум ветра, чувствуя первые капли мартовского дождя, студенистые еще, со снеговым основанием. Словно крошечные слизнячки падают на лицо.

– Да ну, она ж только у мелких ведет.

Наталья Евгеньевна – дама с роковым чувством юмора. С ней обычно весело, но недолго – до первой контрольной.

Ларискин шепот стремительно затихает, раздаются шаги.

– Сан-Васильевна, а Сан-Васильевна! Правда, что вы уходите?

– Ти-хо! Все открыли тетради. Что там написано?

– У меня там еще с прошлого года назначена встреча со Смирновой! В платном сортире, – глумливо орет Миша, вскакивает и хватает портфель. – Так что я пойду!

Всеобщий смех.

– Сидеть! – кричит Александра Васильевна. Смирнова вскакивает на парту, Лариска визжит – кто-то ползет под партами и хватает ее за коленки. Парни свистят и бросаются тряпкой. Александра Васильевна тоже визжит, по классу начинают летать стулья. Один из них грохается в едва открывшуюся дверь. Дверь захлопывается, потом открывается снова. С некоторой опаской. В класс заглядывает чернявый парень лет двадцати – джинсы, фурацилиновые очочки; фасонистые татарские усики на смуглой физиономии; клубные ботинки и сумка-почтальон. Явно ошибся дверью.

– Вот вам новый учитель! – бросается к нему Александра Васильевна. – Им всем неуд! Всем! Даниил Андреевич его зовут!

Алька с Лариской переглядываются; их лица синхронно расплываются в улыбке.

– Это что еще за японский студент? – обескураженно шепчет Миша.

Сухая, холодная, какая-то незрелая осень: солнце в полную мощь и минус тепла. Желтые листья скукожились на деревьях, с небес льется пронзительная безвоздушная синева. На трамвайном виадуке тихо, воздух неподвижен, только внизу шумит город, да время от времени со звоном и грохотом проносятся вагоны. У нового историка свои методы: дети вытянулись вдоль пешеходной дорожки, Даниил Андреевич идет впереди и перекрикивает трамваи:

…Ольга Константиновна, Вам телефон нужен? Я займу надолго линию.

– Да с кем же я в ночи буду общаться? Ночь для молодежи. Мы с Клепочкой скоро спать. Чего и тебе советую.

– Да, конечно. Вы правы. Но я все-таки телефон займу.

Приняла душ, разогрела утреннюю гречку. Положив ее в тарелку, тупо уставилась на белые маленькие кубики сахара.

Об ноги потерся пушистый Асклепий.

– Дура я, Клепа. Купила сахар кусковой, чтобы кашу им посыпать. Представляешь? – Клепа представлял. Запрыгнул на подоконник, оттуда на холодильник. Посмотрел свысока. Зевнул, зажмурился, мяукнул. Стёк пушистой каплей на разделочный столик, поставил лапку на плиту.

– Нет, так не годится, – осуждающе пробормотала Алька, выискивая, чем бы тихонько, не перепугав хозяйку, раздавить сахар. Клепа убрал лапку с плиты. Посидел на разделочном столике. Даже немного помурчал, глядя, как человек давит хрустящий кубик ложкой, завернув его в салфетку, налегая всем телом и сопя. Понял, что угощать его не собираются и, спрыгнув на пол, направился к выходу.

Посыпав кашу сахаром, Алька поставила чайник, включила над кухонным столиком светильник, выключила верхний свет, расстелила салфетку и поставила на нее черный, с резкими квадратными углами ноутбук IBM. Ноутбук ей подарила мама на школьный выпускной. Подержанный. Без русифицированной клавиатуры. Пришлось искать и покупать на Юноне специальные наклейки. Там же умелец установил программы. А мышку к нему Алька потеряла. И поэтому красная резиновая кнопка, неприлично торчащая между клавиш, совсем излохматилась и натерла ей привычную мозоль на указательном пальце.

Подтянула телефонный провод. Подключила. Распаковала карту доступа, стерла защитное покрытие с кода. Диалап уютно захрипел, пытаясь поймать соединение. Алька откинулась на спинку стула, наконец-то немного расслабляясь. Соединение оборвалось. Начался повторный дозвон. Она поднялась со стула выключить чайник. Расслабившееся было тело отозвалось ноющей болью в спине и коленях. Старею, что ли, так стремительно? Налила в чашку горячей воды, прополоскала там пакетик и выложила на тарелочку. Можно будет утром еще заварить. А может, попозже захочется. Насыпала в вазочку сушек и кускового сахара. Диалап зашипел – соединение пошло.

– Кто знает, откуда происходит название района?

– Автово? Ну, автомобили… Завод… Как еще? – Высокий темно-русый мальчик с печальными южными глазами.

– А вот неверно! – Каркуша расцветает, как ведущий какого-нибудь «Поля чудес». – Нет такой буквы в этом слове. – Какой завод… Руслан? – Даниил Андреевич радуется еще больше – вспомнил имя. – Какой завод? Завода-то нет! Была финская деревня, называлась Ауттава на наш лад. Деревню заглотил город, а русский язык заглотил и переработал под себя название. А кто жил в деревне?

– Финики! – радуется Медведев. Пляшет вокруг, задирает девчонок. Все успевает – и вопросы спрашивать, и вслед трамваям орать про «трамвай переехал отряд октябрят». Кто такие октябрята, уже мало кто помнит, но все равно смешно.

– Почти так! – кивает Каркуша. – История – как вода, как волны. Накатывают, сталкиваются, поглощают. Водь, ижорцы и прочие инкери – это не совсем финны, но финно-угорские племена. Союзники Великого Новгорода, потом подданные шведского короля, потом… Кто помнит про Столбовский мирный договор?

Никто не помнит. Всем весело. Каркуша не унимается, твердит что-то про Новгородскую федерацию. Про средневековую офшорную зону, про посадских людей и иллюзию свободы. Одна Смирнова слушает внимательно; вернее, не слушает, а следит, как Даниил Андреевич поправляет свои фурацилиновые клубные очки. Во клоун; журнал «Птюч» на пленэре, и на тебе – Новгородская федерация.

– Ижорский дозор предупредил князя Александра о появлении шведских кораблей на Неве. Ижорцы были язычниками, но приняли православие, как можно полагать, на манер римлян, которые брали к себе в пантеон всех завоеванных богов. До сих пор считается, что славяне ассимилировали угро-финское население, но если учесть, что большую территорию европейской России до Урала и даже чуть дальше населяли угорские племена, а численность их была поболе, чем у славян, то еще неизвестно, кто кого ассимилировал. Если по-честному, то мы все немного ижорцы, вепсы или мордва. Все, надеюсь, знают, что именно после битвы на Неве князь Александр стал прозываться Невским… Впрочем, аутентичных ижорцев, по последней переписи, в наших краях сейчас осталось не более четырехсот пятидесяти человек. Вопрос выживания народов часто решается так – чем мы готовы пожертвовать: кровью или идентичностью. Кто-нибудь понимает слово «идентичность»?

Алька еще на прошлой неделе, когда искала информацию про коляски, нашла в поисковике форум инвалидов-колясочников и ампутантов. Но в тот раз зайти туда не успела – закончилась карточка, а на новую не было ни денег, ни времени.

Открыла страницу форума. Пробежала глазами оглавления. Приметила тему «Советы юриста. Как получить высокофункциональный протез». Хотела открыть ее. Но внезапно кликнула по разделу «Отношения. Секс. Семья». Поймала себя на том, что краснеет и воровато оглядывается. Открыла тему «Интимные отношения». Спустя какое-то время потянулась к чашке с чаем и поняла, что он остыл.

алекс» Чт ноя 07, 200* 6:52 pm

Я инвалид 3 группы, познакомлюсь с девушкой для секса. Возможно потом поженимся.

тренчь» Вс март 02, 200* 4:47 pm

Ищу партнёршу для секса! Пишите

обырвалг» Пн март 03, 200* 12:14 pm

Предлагаю интимные услуги тем, кто не может найти себе партнера. Не коммерция. Важно, чтобы Вас не смущало, что я ампутант (ниже колена). Делу это не мешает, передвигаюсь свободно, вожу авто, абсолютно мобилен.

Даниил Андреевич говорит вроде бы всем, но обращается в основном к Смирновой – поскольку она единственная не отвлекается. Наконец такая ситуация ему надоедает. Он оборачивается к детям и хлопает в ладоши.

– Представляете – триста, четыреста, еще больше лет назад. Мы бы стояли на болоте, над нами бы шумел темный ельник, а под ногами – сизый мох.

Вокруг громоздятся сталинские дома-монументы, за виадуком начинаются новостройки, еще дальше – вросшие в город загородные особняки восемнадцатого-девятнадцатого века. Они уже спустились с виадука, прошли дворами мимо лавок с носками, лампочками и книжками, призывающими отправить голову в отпуск, и теперь стоят у входа в метро.

– А разве мы и сейчас не на болоте? – Миша топает ботинком в асфальт. Лариска оборачивается ко входу в подземку.

– Нам туда? Все, урок окончен?

Даниил Андреевич слегка теряется.

– Нам туда, но урок не закончен, – строго говорит он. Гомонящая толпа через тяжелые вертящиеся двери просачивается внутрь. Даниил Андреевич лихорадочно вспоминает учебник – за вольными отступлениями он не только потерял нить, но и забыл, что эти мартышки сейчас проходят. Так и не вспомнив, он отчаивается и решает, как чукотский акын, руководствоваться подсказками проплывающего мимо пейзажа.

одинокий волк» Ср март 05, 200* 6:55 pm

Весна пришла всем секс нааадаааа)))

мария» Ср март 05, 200* 10:25 pm

Уважаемые коллеги! На нашем форуме неоднократно обсуждались темы секса для инвалидов. Давайте с уважением относиться к желаниям друг друга. Мы здесь собрались не для того, чтобы друг друга высмеивать. Этого нам и в реале хватает!

Кто-то не может найти партнера, но очень хочет секса, кто-то не в состоянии купить услуги профессионалки и опять же хочет секса, у кого-то бурные фантазии и он не может найти партнера, чтоб воплотить их в жизнь, кто-то не хочет с проституткой, а кто-то надеется найти любовь и тому подобное!

И вот, когда находится РЕАЛЬНЫЙ человек, который ГОТОВ и ПРЕДЛАГАЕТ услуги, что же мы видим: некоторые опять недовольны!

Тошка» Чт март 06, 200* 3:07 pm

Мне 27 лет, я не вижу и не хожу. Живу в городе Сланцы, Ленобласти. Ищу девушку для серьёзных отношений. Не против дружеского общения, да и потом, отношения не рождаются так вдруг, сразу. Так что пишите, будем общаться, дружить, а там может что и получится? А не получится, друзья лишними не бывают. Моя аська ***

Швед» Пт март 07, 200* 4:16 pm

Всем привет. Мечтаю найти женщину для которой секс в отношениях на последнем месте и вообще не нужен. Парализован ниже талии. Для серьезных отношений и брака.

обырвалг» Сб март 08, 200* 9:20

С праздником дорогие дамы!

– Представьте – седьмое ноября, праздник Великого Октября. Тысяча девятьсот пятьдесят пятый год. Открывается первая ветка метро, всеобщее ликование.

– Да вы реваншист! – хихикает Медведев. Даниил Андреевич выцепляет его взглядом: большой и крепкий недоросль с сотовым на поясе.

– Какие вы, Слава, знаете существительные. Знаете, а скрываете. Продолжим.

Они спускаются в метро. Первая в городе станция, как только что сказал Даниил Андреевич. Он окидывает публику быстрым взглядом: ребятам вроде снова интересно, пока. Алька и Лариска смотрят на него очень внимательно, прямо едят глазами. Потом переглядываются. Даниил Андреевич чувствует подвох, но не может понять – в чем дело-то? И продолжает:

– Мой дед привез отца на открытие станции. Была толпа народа, красная ленточка, первая электричка и военный оркестр.

– Улыбаемся и машем, – кивает Алька Медведеву. Данька поеживается. Детям весело, и стоит ли добавлять, что дед всего за полгода до этого вернулся из лагеря, а еще через месяц тихо умер; ночью, от сердечного приступа. Медведев смеется:

– Даниил Андреевич, смотрите, а там мозаика. Что за событие там изображено?

Даниил Андреевич слегка близорук, а фасонистые желтые очки от этого греха не помогают, поэтому он начинает вглядываться. Ему стыдно – мало того, что не видит, он еще и не помнит. Пока он ломает голову, как выйти из положения, – вокруг не остается никого. Школьники, как ниндзя – профессионально и без шума, – рассеиваются в толпе. Рядом остается горстка отличниц. Данька затравленно озирается. Кто-то касается его плеча. Даниил Андреевич оборачивается. На ступеньках стоит Саша Розенберг и улыбается. Кивает:

Мария» Сб март 08, 200* 11:08

Спасибо!

Валькирия» Сб март 08, 200* 11:20

Пасиб)

Джун» Сб март 08, 200* 14:17

Хочется мимозки))

Антуанетта» Вс март 09, 200* 6:54 pm

Привет! Часто читаю на форуме, что девушке с инвалидностью проще, чем мужчине с ОФВ найти себе пару на всю жизнь, среди обычных, здоровых людей. Но у меня так не получается! Здоровые мужчины шарахаются от меня. А даже если что-то и получается в самом начале, они стесняются меня.

Тесла» Вс март 09, 200* 7:33 pm

Товарищи! Вот всегда, когда кто-то из нас пишет о такого рода отношениях, это всегда почему-то заканчивается грустно. Наверняка же у кого-то есть положительный опыт с человеком без ОФВ? Расскажите! Хочется верить, что это возможно.

Алька захлопнула ноутбук, прервав соединение, и пожалела, что не курит. Открыла буфет, нашла у Ольги Константиновны настойку на каких-то корешках и собиралась было отхлебнуть прямо из горла, но застеснялась в последний момент. Плеснула на дно чашки из-под чая, глотнула. Это оказалась хреновуха – продрало аж до солнечного сплетения; и еще раз, уже из горлышка. Вот Даниил Андреевич так ни за что бы не сделал, – представила она его в подробности точных движений, – чисто машинально взял бы рюмку из серванта, дунул, протер краешком салфетки, отпил аккуратным глотком, улыбнулся – ух, норовистый напиток! Он ведь и до Даньки-то для тебя… укоротился, лишь попав в переплет. И кто тут человек с ОФВ? Ворон показался ей сказочным царевичем в плену у какой-то… жабы, воспользовавшейся его бедой. Неудивительно, что он стремится убежать от нее хоть куда, хоть в смерть, коль скоро остальные оперативные направления закрыты.

– Цыплят растеряли?

Данька правда не знает, что отвечать.

– Да ладно, – ерничает Розенберг. – Забей, пойдем покурим лучше. – Розенберг подмигивает, но Даниил Андреевич явно не настроен поддержать.

– Я не скажу никому, – добавляет Саша.

– Спасибо тебе большое, – едко говорит Даниил Андреевич.

– Мы с вами как мушкетеры – будем выручать друг друга, – смеется Розенберг.

– Сегодня ты, а завтра я? – Даниил Андреевич находит в себе силы иронизировать.

Розенберг хохочет.

– Чувствуешь себя большим и сильным? – интересуется Данька.

– Есть немного, – признается Саша.

– Это ненадолго, – заверяет его Даниил Андреевич.

Ворон положил трубку и суетливо засобирался. Выдернул из шкафа форменные брюки; куртка валялась на столе, поверх лежал ноутбук. Он рванул куртку, и лэптоп рухнул, повиснув на проводах. Данька бросился подхватить его, приподнял, на руках раскачивая, будто маленького. Яна как-то раз спросила, что он в первую голову будет спасать из горящего дома. Ворон, не задумываясь, кивнул на лэптоп. А меня? – обиделась Янка. А ты сама выберешься. Шучу, конечно. А кроме Яны были еще картины – все, что после отца осталось. Книги, фотографии. Ты как Кощей Бессмертный. Только вместо яйца с иглой – лэптоп, – съязвила Янка. Ох, дошутимся сейчас, Янина Эдуардовна…

Тихо скрипнула дверь комнаты, в кухню вошла хозяйка.

– Давай-ка и я с тобой.

Достала рюмки. Вот оно.

– Шпроты есть. Будешь? Ну и я так. Больше люблю настойки, чем чистую водку. Да она и не бывает химически чистой, в природе это нереально, да и в производстве почти никогда, всегда какие-то примеси. Так что лучше пусть будет такая примесь, отчетливая и интересная. И с людьми так же. Иной окунется целиком в говнище, ужаснется и отмоется, и станет в нем говна даже меньше, чем прежде, а появится какая-то… перчинка. А другой живет-поживает годами, десятилетиями, и налипает на него потихоньку всякая бытовая грязь, ну вот как на холодильник, если его не мыть, изнутри и снаружи. И незаметно окажется, что только из этой грязи он и состоит… Рафик мне рассказал твою историю, конечно. Это все ужас, конечно, но не ужас-ужасный-ужас. Тут ведь как – что-нибудь отрежут, зато ума прибавится. Причем, быть может, даже не у него. Что характерно…

Господи, о чем она, – думала Алька, глядя на эту пожилую женщину с первыми пигментными пятнами на руках, сухими щеками и обвисающей шеей.

– …Человек ведь тоже не может быть… химически чист и неизменен, даже самый цельный. Каждая новая ситуация что-то в нем открывает, меняет. Ты тоже о своем солдатике узнаешь много нового. Ну хоть по бабам-то бегать не будет, – усмехнулась, – хотя… Вот мой, например, свекр – герой войны на одной ноге, царствие ему небесное, так ни одной молодке в округе спуску не давал, жена его, третья уже по счету, всегда мне жаловалась.

За историю про одержимый город Данька принимался несколько раз. Сначала город звался Монсегюр, в честь знаменитой альбигойской цитадели. Потом Данька занялся реальными альбигойцами и надолго оставил литературные эксперименты. Когда пару лет назад началась горячка с Яной, ему потребовалось уравновесить катастрофическую важность новых отношений. Две истории качали между собой его энергию, как сообщающиеся сосуды. Монсегюр жил в лэптопе.

Пуговицы не попадали в петли. Он дико нервничал, но внезапно накатило спокойствие. Следовало быстро привести себя в порядок (не забыть обмахнуть тряпицей ботинки), отключить электроприборы, перекрыть газ, выскочить на улицу и поймать маршрутку до конюшни.

Последняя редакция получалась на совесть; Данька начал ее на волне злости и отчаяния: тогда они в очередной раз расставались с Грабовской. Монсегюр утратил имя и стал просто городом; большим подстоличным городом второго имперского эшелона, в котором все скрытое оборачивается бесстыдно-явным. То, что происходит с вашим соседом по предместью, пока вы возвращаетесь из благополучного центра города, теперь происходит с вами. Время вышло из хрупких берегов. По улицам марширует зловещая Дружина, людей вешают на фонарях.

Маршрутка остановилась на бензозаправке. По правилам надо было выходить, но пассажиров было полтора человека – Данька плюс какая-то бабка, и водила махнул рукой. Глядя в окно, подумал, как забавно расслаивается человек – вот сейчас, например, он был един в трех лицах: двадцатичетырехлетний горе-любовник, впервые переживающий нечто живое и человеческое; неудавшийся кандидат наук, фантазер у разбитого корыта; лейтенант Ворон, следующий к вверенному ему объекту «ведомственная конюшня». Он сфокусировал взгляд и посмотрел по сторонам: реальность расслаивалась тоже. Бабка говорила по мобильному телефону; водила возился, заправляясь. К бензоколонке подрулил армейский «козел», и оттуда вышел капитан Петрович. Он направлялся к водиле и тут заметил Даньку. Пришлось выйти.

Посмотрела на Альку.

– Что-то ты совсем поплыла, душа моя. Давай-ка на горшок и в койку.

Алька послушно поднялась. Этот разговор уже начал ее утомлять.

Вытянуться на подростковой коечке не получалось, она повернула ноги набок и смотрела на пробегающие по потолку отсветы фар. Вот так и он, наверное, лежит и в потолок смотрит, в своей палате, без сна. Странно, но, видя его каждый день в неловкой даже интимности, она как будто меньше стала его понимать. А может, просто сил не было озадачиваться, о чем он там себе думает, все свелось к простым действиям и непростым уговорам, ежеминутному преодолению всего того высокого и, казалось бы, неощутимого, что она надумала между ними.

Далеко внизу шуршали шины, расплескивая мартовскую слякоть, рамы дрожали от резких порывов ветра, и незаметно из удручающей яви она вступила в высокий прибрежный лес, в котором лишь вчера наступило лето. Остро пахло едва распустившейся листвой, лес был по-летнему зелен и по-весеннему прозрачен. Выше листвы подлеска шумели кроны сосен с золотисто-салатными почками на кончиках ветвей, и сквозь черемуховые заросли у тропы слышался шум недалекого моря. Голова слегка кружилась от пьянящей свежести воздуха и предчувствия чего-то очень хорошего. Из-за поворота тропы показалась собака – крупная овчарка в плотной шубе ухоженного меха, с розовым, вываленным набок языком. Пес остановился, глядя на нее и не выказывая ни дружелюбия, ни вражды. Плант, ко мне! – раздался знакомый голос. Собака повела ухом, чуть помедлила и кинулась на зов. Вскоре они показались уже вдвоем – хозяин и пес, идущий стелющейся рысью по обочине.

– Здорово сачкам, – неодобрительно сказал капитан.

– Здравия желаю, – Данька козырнул.

– Так ты это, понял? – продолжил капитан разговор с шофером. Тот застыл со шлангом наперевес и выглядел дико обескураженным.

– Мы начальству вашему на прошлой неделе циркуляр отправляли. Так что увижу еще тебя или еще кого из ваших – придется оформлять. Тебе ж этого не надо? – Петрович сплюнул на асфальт.

– Все понял, товарищ капитан, – водила отвернулся, аккуратно пристроил на место шланг. – Можно, я до автопарка доеду?

– Валяй.

Водила свернул провод и полез в кабину. Они стояли посреди заправки, а заправка – посереди заболоченного, отвоеванного ивняком и дикими утками поля. Рядом струилось шоссе, Данька задумчиво вертел в пальцах сигарету. Петрович щурился на солнце, потом перевел взгляд на лейтенанта.

– Парень, ты очумел? – поинтересовался он, кивая на сигарету. Пояснил: – Движение перекрываем, вот неделю уже, а эти козлы все ездют и ездют.

Дорогу Даньке пришлось продолжать на армейском «козлике». Петрович сел вперед, рядом с водителем; лейтенант Ворон трясся на заднем сиденье вместе с высоким чернявым парнем. На коленях у того лежал автомат. Всю дорогу парень смотрел под ноги и шевелил губами, будто что-то подсчитывал про себя; окружающая действительность его совершенно не интересовала.

Даниил Андреевич шел, слегка прихрамывая, но по виду на совершенно своих ногах. На нем была форма, но не знакомая ей по его службе в Дружине, а другая, похожая на морскую – только неведомого государства, а над верхней губой красовалась гладкая полоска усов, делавшая лицо странным образом моложе, и у бедра покачивался кортик. К ноге, – скомандовал он собаке, а затем обратился к ней:

– Здравствуйте. Вы, наверное, заблудились?

– Д-добрый вечер, – от удивления слегка запнулась она. – Да, вероятно. Мне надо выйти к деревне Нежново.

– Нежново? Или Лебяжье, не перепутали? И все равно далековато завернули! В любом случае здесь вы не пройдете.

– Почему?

– Плант, свои, – сообщил псу и направился к ней. Подошел, указал на просвет меж деревьев, – сами посмотрите.

«Осторожно, мины» – разглядела она табличку у натянутой проволочной изгороди.

– А вы, наверное, дачница? – он смотрел на нее с доброжелательным, но совершенно нейтральным интересом. – Позвольте, я вас провожу немного. – Старорежимным жестом приложил руку к фуражке: – Батманов, Даниил Андреевич. Плантагенета не опасайтесь, он воспитанный.

– Алевтина… Викторовна.

– Весьма рад знакомству.

– Вам не трудно идти? Вы хромаете, – подлаживаясь под его тон, спросила она.

– О, ничего серьезного, спасибо. На камень наступил неудачно. А до Лебяжьего вам здесь все-таки далеко пешком будет, лучше нанять кого-нибудь в Черной Лахте. Вы откуда путь держите, извините за любопытство?

– Из Соснового Бора.

– Не знаю такой деревни… Наверное, где-то у Горовалдайского озера?

– Деньги тебе нужны вообще, Дань? Или за идею работаешь? – спросил Петрович, клонясь на повороте. Нужны, конечно, – сообразил Данька.

– Довольствие завтра и послезавтра. Приедешь в Управление. Еще и поговорить надо.

– Так точно.

– Около вас тоже пост будет, – кивнул Петрович. Они доехали до поворота на конюшню. – Товарища тебе оставляю, поселишь его где-нибудь.

Мрачный детина с автоматом поднял голову и тупо кивнул. У него было маленькое, будто скукоженное, лицо и крупные водянистые глаза.

– Рядовой Иконников, – сказал он. Подумал и добавил, – рядовой Сергей Иконников.

– Ну, бывай, – Петрович протянул руку, – до завтрева.

Данька вылез из машины. Рядовой Иконников уже стоял рядом и наблюдал носки своих ботинок.

Они прошли по дорожке вдоль парка – Данька бодро перемахивал лужи от вчерашнего дождя, рядовой Иконников угрюмо и равномерно хлюпал ботинками. Добрались до ворот. Надпись: территория охраняется собаками. Собаки – черная вечно беременная сука, валялась на чахлой травке, считай – в грязи, и гостеприимно взбивала эту грязь хвостом, до пузырей. Калитка была прикрыта на щеколду изнутри, Данька просунул руку и ловко ее отодвинул. Вошли во двор.

– Здесь надо сторожку поставить, – по-хозяйски сказал Иконников. Оглядел забор, снова пошевелил губами. – И проволоку натянуть.

Показалась Варвара. Иконников по-птичьи наклонил голову, лицо его слегка оживилось.

– А это что… телочка?

– Да, примерно.

– У меня супруга там дачу снимает. Правда, бывать получается нечасто. Знаете, я вынужден вас проводить к командиру, ничего особенного, просто формальность. Здесь ведь закрытая территория, здесь гражданским нельзя вообще-то. Вы не волнуйтесь только, это к лучшему. Быстрее попадете в свое Лебяжье, возможно, даже прокатитесь по новой железной дороге.

– Новой?

– Да, Военно-Ижорской, наверняка ведь слыхали. Идет от Ораниенбаума досюда. Вот я и выболтал вам военный секрет!

Он улыбнулся так, что в старых книгах написали бы – обворожительно. В темно-серых глазах плясали веселые искорки. Одним сильным движением перемахнул лужу после недавнего дождя, затем подал ей руку… Она на мгновение почувствовала близость стройного гибкого тела и легкий запах одеколона.

– А нельзя ли мне еще немного здесь задержаться? Тут очень красиво.

Лицо Даниила Андреевича моментально посуровело.

– К сожалению, это совершенно исключено. Вам следует уехать сегодня же. Давайте прибавим шагу, чтобы вы не опоздали на последний состав к Ораниенбауму.

…Утренняя больница пахнет смесью хлорки и страха, и эту ноту не спутаешь ни с чем, она улавливается так же, как феромоны – на животном уровне. Стараясь бодриться, Алька убрала куртку в пакет, сунула ноги в сменные туфли и побежала на травму по лестнице, чтобы разогнать кровь. Лифт, впрочем, все равно не работал, там кверху задом стояла уборщица и мыла пол. Здесь хлоркой пахло отчетливее.

– Доброе утро, теть Люся!

– Постой здесь, – хмуро приказал ему Данька. Обогнул раскинувшуюся через весь двор лужу, подскочил к Варе.

– О-ля-ля, товарищ лейтенант, – сказала Варька, – А это что за верста коломенская?

Иконников стоял у ворот, где сказали. Держал автомат у локтя нелепо, как палку на веревке, и во весь рот улыбался Варьке.

Данька в так называемом кабинете заполнял какие-то накладные, приказы, прочую муть. В окне сумерки; в сумерках светился забор, аккуратно выкрашенный Варей с внутренней стороны. Шевелились деревья. Этот черт Иконников соорудил себе у забора будочку и сидел в ней, как таракан в домике. Каждый раз, когда мимо проходила Варвара или еще какая девица, он высовывался и что-то шуршал – шутил типа. Девки сначала огрызались, потом перестали обращать внимание. Зато мальчик-тыква нашел себя – рядовой Иконников гонял его на угол за пивом, затем они часами что-то терли в «сторожке». На Варьку Паша теперь поглядывал с легким превосходством.

– Даниил Андреевич, здрасте, – зашла без стука.

– Бонсуар, – вяло кивнул Данька, не поднимая глаз от бумажек.

– Как вы домой-то поедете? – озаботилась Варвара. – Маршрутки не ходят.

Даниил Андреевич индифферентно пожал плечами. Варя подумала еще о чем-то.

– А этот хмырь теперь всегда у нас будет торчать?

Лейтенант кивнул и снова обратился к своим бумагам.

Сержант Варя выжидательно смотрела на Даниила Андреевича. Тот сидел, подперев рукой щеку. Думал о чем-то; без улыбки.

– А у вас-то девчонка есть?

– Нет. Наверное…

– А была?

– А, доброе! – женщина, не разгибаясь, извернулась, чтобы глянуть на Альку. – К своему герою опять?

– Ну да, к кому же еще.

– Ну и как там у вас продвигается?

Алька пожала плечами, неуверенно улыбнулась и промурлыкала:

– We shall overcome, we shall overcome, we shall overcome some day…

Уборщица выпрямилась во весь свой недюжинный рост, бросила тряпку в ведро, сняла перчатки, поправила косынку на пергидрольно-белых волосах.

– Ну и правильно. Но пасаран. Мы, бабы, такие. Усрамся, но не сдамся.

В отделение Алька вошла, все еще напевая.

– О, ты вовремя, – поймала ее у островка дежурной медсестры санитарка Маша. – Там твоего очередь мыться. Воняет уже на всю палату, соседи жалуются. Где санузел, знаешь. Там в тазик теплой водички возьмешь. Полотенце есть? Или казенное давать?

Вот тебе и оверкам, подумала Алька, покорно принимая в руки тазик и кусок мыла. И ничего он не воняет, хотя… Заставить Даниила Андреевича помыться ей еще ни разу не удавалось. Пока они продвинулись не дальше подачи судна и помощи во внутрикроватных перемещениях.

– Это еще зачем тебе? – Ворон встретил ее, недоверчиво косясь на тазик с водой. В ответ на его взгляд только пожала плечами и улыбнулась. Побоявшись выронить тазик из задрожавших рук, быстро поставила его на тумбочку. Раздвинула ширму, отгородив Данькину кровать от остальной палаты. Заглянула в тумбочку, достала нормальное мыло, с легким жасминовым ароматом, а не это, больничное, всегда напоминавшее ей запахом замученных бродячих собак, коих отлавливали по весне по всему городу и отправляли на живодерни. На Ворона старалась не смотреть, старалась сосредоточиться на простых сиюминутных действиях, но волнение выдавали руки. Они дрожали так сильно, что ей казалось, будто вся она вибрирует.

– Не знаю.

Яну он заметил сразу. Небольшая, мягкая и легонькая одновременно, по-особенному ладная – что дает только привычная уверенность в себе. На первой лекции ее не было, она появилась пару недель спустя – поступила на платное отделение. Она резко выделялась среди девчонок, попавших в универ сразу после школы: училась небрежно, замуж тоже вроде не собиралась. Кажется, они были ровесниками – Данька всегда знал, что истфак рано или поздно будет в его жизни, но до этого он еще по дури оттрубил два года в кулинарном техникуме. Получилось так, что умер отец, а через год мама во время гастролей познакомилась с мистером Робсоном. Мистер был коллега, какой-то ударник (барабанщик, то есть) из Нью-Йорка. Мама вышла замуж за Нью-Йорк, а Данька ушел жить к бабушке, поступать никуда не хотел, из вредности засобирался в армию. Кулинарный техникум возник случайно – он пошел туда за компанию и поступил по приколу; таким образом состоялась альтернатива Вооруженным Силам.

Чем занималась Яна до того, как возникла на истфаке, Данька не знал; возможно, что и ничем. В универ она приезжала на своей машине, посредством которой раз чуть было не задавила однокурсника Ворона. Машина была смешная, – длинноносый «бьюик» семидесятых годов, – но машина, не велосипед все же. Был темный осенний вечер, Яна находилась в расстроенных чувствах и предложила подвезти его до метро; затем попросила посидеть с ней в баре. В итоге «бьюик» всю ночь простоял в подворотне: пока они перемещались из одного кабака в другой. Кабаков тогда было немного, а ночной оказался и вовсе один – в подвале, с деревянными столиками и пластиковой зеленью. Мурлыкал муммий тролль; Яна говорила о том, как она любит историю, а родители дают бабки только с условием перевестись на факультет менеджмента. Первый семестр на истфаке оплатил ее «бывший», но на то он и бывший, чтобы теперь не платить. Данька слушал, пытался что-то советовать – ему искренне было жаль симпатичную девушку. Он не мог предложить ей денег, но пообещал помочь подготовиться к экзаменам, чтобы летом перевестись на бюджетную форму. Так началась эта странная дружба. Много позже Яна говорила, что если бы он в то время повел себя не как рыцарь (читай, лох), а как мужик, все было бы по-другому.

Губки для умывания не оказалось. Не подумала об этом. Зато в тумбочке лежало несколько чистых вафельных полотенец. Не больничных. Достала полотенца. Одно повесила на спинку стула, второе сложила вчетверо и угол обмакнула в тазик. Намылила.

– Ты что, мыть меня придумала? – Данька почти сорвался на фальцет.

– Да. А что тут такого? Тебя в детстве не учили, что чистота – залог здоровья?

– Какое уж тут здоровье?

Он приподнялся и уставился на нее. Алька сунулась с полотенцем, он довольно резко отмахнул ее руку. Только тут поняла, что не раздела его. Он полусидел в кровати, в больничной пижаме, а из-под нее выглядывала футболка.

– Если бы я мог пуговицы расстегнуть, то и мыть бы меня не было нужды, ты не находишь?

Алька вздрогнула, сообразив, что смотрит, как дура, в ямку у основания шеи. Там пульсировала вена, часто и неровно. Она резко втянула носом воздух и быстро расстегнула пижамную рубашку, стараясь не задевать тело. Сняла ее, как с куклы. Приподнимаясь, он сгибал ноги в коленях и неуклюже заваливался на бок, забывая, что не может упереться ступнями в кровать для равновесия. Неловко придерживая сбоку, стянула футболку, покраснев от вида густо волосатых подмышек, короткая рыжеватая шерсть – как у зверя.

– Да, пахну я не розами.

– Стрептоцидом. В основном. – Как-то отстраненно соврала она. Отвернулась к тазику, снова намыливая полотенце. – Вода остыла почти, давай сбегаю принесу теплой, подождешь?

Данька заночевал на сундуке в кабинете. Варька принесла ему ворох старых одеял. Долго не мог заснуть, хоть и затянул тряпкой окно, выходящее во двор и дальше – на улицу со сторожевым фонарем. Без света комнатка казалась совсем маленькой, этакой коробчонкой, а за временной фанерной стенкой конюшня шевелилась и дышала. Здание было старое, дореволюционное и – редкий случай – до сих пор использовалось по первоначальному назначению.

В одеяле кто-то кусался. Данька решил думать, что блохи. Собачьи (у лошадей блох вроде бы нет? Или есть?). Неважно, пусть даже лошадиные – когда тебя кусают чужие паразиты, то есть единовременно и по ошибке, с этим можно смириться. То есть не вскакивать в брезгливой судороге, не включать свет; наоборот – завернуться плотнее и даже смаковать странный уют временной неустроенности: как в палатке или на старой даче. Дача теперь была очень, очень далеко – она и раньше-то находилась неблизко, сто с лишним километров от города, но сейчас это – у-у-у, другая жизнь, за три-четыре блокпоста и несколько беглых проверок. Город потихоньку начинали закрывать: как говорил Петрович, чтобы экстрадированные криминальные элементы обратно не просочились. Данька начал прикидывать про себя, где могут находиться посты: так, один мы видели около заправки; второй, наверное, на выезде из черты города. И все? О, йо, – нет. Атомная станция. Наша дорога идет мимо АЭС – там даже в мирное время менты стояли. Впрочем, АЭС можно объехать по верхней дороге. Помнится, как-то раз они так и сделали – Данька наконец решился пригласить Яну на дачу и хотел по дороге показать ей крепость. Крепость находилась в стороне от основной трассы.

– Похеру. Давай уже поскорее закончим. – Ворон неловко подался вперед, упираясь локтями в колени, предоставляя в ее распоряжение спину. Прижав к его коже влажное полотенце, увидела, что и он покраснел так сильно, что даже плечи стали темно-розовыми. Алька начала мыть его, стараясь избежать прикосновения кожи к коже. Только через влажное полотенце. Всё в нем заставляло ее вибрировать, как задетый нечаянно камертон. И неровно обстриженные завитки волос, прилипшие к шее в самом трогательном ее месте у основания черепа, и родинка под левой лопаткой, тяжелый запах несвежего пота, смешавшийся с запахом стрептоцида. Забывшись, захотела подвинуть его поудобнее и прижала ладонь к груди, задев сосок. Замерла испуганно, ощущая, как ладонь щекочут жесткие волоски, какая у него неожиданно горячая кожа. В горле встал комок, она отдернула было руку, но его забинтованная ладонь легла на ее, успокаивая дрожь, прижимая обратно, к часто стучащему сердцу.

– Так, труселя я как-нибудь сам стяну, уж мыться так мыться. И давай ты просто дашь мне тряпку эту и меня придержишь, и я там как-нибудь сам, все равно сегодня на перевязку, что их беречь, бинты эти. Но жопу уж тебе потом придется, не обессудь, я не дотянусь просто…

Она послушно свернула полотенце так, чтобы сверху оставалась сухая часть и вложила в его забинтованную варежкой руку. Присела и обняла спереди за торс. Его небритая щека касалась ее шеи, пока он там возился.

– Мы, мужики, вообще очень вонючие, конечно… не замечала раньше? А, где тебе… Полежишь так денька три, и уже несет, как от козла.

– От тебя скорее лошадью пахнет…

– Навозом, в смысле?.. Ну, мать, не настолько я все же засрался. Дай сухое полотенце теперь… Таак, теперь подъем с переворотом. Да, это не те постельные упражнения, о которых стоило бы помечтать… Что ты хихикаешь, я сейчас ебнусь вместе с тобой с кровати…

Дача была для Даньки местом, куда всегда хотелось возвращаться. Во-первых, ее строил отец. Он и проводил там все лето, зачастую один; Данька объявлялся наездами, а мама, как все люди, выросшие в деревне и слегка этого стесняющиеся, очень ценила городской комфорт. Данька любил отца; они прекрасно ладили в то время, когда тот не пил. На даче он не пил. Целыми днями бродил с Данькой по окрестным лесам-болотам, где сквозь мох резалась история – остовы ингерманландских деревень, шведские жальники, отпечатки гусениц советских танков «Клим Ворошилов», советского супероружия – один-два КаВэ, случалось, тормозили немецкое наступление на сутки, катакомбы заброшенных военных баз. Потом на даче появился Витас. Этот парнишка увлеченно следовал за Данькой, лазил в угрожавшие обвалиться подземные склады, развесив уши, внимал рассказам про ижорцев и второй Кронштадт. При этом оставался странноватым; всегда на своей волне. Как-то раз отец позвал его на рыбалку. На рыбалке Витас проявил себя – ему стало жалко карасей и он устроил диверсию: вылил бидон с уловом. Данька взбесился и чуть было ему не навалял – остановило только то, как Витас стоял перед ним: ужасно боялся, но не отступал и защищаться не думал. Такое поведение поставило Даньку в тупик. Он пыхтел, как чайник, сжимал кулаки и не знал, как поступить. Тут из-за кустов вышел отец – кажется, он ходил отлить. Увидел своего пацана – маленького, черного и разъяренного, как фокстерьер. Кулаки сжаты, пляшет вокруг длинного флегматичного Витаса, который только поворачивается вокруг своей оси и глазами хлопает. Отец расхохотался. Данька окончательно потерял нить происходящего. Плюнул, пнул бидон и полез в воду. Отец согнулся пополам:

Иван Карпович и Семен переглянулись на раздававшиеся из-за ширмы голоса – приглушенный баритон «солдатика» и хихиканье этой его рыженькой дылды. Карпович хмыкнул, Семен усмехнулся даже с легкой завистью, и оба уткнулись обратно в свои кроссворды.

…Я назову этого коня в твою честь, – ерничал Ворон, когда она в очередной раз прикатила ему коляску, – Смирный: холощеный жеребец-трехлеток.

– Ну и сам на него взбирайся тогда, – невозмутимо ответствовала Алька. – А мы посмотрим.

Ширмы у кровати уже не было, и Алька, кивком испросив разрешения, присела на койку Ивана Карповича.

Ворон корячился минут десять; на большее не хватило.

– Сдаюсь, призываю оруженосца, – сообщил он.

Алька с Карповичем уже разложили маленькую шашечную доску и резали вторую партию. Алька покорно кивнула Карповичу и встала из-за шашек.

– Слышь, дочка, – остановил ее Карпович. – Не тягала бы ты сама, он хоть и мелкий, – кивок не глядя в сторону Даньки, – но весу в ём порядочно… а тебе еще рожать, может быть, даже и от него. Сегодня Рафик дежурит, попроси его, он мужик ровный, если сам занят, то санитара пошлет.

– Весу уже чуть поменьше, папаша, – прошипел Ворон, покрасневший до черноты, – копыта у меня все ж на сорок второй размер тянули, и пятки были толстые.

А Смирнова, едва не сшибив названного в ее честь железного россинанта, выскочила в коридор.

Вернулась она только минут через десять, и не с санитаром, и даже не с Аванесяном, а с Михаилом Павловичем. Он присел на край кровати и заговорил вполголоса.

– Дань, ты куда? Карасей не вернешь. Не догонишь. Разбежались.

Данька заворочался. Улыбнулся. Аж в глазах защипало. За окном медленно светало – спать оставалось совсем чуть.

Спустил ноги на пол. Встал, потянулся, походил по комнатке. Сон никак не шел. Он выскользнул в коридор, тихо прикрыв за собой дверь. Лошади спали, только соловый Боливар тяжело шатнулся в стойле, когда Данька проходил мимо. На табличке было означено то, что Боливар жеребец, а еще – кто его папа с мамой, какого он года рождения и породы. Дончак. Боливар просунул мягкий нос между прутьями, потянул ноздрями.

– Казак ты у нас, оказывается, – Данька погладил лошадиный нос. Боливар улыбался. Осмелев, лейтенант открыл дверцу, хлопнул Боливара – прими. Лошадь послушно подвинулась. Данька нашел щетку и принялся вспоминать остальные азы варькиной науки.

Отряхнул коня от опилок, принес седло. Было странное чувство – как в детстве, когда он как-то после школы первый раз самостоятельно сел на электричку и отправился из своего предместья в большой и незнакомый город. Или когда тем летом, два года тому, решился сломать вроде бы раз и навсегда заведенный порядок и пригласил Яну на дачу.

Как ему вообще пришла в голову эта крамольная мысль – утащить Янку, такую чистенькую, цивилизованную, всегда накрашенную, в дорогих шмотках, – и за сто километров от города, где нет электричества, туалет на улице, грязно, свежо и пахнет дымом? Так вот, – когда эта мысль появилась, – он понял, что попал. Военное садоводство; бывший аэродром; бывший ингерманландский хутор – это был его остров Сальткрокка, его Мумми-долл, место, где сходятся параллельные рельсы. Там до сих пор был жив отец, Витька там каким-то образом не уехал в Амстер, а мама – в Нью-Йорк. Мысль о том, что в этой волшебной стране может оказаться какая-то девушка, была равносильна признанию в любви. С этого момента увиливать от себя стало невозможно – и он сам чувствовал, что теперь при взгляде на Яну в его глазах появляется то неуместная обволакивающая нежность, то еще более унизительная тоска. Тоску он давил нещадно, а еще – заглушал преувеличенной веселостью. Долго так продолжаться не могло, и когда на исходе лета ему позвонил Витас и сказал, что он проездом в России, Данька зажмурил глаза и набрал Янку. Она согласилась на удивление быстро: забавно, – сказала она. Это может быть забавно, только поедем на моей машине. И хихикнула: заодно поучу тебя водить.

– Доктор Кольцов, завотделения, – представился он, и зачем-то добавил: – Подполковник запаса.

Оглядел Даньку, покачал головой.

– Восстанавливаетесь быстро, молодцом, товарищ лейтенант. Тут вот какая петрушка выяснилась… Давайте-ка я вам помогу, и поговорим у меня в кабинете.

Кольцов решительно отстранил Альку и, подхватив Даньку под мышки, без особых усилий помог ему сесть в коляску. Покатил к выходу, жестом распорядившись Альке отворить пошире дверь.

Карпович поймал изменившееся выражение лица солдатика, – так переименовали Даньку, после того как миновала угроза его скорого переселения в мертвецкую, – оно будто закаменело, из нервного став взрослым и бесконечно усталым. Покачал головой и принялся убирать шашки.

– Подождите здесь, – распорядился завотделением, закатив Данькино кресло в кабинет. Смирнова кивнула закрывшейся перед ее носом двери и отошла к окну. Перед тем, как забрать Ворона, Кольцов коротко сообщил ей, что на его счет пришло распоряжение из части. Она вряд ли могла предположить в подробностях, о каком распоряжении шла речь, но общее направление угадывала вековым бабьим чувством, не ждавшим от солдатчины ничего хорошего. Смотрела в обширное окно больницы, за которым молча стояли сосны небольшого внутреннего парка, и видела, что уже начался март, снег устал и посерел, но больше, как будто, ничего и не менялось – тепла как нет, так и не было, замерзшие мокрые вороны хрипло перекрикиваются в ветвях, к подъезду приемного покоя подваливает буханка областной скорой, через парк по тропинке идет из магазина Лерочка с еще одной сестрой и парнишкой-санитаром в наброшенных прямо на халатики зимних куртках. Отсюда не было слышно, но по их движениям она поняла, что они говорят о чем-то веселом, даже смеются, и такая тоска взяла ее при виде этого непринужденного веселья, что всем существом захотелось перенестись хотя бы на полгода назад, когда – это же уму непостижимо! – все были живы, здоровы, молоды, глупы.

Заставить Даньку получить права было частью янкиного плана по его социализации, а план этот, как Данька чувствовал, был своеобразной идефикс, как для него в свое время – помочь ей стать историком. У него не получилось. Яна не осталась на истфаке – она с удовольствием слушала его рассказы, но книжки возвращала непрочитанными и к концу года успешно перевелась на факультет менеджмента. Этот ее шаг Данька переживал как личное идеологическое поражение, но поделать ничего не мог. Так лучше. Наверное. Грабовская время от времени позванивала, жаловалась на мужчин. Иногда они встречались на каких-то концертах, но вокруг происходило много чего интересного, и только через год с лишним ему захотелось пригласить ее на дачу.

Выехали с утра и к полудню попали в сумасшедшую грозу. Дождь стоял стеной, колотил в асфальт, потом еще и град посыпался. Им пришлось прижаться к обочине, затем остановиться совсем. Яна визжала от восторга. Когда чуть развиднелось, полезло солнце. Мокрая дорога сверкала, будто огнем облитая. Яна завелась, Данька включил музыку. Постепенно набирая скорость, они мчались к крепости. Данька показывал дорогу. На поворотах колеса высекали фонтаны брызг. Было страшновато и весело – если бы тогда они вписались в какой-нибудь столб, у всех троих в крови нашли бы невозможное количество эндорфинов.

Лера с коллегами уже пропали в тени здания, вскоре каблучки сестры зацокали на отделении, она прошла мимо Альки, улыбнулась ей, следом санитар прокатил в перевязочную каталку с недавно прооперированным пациентом, мимо Альки скользнуло утомленное болью немолодое лицо. Время тянулось с мучительной протяженностью.

Неужели теперь так будет… всегда? Или сколько это будет?.. – подумалось ей. Она поймала себя на преступной мысли вырваться из этого беспросветно печального казенного мира с вечными запахами хлорки, хозяйственного мыла и серой столовской еды, накинуть пальто, не сразу попадая в рукава, сбежать по лестнице в больничный вестибюль, выскочить под эти суровые сосны, мимо морга, мимо проходной, не заходя за нехитрым своим скарбом к Ольге Константиновне – на первую же электричку на восток, и после пограничного стояния в Лебяжьем на нее привычно дохнет большой город с его шумом, теплом, жизненным разнообразием, и когда она выйдет на Ленинском, под ногами наконец-то жирно захлюпает мартовская слякоть и потянет весной, втоптанным в асфальт крошевом мимоз от недельной давности праздника восьмого марта, с которым Данька ее, кстати, даже и не поздравил.

Она представила также его лицо, когда отворятся двери кабинета заведующего и он не увидит ее у окна – возможно, поняла она, поначалу оно будет растерянным, но очень быстро примет знакомое ей замкнуто-упрямое выражение, означающее примерно – чем хуже, тем лучше, иначе и быть не могло, и даже усмехнулась такому привычному повороту. Нет уж, – сказала она себе. На этот раз не оправдаем мы ваших ожиданий. И тут скрипнула дверь. Данька сам выкатился на холощеном жеребце Смирном, вращая колеса замотанными руками, вполоборота кивая каким-то прощально-напутственным словам Михаила Павловича. Дверь кабинета закрылась.

Крепость выросла на фоне неба темной громадой; Яна охнула.

– Это она? – обернулась она к Даньке. – Точно. Обрыв какой. Здесь ведь раньше было море? Прямо внизу? Прямо море? Она же на берегу стояла? Я читала где-то, я подготовилась.

Дорога взбиралась все выше, солнце совсем спряталось за оплывшие каменные зубцы. Дождь кончился, в открытое окно летела водяная пыль. Янка порывисто обернулась к нему, схватила за уши, поцеловала. Машина трепетно вильнула. Яна выпустила баранку, Данька едва успел перехватить руль. Хлопнула ладошки поверх его рук: останавливаться не будем, да? Пусть так. Как видение. Промелькнет.

Они выехали на грунтовку. Затрясло, по крыльям «бьюика» застучала щебенка. Салон наполнился сладковатым дымом – Витас на заднем сиденье раскуривал свой вечный косяк.

Когда Данька вернул Боливара с прогулки, было уже совсем светло. Он медленно проехал мимо сторожки – в будке было пусто, Варька сжалилась над солдатом Иконниковым и пригласила его к себе. Данька завел Боливара в стойло, расседлал и вытер ему ноги тряпкой. Татьяна уже слонялась по коридору с тачкой опилок.

Ночью опять прошел дождь, теперь поднялся сердитый ветер. Он рвал в клочки тучи над головой; Данька торопился на первый трамвай. После бессонной ночи внутри было пусто и свежо, тело будто истончилось до предела. Все звуки – шум ветра, стук капель, прикосновения собственных шагов к гравию или асфальту; все запахи – воды, ветра, мертвых листьев – он чувствовал почти на болевом пороге. Трамвай уже стоял на кольце; он пах железом и старой краской. Данька хлопнул удостоверением в окошко вагоновожатого, тот кивнул. Они поехали сквозь осенние сады – заброшенные и облетевшие, мимо мокрых дачных домиков. Народу было мало, трамвай пролетал остановки. Пересекли шоссе; через пустырь темным свинцом лежал залив. У дороги торчал корпус морской академии, на мачте по праву ночи все еще сверкал красный огонек.

– Давай я, – шагнула Алька к нему.

– Хорошо, спасибо, – неожиданно ровно ответил он. – Давай на лестницу, там у них вроде курят.

Они приехали в курилку, Данька стрельнул пару папирос у мужиков и молча дымил, о чем-то думая, пока площадка не опустела.

– Короче, меня переводят в госпиталь военный. Посещения, скорее всего, будут ограничены, по крайней мере, поначалу.

– Далеко?

– Через улицу. Так что с квартиры можешь не съезжать, – усмехнулся, – хотя я в этом вообще-то большого смысла не вижу… Ну не заводись только. Я тебе на самом деле очень признателен за заботу, хоть она меня и несколько расхолаживает.

Прикурил вторую от первой.

– Существеннее другое. По нашему делу начато следствие. Будут какие-то допросы-расспросы, будь они неладны. Кольцов написал в карте, что у меня после ЧМТ проблемы с кратковременной памятью, спасибо ему. Буду упирать на это. Хорошо бы у тебя тоже оказались проблемы с памятью… а вернее, если выдернут, говори, что не знаешь ничего, особенно про мои контакты с Борисом ни гу-гу. Скажешь, что в последнюю ночь с тобой виделись, я был пьян и нес всякую херню, – быстрый взгляд, – что, в общем-то, недалеко от истины.

Помолчал.

– Надеюсь, проскочим.

Первые два урока на следующий день – это алгебра. Алгебра – это первые два урока. Повторяет про себя Алька. Всего лишь. Они пройдут, и взойдет солнце, и все забудется. Смирнова испытывает суеверный ужас перед магией бесстрастных чисел, да и для остального десятого «А» это жуть как неприятно. Темное утро, в открытую форточку кричат вороны и звонит колоколами собор. Медленно светает. Алгебраичка Татьяна Михайловна – высокая, сухая и очень готичная, прогуливается по классу, внезапно оказываясь в самых неожиданных местах. Например – за спиной у Славы Медведева. Татьяна Михайловна резко склоняется над партой и выхватывает у Медведева шпаргалку, как цапля лягушку.

– Вещи, – говорит она.

– Че-его… – ноет Слава.

– Собирай вещи и на выход! Завтра – пересдача!

Медведев оборачивается и открывает рот – подыскивая покаянное слово и заранее зная, что это бесполезно.

– Медведев, ты чем-то недоволен? – голос алгебраички звенит под потолком. – Иди пожалуйся! Постовому милиционеру!

Слава зажимает уши, встает и начинает собираться. Ловит соболезнующие взгляды. Татьяна Михайловна обводит класс недремлющим оком, и все взгляды скрываются в тетрадках. Медведев вздыхает. Раздается негромкий стук в дверь, дверь приоткрывается.

Пепел с горящей папиросы упал ему на колено, Алька инстинктивно потянулась стряхнуть, но тут же отпрянула, ожидая очередного отлупа.

– Да вижу я, – спокойно сказал он. Дунул на колено, указал подбородком на нагрудный кармашек пижамы.

– Возьми у меня из кармана, там листочек с телефоном… замотали руки, хоть сейчас на ринг. Это номер кольцовского знакомого в военной прокуратуре, на всякий пожарный. У меня не факт, что будет возможность позвонить из госпиталя, если дело начнет оборачиваться погано, попроси Екатерину Игоревну набрать его. Сама не звони, мы все же не родственники официально, да и…

– Зеленая еще.

– Ну, в общем, да. Не обижайся.

Алька нагнулась и достала у него из кармана сложенный вчетверо листок. Он слегка придержал ее за плечо ладонью в боксерской перчатке бинта и коротко поцеловал в губы.

– Спасибо тебе за все, я серьезно.

И тем же легким движением отстранил, возвращая дистанцию.

– Хороший мужик Кольцов, я даже не ожидал. Говорит – думал, ты солдатик-срочник, тогда бы за тебя порубился… Но у нас уже другая ответственность. Так, в общем, оно и есть. Еще одна к тебе будет просьба.

– Какая? – тихо спросила она, губы дрожали и едва слушались.

– Голову мне побреешь. А то обстригли клоками, как овцу. Ну, поехали, надо еще собраться и бабушке позвонить.

К его переводу она опоздала, хоть и пришла по договоренности с Лерочкой в полвосьмого, к утреннему туалету больных.

– Я только дежурство приняла, явились от них врачиха и санитар с приказом. Собрали по-быстрому и перевезли.

– С добрым утром, – говорит Даниил Андреевич и смотрит на Татьяну Михайловну, как кажется, тоже с долей трепета: – Можно мне сделать объявление?

– Конечно, Даниил Андреевич, – улыбается алгебраичка, выпускает Медведева из когтей своего зловещего обаяния и проходит к столу. – Мы все вас внимательно слушаем.

Данька кивает и оборачивается к классу.

– Всем привет, – говорит он. – Возможно, вы еще не знаете, но сегодня у вас седьмым уроком история. – Даниил Андреевич улыбается – ему очень нравится выражение на лицах учеников.

– А я не могу. Я братика должен забрать из садика, – Медведеву терять нечего, и он решает спасти честь класса. Кто-то прыскает в кулак.

– Братика твоего участковый заберет, – кивает алгебраичка. Медведев смотрит на нее ненавидящим взглядом, класс ржет уже откровенно: здесь спецназ нужен, участковому не потянуть. Брат Миши ездит на «гранд-чероки», а в гараже для торжественных случаев стоит «мерс». Даниил Андреевич шутку улавливает, но не понимает; строго сдвигает брови:

– Медведев, обрати внимание – за каждого дезертира остальным ставлю двойки.

Миша зло краснеет.

– Ну что, я с вами не прощаюсь, – победно улыбается Каркуша.

Миша яростно пыхтит – так и растерзал бы мерзавца.

На перемене в библиотеке собирается военный совет: Миша, Саша Димитриади – красавчик, культурист и гроза окрестных дискотек, Алька с Лариской и Руслан Мкртчян.

– Ну, граждане, что мы можем противопоставить тирании?

– А что случилось-то? – улыбается Димитриади, украдкой любуясь своим отражением в застекленных шкафах.

Алька тупо смотрела на опустевшую койку, которую уже начали перестилать для следующего пациента.

– И что теперь?

– Пусть бабушка его подаст заявление на посещения, вряд ли ей откажут без повода… Тебя они вряд ли допустят, госпиталь-то не просто военный, а пограничный, а сейчас его и вовсе под управление безопасности переводят. Для таких случаев и имеет смысл жениться, – невесело усмехнулась сестра. – Пойдем, там какой-то мелкий скарб остался, мыло-кружка-полотенца, что они не взяли, отдам тебе.

Алька вышла из проходной больницы с небольшим пакетиком вещей, что они с Вороном нажили за эти несколько недель. Посмотрела на небольшое серое здание через улицу, окруженное невысоким забором, со звездой на сторожке КПП. Окна были все одинаковые, трудно понять, какое – его, а нижние еще и забраны решетками. Зачем решетки? – подумала про себя она, внутренне содрогнувшись. Неужели кто-то захочет залезть в военный госпиталь с целью воровства?

Она перешла улицу и медленно прошла мимо здания, опасливо вглядываясь в окна. По темному мартовскому утру там еще горел свет. Вернее, не горел, а тлел, как… гнилушки, которые светятся иногда в ночном лесу.

Пройдя по всей длине улицу Космонавтов, на которой располагались оба лечебных учреждения, она, не зная, куда себя деть, как распорядиться этой непрошенной свободой, встала на остановке автобуса и села в первый, что пришел. Местный час пик уже завершился, и в автобусе было много свободных мест. Она устроилась у окна и тупо смотрела на проплывающие в окне микрорайоны силикатного кирпича, пятна лесопарков с заколоченными летними эстрадами и небольшую быструю речушку, что извивалась под высоким мостом. Вспомнила, что в пакете, кажется, была бутылка с недопитым фруктово-молочным коктейлем – Данька любил сладкое, и она постоянно таскала ему еду, что обычно считается детской. Коктейли эти, пряники, гематоген. Стало так жалко его, среди чужих людей, наверняка черствых и грубых, под угрозой разбирательства и даже без дурацкого гематогена, что в носу защипало. Она торопливо полезла в пакет, чтоб захлебнуть чем-нибудь подступающие слезы. Достала бутылку. Она была пуста – товарищ лейтенант на дорожку высосал весь коктейль для детей от года до пяти, зато в ней лежал свернутый в трубочку листок из блокнота. Вот как. Письмо в бутылке. Вытащила, развернула. Почерк был не его, ну еще бы, вряд ли он в этих варежках писать навострился… Знаки препинания стояли как попало, встречались даже орфографические ошибки, но интонация была настолько характерной, что она заулыбалась, будто услышав его голос.

– По последним данным, учитель домоводства возомнил себя историком, – поясняет Лариска. Димитриади в стекле смеется во весь белозубый рот.

– Каждая кухарка может управлять государством?

– Что делать-то будем?

– Суп. Из вороны.

– Да-да, мы уже умеем! – верещит Лариска.

– И плиту он починил, – задумчиво вворачивает Смирнова. – В прошлом году еще.

Возможно, все бы и сложилось так, как хотел Даниил Андреевич, но последний шестой урок был физра, и их отпустили пораньше. Когда Алька с Лариской вышли из раздевалки, Миша и Димитриади уже ждали их с вещами.

– Чё копаетесь? – хмуро спросил Миша. – Вот ваши шмотки. Руки в ноги. Быстро.

– Слушай, Миш… – начала было Алька.

– Кто не с нами – тот против нас. И за Каркушу, – парировал Миша. Алька, про себя бухтя и возмущаясь, натянула пуховик. Лариска вся светилась – так долго стесняемая репутацией отличницы авантюрная натура ликовала и рвалась наружу. Они похватали сумки и бегом бросились к выходу. Бухнула вслед тяжелая дверь; компания вылетела на школьный двор.

У калитки маячил Даниил Андреевич. Курил и трепался с кем-то по сотовому. Краем глаза запеленговав веселую компанию, он заулыбался, быстро закончил разговор и пошагал им навстречу.

– Песец, – огорчился Димитриади.

Каркуша приближался. Толкнул телефон в карман куртки, выбросил сигарету.

– Привет, дорогие. Как мы удачно совпали.

– Кому как, – сквозь зубы пробормотал Миша.

– Ну чего, постоим, пока остальные подтянутся? – Каркуша искренне радовался. Его прямо перло. Двери приоткрылись, оттуда с некоторой опаской выглянул Мкртчян. Моментально оценив обстановку, он кивнул Мише:

…Что-то мне подсказывает, что вряд ли ты, как разумный человек, соберешь вещи и уедешь в Петербург, поэтому, если нам в скором времени не разрешат свидания, милая моя Джозиана, я постараюсь прикрепить на окно своего узилища пятиконечную звездочку из бумаги; вряд ли кто-то из персонала будет возражать против украшения в виде государственной символики, а даже если она и вызовет нарекания, то какое-то время, думаю, провисит. Если тебя не затруднит прогуляться под стенами монастыря Фонтевро завтра в час обеда (13.30–14.30), то я постараюсь подкатиться к окну на названном в твою честь скакуне, коего мне было разрешено оставить, и подать какой-нибудь веселый и ободряющий знак. Ну а если тебе будет нужно покинуть этот унылый городок и заняться делами более важными, нежели шатание под моими окнами, то я также приму это с радостью и пониманием.

С почтительным расположением,

твой Д.А.

С последними словами у нее закипело что-то внутри, и ледяной комок, давно замерший у солнечного сплетения, принялся таять, причиняя и боль, и наслаждение. Все эти куртуазно-ернические изгибы его речи не могли заслонить короткого «твой», а еще более – того, что ему потребовалось перед лицом новой и грозной неизвестности написать ей чужою рукой это письмо. Она засмеялась, представляя напряженную от усилия физиономию Ивана Карповича, выводящего на бумаге столь редкие в обыденной жизни слова и выражения. Ой, а времени-то сколько? Ведь если письмо написано вечером, то завтра – это сегодня! Она отдернула рукав, глянула на часы. Было всего лишь начало одиннадцатого. Она прикинула, что успеет еще забежать к Ольге Константиновне и позвонить бабушке, чтобы сообщить ей о неприятной перемене. А затем – вперед, под стены Фонтевро!

– Ребят, вы идете?

Даниил Андреевич рассмеялся.

– Не переживай, Руслан. Куда они теперь денутся.

…Каркуша вежливо пропустил их вперед и прикрыл за собой дверь. Оглядел класс – не хватало человек пять или семь, но общий баланс был явно в его пользу.

– Ну что, – Алька с удивлением подметила, что Каркуша начал нервничать. Отвернулся к доске, повесил экран. Обернулся, сжал пальцы.

– Продолжим так трагически прервавшуюся лекцию. Поскольку гулять у нас не получается, будем смотреть что-то вроде кино.

Даниил Андреевич задернул шторы – темноты никто не боится? Включил диапроектор. Зарядил слайды. На экране – любительская картинка: черно-белый ландшафт, метро «Автово». Толпа и военный оркестр.

– Это было очень странное время. Знаете, как в жизни у человека, так и в жизни страны бывают такие… тектонические сдвиги, когда на поверхность выходит сразу несколько жил, горных пород. И за любую можно взяться. Начать ее разрабатывать. Ну, ладно… – Каркуша, казалось, слегка запутался, но у него пока была фора неожиданности. – Метро у нас собирались строить еще до войны, но по понятным причинам проект не состоялся. Практически каждая станция первой очереди должна была каким-то образом прославлять вождя народов – статуи, барельефы. Сталин и ученые, Сталин и матросы, Сталин и письма горожан. И в итоге получился почти что казус – наверху происходили разнообразные события и перевороты: запустили «дело врачей», Сталин умер, «дело врачей» закрыли. К власти пришел Лаврентий Берия; амнистировал уголовников. «Холодное лето 53-го» смотрели? Нет? Посмотрим. Потом Берию сместили, в декабре 53-го он был расстрелян. Плакать о нем не будем, потому что та еще сволочь.

…Со дня перевода Даниила Андреевича в госпиталь уже прошло больше трех недель. Двор с тыльной стороны здания, куда выходило окно его палаты, стал Альке знакомым не менее, чем двор ее детства: замыкавшие с двух сторон пятиэтажки, выход к гаражам, в центре – странная ложбинка, в которой обитали два десятка сосен, пара кустов сирени и теннисный стол. На этот стол, пустовавший по холодной еще весне, она и присаживалась с рюкзаком и термосом чая, ожидая, пока в пятом справа окне третьего этажа покажется знакомый силуэт. Звездочку бдительные санитары соскребли уже на второй день, но в ней и не было больше нужды – окно это она запомнила с первого раза. Екатерине Игоревне разрешили посещения два раза в неделю в приемные часы, она регулярно приезжала, несколько раз Даниил Андреевич передавал через нее, чтобы Алька прекращала маяться дурью и ехала в город, угрожал даже, что больше не будет подходить… то есть, приезжать к заветному окну. Пару раз он действительно пропускал свидания, но больше чем на день-два его не хватало, а Алька спокойно выдерживала характер, почему-то уверенная, что ничего пока не изменится. В конце первой недели, правда, пришлось понервничать – Ворон был особенно не в духе и передал через бабушку записку без обычных его куртуазных реверансов, жестко и в лоб – «если меня закроют, не вздумай дожидаться». Алька так психанула, что Екатерина Игоревна быстро ее расколола насчет содержания письма. Добившись ответа, пожала плечами – все они так говорят, это проявление благородства в их понимании. Ждать или нет и сколько – решать только тебе. Она тогда рассказала о знакомом доктора Кольцова из военной прокуратуры и предложила ему позвонить, но Екатерина Игоревна ответила – что-то ей подсказывает, что для этого звонка сейчас не лучший момент. И действительно, хотя о ходе следствия им не говорили, но Екатерина Игоревна подметила, что вскоре от Данькиной палаты (кстати, отдельной) пропал дежуривший там с первых дней военнослужащий из Дружины, а Ворона перевели в палату уже общую. Они обе согласились с тем, что это, безусловно, очень хороший знак. Пришли деньги от Данькиной американской мамы, и Екатерина Игоревна сунула из них какой-то сестричке, показавшейся ей подобрее, чтобы она ходила за товарищем лейтенантом. Обе они сомневались, что сестра выполнит обещание, но так было немного спокойнее. Мама тоже грозилась прилететь с недели на неделю, но все время что-то ее задерживало. Екатерина Игоревна предположила, что Любочка, как она ее называла, просто боится столкнуться со столь удручающей реальностью, ведь пока она не видит этого своими глазами, у нее где-то в Петербурге есть молодой, здоровый, подающий надежды сын, а не беспомощный калека с неопределенным и не слишком радужным будущим. Жила Алька так же у Ольги Константиновны, иногда Екатерина Игоревна тоже оставалась там ночевать, тогда Алька переселялась на раскладушку. Они немного заплатили хозяйке из присланных Любочкой денег, та была довольна.

Раздались тихие смешки. Даниил Андреевич улыбнулся, слегка успокоился – по крайней мере, перестал метаться по классу и присел к учительскому столу.

– …Кстати, именно Маленкову принадлежит мысль о том, что ядерную войну выиграть невозможно. Так называемая «оттепель» началась еще при нем, но ассоциируется она с Никитой Хрущевым, который и приходит к власти… – Каркуша вертит ручку проектора; на экране появляется следующий слайд – вестибюль метро во всем сверкающем великолепии – …То есть возглавляет партийный аппарат в январе 55-го года. В последние два года из проекта метрополитена убирают большинство запланированных сталинских монументов. Итак, мы видим, как история преломляется в отдельно взятом объекте материальной культуры… По первоначальному проекту все колонны станции «Автово» должны были быть облицованы литым граненым стеклом. При Хрущеве от этого отказываются, в итоге мы видим, что часть колонн выглядит уже попроще…

– Напоминает Древний Египет, – подает голос эрудированная Лариска.

– Да, культура сталинской эпохи была обращена куда угодно, но только не в повседневность. В этом смысле она представляла собой крайнюю форму идеализма, что, кстати, роднит ее с нацистским проектом. Миф о великой Германии, миф о нерушимом Союзе.

– Россия, великая наша держава! – Алька Смирнова глумливо воет с места.

– Я что, должен встать? – интересуется Ворон. – Дети, я ни в коем случае не хочу окорачивать в вас такое естественное чувство, как патриотизм. Но вы должны осознавать, что в наше время для того, чтобы генерировать миф, вовсе не обязательно строить подземные города и рассылать полстраны по «беломорканалам». Достаточно запустить несколько циклов пафосных передач по центральному ТВ, и люди в маленьких уральских городках будут работать на заводах за тысячу рублей в месяц и гордиться своей великой отчизной.

– А что там за краля в военной форме? На первом слайде? – лукаво спрашивает Миша. – Небось, тоже воевала против великой Германии?

– Это не краля, – с вызовом говорит Каркуша. – Это моя бабушка, лейтенант ПВО.

– Ничего бабушка, – одобряет Мкртчян.

– Продолжим, – строго говорит Даниил Андреевич. Он не может решить, конкретизировать про бабушку или же начинать сердиться.

Со своего первого полноценного урока Данька выходит весь в поту. Его трясет. Он быстро и путано объясняет что-то увязавшемуся за ним Саше Димитриади; улыбается Лариске, которая смотрит на него с мягкой иронией (или ему показалось?). В учительской после седьмого урока пусто – тетки-преподавательницы разбежались по магазинам и домой. Он открывает форточку и пытается вспомнить, зачем, собственно, здесь оказался. Не иначе, спастись от внимания своих десятиклассников. Данька опирается о подоконник, дышит в форточку и улыбается: теперь они хотят слайды, хотят фильм. Ладно, до четверга есть время, будет им фильм. Получилось, елки. Получилось. Ура.

В коридоре уже темно, проемы огромных окон синие-синие, с оранжевыми подсолнухами фонарей вдалеке. Холодная осень через стекло кажется полотном Ван Гога.

Капитан Петрович бодро чешет по коридору Управления, старый паркет вибрирует под его шагами и прогибается.

– Значит, Данила, так. Мы сейчас оперативно удаляем из города чурок, цыганье, прочую нечисть. Вот ты знаешь Юго-Запад – какие у них там места козырные?

К исходу первого месяца пребывания Ворона в госпитале Екатерина Игоревна подхватила какую-то нетяжелую инфлюэнцу, и они решили, что лучше ей пока полежать дома в городе и не появляться у Даниила Андреевича, которому в его состоянии инфекция совершенно без надобности. И все бы ничего, но Данька безо всяких на этот раз угроз и возмущенно воздетых рук в окне не появлялся уже четвертый день. Алька попросила бабушку позвонить в госпиталь и справиться о нем, и в справочном ей сказали, что состояние больного удовлетворительное, а когда настойчивая Екатерина Игоревна добилась, чтобы ей дали номер отделения, и попала наконец на прикормленную медсестру, та вполголоса сказала, что приезжал какой-то вэвэшный капитан из Данькиной части, с ним военная полиция, и еще привозили кого-то на очную ставку. Алька так встревожилась, что провела под стенами Фонтевро весь день с утра до темноты, но заветное окно оставалось пустым и молчаливым. И тогда она решила все же позвонить по телефону, который дал когда-то Ворону доктор Кольцов.

По номеру ответил голос из тех, что сразу хочется назвать прокуренными.

– От Михаила Павловича по поводу лейтенанта Ворона? Да-да, что-то припоминаю. Хорошо, я разузнаю, что смогу. Подъезжай завтра на Шпалерную и набери меня по трубе часика в два. Пиши номер.

Назавтра Алька собралась с утра, почему-то подумала, не стоит ли сразу забрать вещи. Эй, а он? Он же все еще там, в здании с лесистым двориком. Или уже в другом месте?.. Об этом повороте не хотелось и думать. Алька пожалела, что никак не успевает сбегать в обед к госпиталю, а уже потом на электричку – вдруг именно в этот день он наконец подойдет к окну? И что подумает, не увидев ее на привычном месте?

Но встреча с прокурорским – на листочке он был записан как Олег Владимирович – казалась все-таки куда важнее.

– Не знаю, – сквозь зубы мычит Данька. И малодушно объясняется: – На рынок не хожу, шашлыки не ем.

За окнами шумит набережная.

– Как не знаешь? – огорчается Петрович.

Ворон морщится.

– Скажите, Александр Петрович, иначе – никак?

– Никак, Данила, ты мараться не хочешь?

Петрович разворачивает его за плечо к себе.

– Бабло у нас получаешь, а мараться не хочешь? Не получится!

– Не получал я еще бабла.

– Как не получал? Так иди получи! Кассирша уйдет скоро. Давай-давай, по-быстрому. Стремглав.

Он толкает Даньку в спину. Иди-иди, говорит, а потом ко мне.

– Есть, Дань, проект. Выселить чурок за черту оседлости, распихать по садоводствам. И заставить выращивать арбузы, помидоры величиной с голову младенца, баклажан там, патиссон. – И кокос, – смеется Данька. – И кокос, – соглашается Петрович. – А что, они ж это делают у себя на родине, почему здесь не хотят? Неет, здесь они только торговать хотят, честных граждан объегоривать! Работать будут у нас, паразиты. А торговать будут простые русские люди. – Паразиты будут работать? – недоумевает Данька. – Они же и сейчас работают, за четверых, аж за ушами трещит.

– Ты, Дань, эту софистику брось! – возвышает голос Петрович.

Данька просыпается. Хлопает глазами в окно. Они с Петровичем едут через город. Полчаса уже едут, неудивительно, что Данька заснул и теперь ему несколько сложно восстановить – что было, чего не было. Он не уверен даже – говорил Петрович про патиссон или нет.

Город встретил ее почти настоящей весной. Если по обочинам Военно-Ижорской железной дороги еще лежал снег, то в центре мегаполиса его уже сожрало тепло людей и машин вместе с первыми горячими лучами солнца. Ботинки непривычно касались голого и сухого асфальта после пригородной распутицы. Шпалерная была, как обычно, безлюдной и пыльной. Алька свернула к Таврическому саду и присела попить кофе в пирожковой, дожидаясь назначенного часа. Только когда до двух дня оставалось каких-то пятнадцать минут, ее как ударило – а как же она наберет этого Олега Владимировича по его трубе, своей-то у нее нет! Она вскочила, в панике оглядывая посетителей заведения – парочка пенсионеров, компания гомонящей школоты… Никто из них не похож на людей, у которых есть труба. Подошла к стойке. Извините, нельзя ли от вас позвонить (почти заискивая). Не положено, – хмуро сообщила буфетчица средних лет. Пожалуйста, мне очень надо. Да нет у нас телефона, заблокировал хозяин, чтоб не трепались попусту, – рявкнула женщина. Алька схватила рюкзак и выскочила на улицу. Было без пяти минут два.

У арки неподалеку парковался длинный черный джип – вроде, такой был у Бориса Медведева. И труба у него тоже – была. Алька набрала в грудь воздуха и решительно направилась к худощавому, коротко стриженному мужчине, который как раз вылезал из машины. На втором-третьем шаге ей пришло в голову, что посыл неверный; она постаралась расслабить колени, улыбнуться поприветливее и слегка повилять задом. Мужик уже заметил ее и с долей непонимания наблюдал подобное преображение.

– Чем-то могу помочь? – хмуро спросил он, когда стало недвусмысленно ясно, что все эти пассы предназначались все-таки ему.

– Извините великодушно… Нельзя ли у вас попросить телефон… трубу. Позвонить.

– Мы на рынок, Данила, едем. Если ты запамятовал, – Петрович приходит ему на помощь. – Не бойся, хачей сегодня трогать не будем. То есть будем, но не особенно – нам просто яблоки от них нужны. Ты же сам говорил – лошадям твоим жрать нечего.

Ворон приезжает в конюшню с Петровичем и фургоном яблок. Провиант, – отчитывается перед Варькой. Лошади ведь любят яблоки? Варвара присаживается на какой-то ящик, кивает: ага, устроим животным яблочную диету.

– Данила, – отвлекает внимание Петрович. – Выпить есть?

Даниил Андреевич удивленно кивает:

– Вино.

– Откудова? – удивляется капитан.

– Так этот, – говорит Данька, – генацвале. Вы его так напугали своей странной просьбой о яблоках, он так счастлив был избавиться, что на прощанье мне вина подарил.

– Вот черт ты, Данила, – удивляется Петрович. – Даже с хачом договориться умеешь. По-человечески.

Лейтенант Ворон дипломатично молчит.

– Все равно, – заявляет Петрович. – Ихнюю мочу я пить не буду.

Хорошо хоть не кровь христианских младенцев, – думает про себя Данька.

Варвара приносит водку. Петрович с хрустом закусывает яблоком. Петрович большой человек – гауляйтер по Юго-Западу, как Данька его про себя называет. Все знакомые и дорогие лейтенанту Ворону места вверены его заботе и неусыпному вниманию.

– Невесело мне, Данила, – наконец разражается Петрович. Ворон кивает участливо и любопытно – будто записывает, как фольклорист. – Прикинь, я сам из области. Закончил военное училище – при Советах, тогда это хорошая была судьба. Послужил – в Афгане был таким же, как ты. Щенком. В перестройку ушел. Калымил потихоньку, через пару лет деньжат собрал и бизнес затеял. Крутился, колбасой торговал. Возили колбасу из Прибалтики – нас на границе смотрели и, если было чем поживиться, грабили на дороге. Те же эстонские погранцы – форму снимут, и за нами. Я раз на все деньги затарился, а они на шоссе подрезали. Весь груз сняли. Бизнес накрылся медным тазом. Пошел охранником; потом ремонтировал квартиры. Жена ушла. Потом, правда, вернулась… Плюнул и пошел в ментуру. А тут говорят: собирайся – в сорок лет с чистого листа. Как не повестись на такое? Мечта… Гвардейская Дружина. Нормальным человеком будешь! Переодевай форму и вали – а Родина слышит, Родина знает. Нас перебросили, а баба моя ехать не хочет. Говорит – то ли еще будет, сейчас при делах, а потом опять.

– Ну ясно, что не подудеть. Не в Казахстан хоть, надеюсь?

Достал из кармана тяжелую «нокию» устаревшей уже модели, протянул ей, внимательно наблюдая. Вдруг убегу с этой трубой, – подумала про себя Алька. Набрала номер, выученный на всякий случай наизусть. Короткие гудки.

– Занято, – сокрушенно сообщила хозяину телефона. – А вы очень торопитесь?

– Да уж, тороплюсь, наверное, я ж не телефон-автомат здесь торчать! – рассердился мужик. Взглянул на маленький экранчик трубы: – Эй, а ты это мне звонила, что ли?

– То есть? – не сразу поняла Алька.

– Ну, это мой вообще-то номер.

– Да? Ну, значит, вам… Олег Владимирович. По поводу лейтенанта Ворона. Алевтина. – Она окончательно смешалась под насмешливым взглядом.

– Ну, здравствуй, Алевтина по поводу лейтенанта Ворона… Пойдем, что ли, пирожков потрескаем, – кивнул он на кафе, откуда она только что выскочила.

– …Что у вас тут? С рыбой, с морковкой, с мясом… Гавкало или мяукало? Знаешь анекдот?

– Какой?

– Гавкало или мяукало? Дурацкие вопросы задавало. Давай-ка с рыбой, она-то по крайней мере молчала. Девушка, насыпьте нам пирожков с рыбой и два кофе. Хороший хоть парень, этот твой лейтенант Ворон? – быстрый взгляд в ее лицо. – Ну, понятно. Ох, девки, девки… Садись вон в угол, что застыла.

…В общем, так – на Ворона твоего нет ничего, он проходит потерпевшим и еще свидетелем по другому делу. Не очень хороший замес там с этой Дружиной клоунской, которую за каким-то хером допустили к серьезным вопросам, она уже решена к расформированию и там по начальству открыта пара производств. Ну да это ни тебя, ни твоего Ворона не касается. Пока.

Данька медленно, по глотку тянет водку. Мечта, да.

Петрович неожиданно раскисает. Не говорит ничего, но морда его крепкая плывет, как свечка. Данька откидывается на спинку. Он не знает, что тут сказать. По-человечески ему жаль Петровича, он, в общем, не виноват. Сам он тоже вроде не виноват, но все-таки лучше бы они здесь оба не сидели.

– Можно рассуждать логически? – кивает лейтенант, сцепляя за спиной пальцы.

– Ну.

– Так, значит. Сомневаться есть основания.

– То есть? – капитан поднимает лицо. Он так ничего, симпатичный мужик, хоть и кабан, конечно. Нос топориком, весь крепкий, мясистый. Жарить бы тебе, думает Данька, шашлыки с сослуживцами в своем Верхнеразъезжинске, гонять азеров и от них же милостиво принимать на лапу. Весь тот ленивый уклад, который так долго набивал ему оскомину своей пошлостью и в котором ему не находилось места, сейчас кажется вполне себе ничего.

Улыбнулся длинным неровным ртом.

– Что еще интересует?

– А что с ним дальше?..

– Дальше комиссуют, кому он нужен без ножек. Разве что тебе, – хохотнул. – Ну извини, профдеформация. – Из упырей, что его пытали, одного взяли уже, ну так, мелкую сошку. Остальные в розыске пока. Твоему, может, что-то дадут за так сказать геройство и ущерб здоровью, и чтоб не вякал нигде об истории этой. Жилплощадь скромненькую, скорее всего, в каких-нибудь ебенях. Так что он у тебя теперь мужчина с приданым.

Усмехнулся, заел пирожком.

– Вот такая вот, сестренка, конфигурация. Пирожки говно какое-то, лучше бы с морковкой взял. Но котам сойдет. Есть у вас кот? Нету? Заведите. С котом веселее, и они, говорят, стресс снимают.

Допил одним глотком кофе, достал сигарету, постучал об пачку, распределяя табак поудобнее.

– Ну все, если вопросов нет больше, побежал я, служба не ждет. Михал Палычу привет, мировой мужик, лечил меня, когда я из южной командировки с осколком в башке приехал. Бывай, молодец, что парня не бросила. Побольше бы баб таких.

Алька осталась сидеть за столиком с недопитым кофе и молчаливыми пирожками с глупой улыбкой на физиономии, хотя улыбаться ей вообще-то совершенно не хотелось. Та часть Данькиного мира, что до поры была не то чтобы скрыта от нее, но как-то затемнена, вдруг предстала с оглушительной и жестокой простотой. Она пока не знала, что с этим делать, но она непременно придумает. Они вместе придумают.

Ворона выписали из госпиталя через три дня. Забирала его Алька, Екатерину Игоревну она отговорила от этого предприятия, памятуя ее состояние при последнем посещении – когда забежала к ней после Шпалерной, ведь та жила поблизости, бабушка еще вовсю хлюпала и сморкалась. Тогда же Екатерина Игоревна дала ей денег на всякий пожарный – ну вот он и пришел пожарный, Даньку выписывают. Вместе они погрузились в буханку военной скорой помощи, которая шла в Питер и везла еще двух больных на какие-то исследования, для которых в госпитале не было аппаратуры. Один боец лежал посреди машины на носилках, другой, с костылями, сидел напротив нее, а Данька на крепко принайтованной коляске устроился рядом. Он выглядел истощенным и уставшим, будто погасшим на исходе последних недель, проведенных в монастыре Фонтевро. На свидания к окну не приходил, потому что протезы пытались пригнать и повредили ноги… то, что от них осталось. Пришлось несколько дней лежать в лежку.

– Права твоя женщина, – наконец заявляет лейтенант. Как обычно от водки, он ощущает, что с первым прояснением в мыслях наступает невнятность в языке.

– Ладно, – соглашается Петрович. Подливает. – Только не ее это дело.

– Почему не ее? – пожимает плечами лейтенант. – Дети есть?

– Ты пей, Дань, – советует Петрович. – А то какой-то ты напряженный.

Как всегда, под хмельком Петрович чутко улавливает в собутыльнике нечто чуждое.

– Ты еврей, что ли?

Лейтенант смеется. Смех у него хороший, откровенный, но вот улыбка – с вызовом. Непочтительная.

– На четверть, – кивает он и кладет на стол аккуратные маленькие ладони.

– Ах-ха-ха! Самому не смешно? – спрашивает Петрович.

– Нормально, – Данька выбивает пальцами легкую дробь, – капля еврейской крови есть в каждом. Просто я об этом осведомлен, а вы – нет.

Стоп, – говорит себе Данька. – Стоп. Кому ты говоришь об этом? Что вообще за разговор такой идиотский?

– Ты мне, Данила, не лепи из говна солдатиков. Ты ж татарин. – Петрович не согласен.

– Жизнь многообразна, одно другого не исключает. Моя Родина – русский язык. Вообще-то.

Данька чувствует, что его несет. Остановиться бы вовремя, – с тоской размышляет он.

– Дети есть, – говорит Петрович. В отличие от лейтенанта, он крепко держит нить разговора.

– Вот и подумай. – Данька тоже вспоминает о чем-то и неопределенно взмахивает рукой. – Фигли твоей женщине срываться; ты – ты понятно, выполняешь важное государственное задание. А она при чем? Ей твоего пацана или девочку там вырастить – это главное.

– Сейчас получше?

– Заросло, как на собаке. Даже обидно, никакой романтической томности во мне.

Помолчали. Машина довольно скоро шла по нижней приморской дороге, в маленьких пыльных окошках мелькал распускающийся лес и иногда – берег моря, уже почти освободившегося ото льда.

– Мне квартиру подарили, представь. – Нарушил он наконец молчание. – В какой-то жопе мира, но сам факт… Родина не забыла. – В голосе послышались характерные ернические нотки.

– Ну, все же квартиру, не самокат, – поддержала она тон. – Вот тогда было бы обидно, да?

– Да я даже самоката не заслужил, по честноку-то.

Покатал слюну под языком так, будто готовился сплюнуть, но воспитание не позволило харкать на пол.

– Наверное, туда поеду, как оклемаюсь чуть.

Алька взглянула на резкий профиль с запавшими щеками и заостренным ухом, словно объеденным по краям – последствия обморожения. Не спросила почему, просто кивнула.

– Верно. – Петрович клонится к столу. Водит по нему кривым пальцем. Говорит, трогательно надсаживаясь: – Девица у меня. Светочка. Светлана Александровна.

– Ну, вот, – выпили уже порядочно, и Данька теряется: – Имя красивое.

– А то, – расцветает Петрович. – Шестнадцати нет, а уже такая вот оторва!

Данька улыбается. Петрович доволен.

– Вот тебе сколько – двадцать пять – двадцать шесть, так где-то?

– Типа того.

– В самый раз, – соглашается капитан. – Давай тогда мы вас поженим.

Отличная, думает Данька, идея. Действительно, в самый раз. У меня как раз с этим проблемы.

– Ты вот парень, я вижу, положительный, детей любишь… – басит Петрович.

С чего взял? – удивляется про себя Данька.

– Это видно сразу, – кивает Петрович. – Десять лет – та самая замечательная разница. Прикинь, тебе сороковник, а женка еще почти молодая.

Неожиданный поворот сюжета. Данька выходит на воздух и рвет воротник. Петрович рядом, закуривает:

– А где живешь вообще, Дань?

– Недалеко. В Петергофе. Там хорошо.

– Плохо. Это фильтрационная зона скоро, – неожиданно выдает Петрович.

– И? – равнодушно спрашивает Ворон.

– Мы тебе квартиру дадим. Какую хочешь?

Данька ржет.

– Хочешь – музей – или в сталинском доме! Заказывай! – горячится капитан. Во душа широкая.

– Тебя там никто не знает.

– Да. Если хочешь, поехали со мной. Только потом. Попозже.

Постучал костяшками пальцев в окно водителя. Они как раз вышли на Ораниенбаумский спуск, впереди маячила башня Петергофского часового завода, а по правую руку расстилался со своими оврагами, прихотливым прудом с разбитым дворцом Кваренги на берегу и вечным огнем воинского мемориала у шоссе дикий Английский парк.

– Остановите, мне здесь.

Машина затормозила перед светофором у памятника защитникам ленинградского неба.

Ворон кивнул ей и поднялся с коляски.

– Все, Алевтина, пора заканчивать эту инвалидную комедию. Спасибо за участие. Во всех смыслах.

Гибко склонился, запечатлев на ее губах свой фирменный, ничего не означающий поцелуй. Открыл со скрипом тяжелую дверь и выскочил на обочину.

– Мы встретимся. Мы обязательно встретимся, – отсалютовав, сказал в закрывающуюся дверь буханки; или ей так показалось, потому что очень хотелось чего-то подобного. Скорая тут же тронулась с тяжелым урчанием, будто не заметив его отсутствия.

…Мы обязательно встретимся, слышишь меня, прости. Там, куда я ухожу – весна. Я знаю, ты сможешь меня найти, не оставайся одна[6].

Она проснулась на остановке в деревне Нежново от того, что в плеере закончился альбом, под который она заснула, или от утреннего холода, или от урчания мотора отходящего автобуса на Сосновый Бор. Лицо ее было в слезах или в рассветной росе, от которой люди, как известно, возвращаются к себе на несколько лет моложе. Она схватила сползший во сне под скамейку рюкзак и, не вынимая наушников, рванула за уходящим бусиком.

– Черная речка. Около Пушкина. Где дуэль, – глумится Ворон.

– Книжки любишь? – Петрович закуривает. – Я запомню. Сержанта тебе дадим, поселишь его в одной комнате, все остальное – твое.

– Что – остальное?

– Комнаты остальные. Там квартиры, знаешь, освобождаются – во! Хоть балы устраивай. Мне пофиг.

Оба молчат. Вьются в ледяном воздухе погибающие мушки, бабочки с бархатными крыльями падают чуть не за шиворот. Необычная осень. Не то что бы тепло, просто солнечная активность.

Облетевшие яблони, редкие клены – с бурыми пластами листьев. За ними – дворец Константина. Петрович умчался, Данька шел по шоссе, постепенно проветриваясь. Перескочил через дорожное ограждение, рискуя угодить в овраг; продрался сквозь яблони. Дикий, запущенный сад; под ногами хлюпают раскисшие паданцы. Скоро здесь будет Морская резиденция, а пока орут вороны. Чуть выше – чайки.

Такой же солнечной осенью два года назад они проходят через арку и попадают на террасу с балюстрадой. Если бы не облетевшие деревья, это место напоминало бы Италию: руины с античным настроением, море на горизонте. Облокотившись о парапет, Даниил Андреевич широким взмахом руки представляет им владения великого князя. Теплотой и восхищенностью жеста сам похожий на молодого хозяина этих мест. Алька ловит солнечную улыбку Каркуши и умиляется; ветер взбивает ее легкие рыжеватые волосы, гонит по телу дерзкую дрожь. Она склоняется, чтобы рассмотреть мозаику – высокая и гибкая, как олененок. Миша смотрит на Альку и удивляется, как раньше не замечал, что она очень симпатичная.

– Что ты там нашла?