Читать книгу Миф о человеке в сером котелке - Л. Дж. Бэзил - Страница 3

Следующим утром, уже подходя к главным воротам, ведущим в особняк, в котором располагалось наше издательство, я остановился и поглядел на маленькую неприметную табличку, висевшую у резной решетки. Золотыми буквами по-черному аккуратно выведена надпись: «Издательство Партсона». Скромно и гордо. Десять лет назад я смотрел на нее с благоговением, сейчас же это были всего лишь громкие слова, в самой своей сути ничего не значащие. По верхнему краю гладкой дощечки лежал тончайший слой снега, выгодно оттеняя черноту. Теперь мало кто обращает на нее внимание, потому что с другой стороны красовалась новая, яркая надпись, густо украшенная по современной моде блестками и фонариками, особенно в канун Рождества. Господи, что сейчас сделали с этим праздником? От него тоже осталось только одно название. Куда исчезли символы и традиции? Один старик Санта еще держится, да вот не знаю, долго ли он выстоит под градом сверхблестящих леденцов и сверхглупых реклам. Рождество сейчас культивировалось, продавалось и покупалось, и стоило оно не дешевле и не дороже, чем все остальные праздники, которые тоже служили на потребу крупным торговым компаниям, норовящим вытянуть побольше из кармана таких вот доверчивых покупателей, готовых платить за этот обман.

Массивная, присыпанная снегом решетка отворилась, точно была живым существом, и, проходя во двор, я мысленно приготовился услышать знакомые слова: «Доброе утро, мистер Сторнер. Приятного вам дня». В этот раз голос у механизма был какой-то скрипучий, будто он простудился на морозе, но в нем неизменно присутствовали все те же вежливые интонации, преисполненные искренней доброжелательности. Да, в наши времена искренности можно добиться только от бездушных механизмов. Убирающие двор роботы-уборщики вежливо здоровались, заглатывая в свои металлические корпуса весь наваливший за ночь снег. Сама дорожка была еще немного теплой, поблескивающей от воды и тающего льда.

Я прошел в здание и, уже стягивая перчатки на лестнице, ведущей на второй этаж, услышал сверху грохот и возмущенные возгласы миссис Марчел. Невольно ускорил шаг. В маленькой прихожей перед моим кабинетом все были заняты работой, только не своей. Двое рабочих вывешивали вдоль стены массивную рождественскую гирлянду, аналогичную той, что висела у меня над дверью и превосходящую свою сестру в размерах раза в три; миссис Марчел, поправляя на носу очки и размахивая линейкой, активно командовала этими военными действиями, которые угрожали моей безопасности. Я остановился в проходе, наблюдая за развернувшейся картиной, а затем негромко кашлянул:

– Миссис Марчел? Что это такое?

Она обернулась.

– А, мистер Сторнер! Доброе утро, как вы добрались? Сделать вам кофе?

Ее тираду прервал новый грохот: правый конец гирлянды, торжественно красующейся на стене, соскользнул на пол, подняв целый дождь золотых брызг и конфетти.

– Я говорю, что не пора ли вам вернуться к работе, – сказал я, повысив голос. – А не заниматься этой ерундой.

– Ерундой? – возмущенно воскликнула моя секретарша. – Как же вы смеете называть так подготовку к Рождеству! Вы жестокий и совершенно лишенный воображения человек, мистер Сторнер, уж простите, если я чем обидела вас.

Лишенный воображения! Что же, неплохая характеристика, как для писателя.

– Я специально пришла на работу пораньше, чтобы успеть все подготовить…

Под ее непрекращающиеся излияния я пересек комнату, соблюдая известную дистанцию в отношении обвалившийся гирлянды, и, бросив: «Принесите мне кофе», вошел в свой кабинет. Шторы были отдернуты, и утренний свет заливал комнату. Повесив пальто, я подошел к окну и только сейчас заметил висящий на золотом гвоздике с бантиком рождественский колпак. Нет, чему-то же должен быть предел. Я не против Рождества, но терпеть не могу, когда хозяйничают в моем кабинете. В памяти всплыло незаконченное вчера предложение, и я машинально обернулся. Стол был безукоризненно чист, даже слишком безукоризненно.

Я наклонился к видеоэкрану и нажал кнопку вызова. Изображение зажглось, но стул миссис Марчел пустовал. Должно быть, она все еще занималась установлением духа Рождества в нашем издательстве. Взывать к пустому экрану было бесполезно, так что я просто открыл дверь.

– Миссис Марчел, а Сток заходил?

Она обернулась и растеряно поправила очки.

– Еще нет, мистер Сторнер.

Я глянул на часы. Через час должно было быть совещание у шефа.

– А вы звонили ему?

– Конечно. Как же еще. И он клялся и божился принести рисунки еще до 10-ти. Ну, а я, конечно, сказала ему, что не стоит так поспешно давать обещания, которые, может, и не сумеешь выполнить, а уж тем более божиться… Это дело такое, знаете ли… Как говорится в Библии… не упоминай имя божие всуе.

– Миссис Марчел, уже 10.30. Свяжитесь, пожалуйста, со Стоком и передайте, что если через десять минут на моем столе не будет образцов – он уволен.

Я закрыл дверь и хмуро уставился в стену. Сегодня был последний день. И сегодня я мог дать ему последний шанс, самый последний. По натуре я человек терпеливый, но не выношу, когда все вокруг рушится из-за какой-то необоснованной безответственности. До моего кабинета из другой части особняка было идти недолго, но я дал ему пятнадцать минут. Через полчаса, когда я уже дописывал уведомление об увольнении, послышался нарастающей топот ног, дверь рывком распахнулась, и в комнату влетел худощавый растрепанный Майкл Сток со свертком бумаги подмышкой. На нем был серый вязаный свитер, шевелюра взлохмачена, а на лице как всегда виднелись следы краски и чернил.

Захлопнув дверь так, что задрожали стены и я с опаской взглянул на злополучную гирлянду, он стремительно подошел и швырнул бумаги на стол. Затем подвинул стул и уселся напротив с торжествующим видом.

– Майк, ты знаешь, что это такое? – я поднял уведомление. – Это твое увольнение, вот что.

– Увольнение? – он испуганно уставился на меня, а затем откинулся на спинку стула и устало взмахнул рукой. – За что? Ах, Грег, оставь… Я же здесь, верно? И рисунки тоже. Вот они, полюбуйся. Сколько я над ними работал, а?

– Три месяца, что ли. – Я развернул листы и начал раскладывать их на столе. У нас готовились к выходу пять книг, и мне не нужно было напоминать их тематику. Тем более, что одна из них была моя. Еще одна – социальный роман, две – второсортная фантастика, и последняя – из области литературы плаща и меча. С развернутого листа на меня смотрела крикливая аляпистая обложка, словно туда напихали все, что было не нужно из мусорной корзины художника. Обрывки каких-то картинок, изобилие звездолетов, бластеров, пара неприятных физиономий, на которые и смотреть страшно, не то, что читать о них. Дальше дело пошло еще хуже. Пока я просматривал макеты, Сток сидел с довольным видом, посматривая на меня, будто ожидая проявления бурного восторга и похвал. Я отложил последний лист и задумчиво уставился на него.

– Ну что? – он подался вперед. – Как ты находишь…

– Я нахожу, – медленно ответил я, – что если я не собирался увольнять тебя минуту назад, то сейчас сделаю это наверняка. Майк, что это такое? Что это за аляпистый хоровод?

– Хоровод? – Он изумленно уставился на меня. – Да, Грег, ну ты и выдумал словечко. Впрочем, ты всегда был мастер на такие фразы. А хоть твоя книга тебе понравилась?

Я взглянул на единственную строгую обложку, и то она оказалась такой, потому что я сам заказал оформление.

– Да, она ничего. Но ведь мы ее с тобой обсуждали. А что до остальных, я надеялся, у тебя хватит фантазии проявить какое-то воображение…

– Я и проявлял, – обиженно заявил Сток и, вытащив из-за уха грифельный карандаш, который он постоянно носил с собой, принялся водить им по моему столу красного дерева, машинально рисуя какие-то замысловатые узоры. – Я прикинул так и эдак, и вот что получилось – суди сам. Если уж тебе не нравится, то что ж я поделаю… – он заметил мой взгляд и поспешно отдернул руку. Затем взглянул на стены: – Слушай, Грег, может, я тебе стены разрисую, а? Небольшой пейзажик вот здесь, у окна… они сейчас как раз в моде… это будет гениальная идея!

– Сейчас речь не о моих стенах, а о макетах, которые через полчаса надо нести шефу на утверждение, – я едва держал себя в руках. – А как это можно нести, скажи на милость? Ты хотя бы просмотрел содержание?

– Конечно. Все я читал.

– Что ты читал?

– Аннотацию, что же еще.

Я взглянул на него с отчаянием:

– Да в этой аннотации черт знает что написано. Там еще меньше смысла, чем в самой книге.

– А, Грег, ты имеешь в виду, читал ли я книги? – он поднялся, обошел стол и начал мерять стену у окна карандашом. – Прекрасный будет пейзажик… Только вот тут убрать чуток… Так о книгах. Что мне, делать больше нечего! Работы по горло. Это же ты у нас мастак на разные там чтения и все прочее… – он выпрямился и оценивающе оглядел стену. – Да и что там может быть в этих книгах написано нового?

– Ты же даже не читал! – воскликнул я.

Сток обернулся и его глаза весело сверкнули.

– А мне и читать не надо. Все одно и то же. В наше время, знаешь ли, писатели ничего нового не пишут, это не в моде. Ах, прости, это я не о тебе говорю. Так, мысли в слух… Я же не первый год тут работаю. Мне достаточно только открыть первую страницу и последнюю – и все ясно. А потом только подключить воображение…

Он мнил себя профессионалом в этих делах. А на самом деле все его воображение было только в глупом бахвальстве да в твердой уверенности, что все ему сойдет с рук. «Ничего нового не пишут…» Я слушал его словно зачарованный, глядя на его сутулую фигуру в нелепом свитере, резко выделяющуюся на фоне светлого окна, разглагольствующего о ступеньке писателей в нынешнем обществе и о собственной проницательности, позволяющей ему видеть все в истинном свете. Как он мог говорить так об этих книгах, будто это какой-то дешевый рекламный буклет, когда я сам читал их и одобрил к выпуску, хотя, может, там и не все было так гладко, как полагалось… Но все же все они заслуживали лучшей доли, чем рука такого художника, как Сток, потому что это было последнее проявление жизни в том апатичном, безразличном, ничего не видящем обществе, которое нас окружало. Люди вокруг ничего не хотели слышать, кроме глупых реклам и непрекращающегося шума, болтовни, не значащей ничего и просто наполняющей воздух какой-то сверкающей сладкой ватой, которая окутывала сознание и, мало того, что она не оставляла в нем ничего, она еще и не пускала туда ничего хорошего, что могло пробудить в человеке человечность.

– Грег, ты слушаешь? – услышал я голос и поднял глаза.

Сток стоял передо мной, глядя на меня с вежливым ожиданием. Он относился к тому типу людей, которые считают себя вершиной таланта, но редко обижаются на тех, кто не признает этого. Еще одна блестящая обертка.

Я выпрямился и глубоко вздохнул:

– Послушай, я не могу отнести шефу это безобразие. Если повезет, я выпрошу у него дня два отсрочки, а ты, будь любезен, сядь и переправь все это.

Он непонимающе уставился на меня:

– Переправить?

– Да.

– Грег, ты всерьез думаешь, что я буду этим заниматься?

Я откинулся в кресле:

– Ну, в последнее время я не замечал у себя склонности к рисованию, так что на мою помощь можешь не рассчитывать.

Последовала еще одна минута недоуменного молчания, а затем он расхохотался. Я посмотрел на него с мрачным ожиданием.

– В чем здесь причина для веселья? – наконец сухо спросил я.

Сток снова подвинул стул и сел.

– У меня нет времени, понимаешь. Дел по горло, праздники скоро… Кто ж станет все менять за пару дней до Рождества. Выпуск-то уже на носу.

Я холодно заметил:

– Если бы ты принес их мне три месяца назад, ничего этого бы не было.

– Да оставь. И так сойдет.

– Нет, не сойдет. Это какой-то абсурд, а не рисунки.

Он хитро подмигнул мне:

– Если ты боишься, что шеф разозлится, то не беспокойся: он просмотрел один-два рисунка и одобрил. Сказал, что нужно еще твое подтверждение для окончательного решения.

Должно быть, выражение моего лица говорило само за себя, так как он поспешно отстранился.

– Ну, я это так сказал…

Но я уже поднимался.

– Идем.

– Куда?

– На прием к шефу.

Я сгреб бумаги в кучу и сунул их оторопелому Стоку.

– Но я не могу, – пролепетал он.

– Тебя никто не спрашивает, – отрезал я и быстрым шагом вышел из кабинета.

Нарастающая во мне волна гнева и раздражения достигла своего пика и ударила в голову, когда я решительно постучал в дорогую деревянную дверь с претенциозной табличкой золотыми буквами «Т. Дж. Партсон. Директор издательства». Дождавшись неторопливого «Войдите», я нажал на ручку и вошел, потянув за собой Стока, который с каждым шагом по пути к шефу все тормозил и тормозил, а у самой двери и вовсе остановился.

Мистер Партсон, глава издательства, только поднял голову, когда я вытащил из объятий Стока рисунки и бросил их на стол, и спокойно спросил:

– Что это такое?

– Я думаю, вам лучше знать, – отрывисто сказал я.

– А, – он откинулся в кресле, вертя в пальцах ручку. – Полагаю, это бессмертные творения нашего великого художника.

– Дайте догадаюсь, – предложил я. – Вы собираетесь увековечить их с помощью нашей типографии.

Партсон глянул на меня.

– Ну, не так категорично, Сторнер. Сначала я надеялся добиться твоего согласия.

– Вы его не получите, – коротко сказал я и сел в одно из мягких кресел, служащих дополнением к изысканной обстановке комнаты. Сток застыл у дверей, переминаясь с ноги на ногу, наверняка ожидая случая, чтобы побыстрее выскользнуть в коридор.

– Могу я узнать причину? – спокойно осведомился шеф.

– Это оформление не идет ни в какие рамки. Посмотрите, – я снова поднялся, подошел и развернул первые листы. – Я полагал, мы уже прошли это два года назад. Что это за аляпистые рисунки, мешанина, не говоря уже о красках, стоит взглянуть на смысл всего нарисованного.

Шеф внимательно вгляделся в рисунок, а затем поднял глаза на самого творца этого гениального произведения искусства.

– Довольно небрежная работа, Сток, – заметил он. – И что это вы оба так ее затянули?

Я тоже обернулся и выжидающе посмотрел на Майка. Он что-то пробормотал, глядя по сторонам, словно ища поддержки, а затем резко сказал:

– У меня не было времени. Я был занят.

– Занят?! – у меня перехватило дыхание. – Чем же это ты занимался три месяца?

Он взглянул на меня со злобой.

– А что, у меня, по-твоему, работы нет? Я, между прочим, очень занят, постоянно, дел, слава богу, хватает, как только заниматься твоими рисунками.

На самом деле Сток был занят вот чем: он читал газеты, пил кофе и рассуждал о своем непревзойденном таланте. А, и еще, иногда, он делал кое-что для издательства. Я об этом знал, и Сток тоже знал, что я знаю, но от этого ничего не менялось вот уже пять лет.

– Мои это рисунки или нет, но сегодня их надо утверждать, – твердо сказал я. – А утверждать это нельзя ни в коем случае.

Он хотел что-то ответить, но в этот момент дверь позади него распахнулась и в комнату, принеся запахи мороза и свежего снега, вошел Роберт Кордон, главный психоаналитик и социолог – профессия в наше время не то что важная, а даже необходимая.

– О, входи, Роберт, – горячо поприветствовал его Партсон, я лишь хмуро кивнул, а Сток вообще отодвинулся в угол, видимо считая ниже своего достоинства здороваться с каким-то там психологом.

Кордон весело улыбнулся и принялся стягивать перчатки.

– Мороз нынче что надо, – сказал он, отдавая пальто автоматической вешалке. – И снегопад начался.

– Только не здесь! – крикнул шеф, когда вешалка подняла пальто, густо присыпанное снегом, собираясь вытряхнуть его на дорогой ковер.

– Простите, сер, – прогудел робот и, осторожно свернув материю, выехал за дверь. Через секунду оттуда раздались возмущенные вопли секретарши.

– Да, зима радует нас все больше и больше, – продолжал Кордон, потирая покрасневшие руки. – Рождество на носу и к нему все прочее – снегопад, подарки… честное слово, люди радуются как дети.

– Хорошо бы ко «всему прочему» еще и присоединился наш пилотный тираж, – проворчал шеф.

– А что, с этим какие-то трудности?

Психолог обошел меня и, подойдя к кофейнице, принялся наливать себе кофе. Я молча уселся в кресло.

– Да, Сторнер и Майк опять спорят относительно рисунков.

– Что ж, это прекрасно. Спор стимулирует аналитические процессы в мышлении.

По всему кабинету разнесся ароматный запах, и на несколько мгновений наступила тишина, пока все присутствующие, в том числе и я, наслаждались им, мысленно возвращаясь к кофейнице, раздумывая, не налить ли и себе тоже. Может, правда, шеф думал о другом, но, по крайней мере, он не сказал ни слова до тех пор, пока Кордон не опустился в кресло у окна – его любимое место, где я привык всегда его видеть. Должно быть, оно было выбрано не случайно, так как он сидел спиной к свету и лица его никогда не было видно наверняка.

– Сторнер, ты остановился на том месте, почему эти макеты не подходят, – напомнил Партсон.

Я с трудом вернулся к прерванной мысли.

– Если это выйдет, мы рискуем потерять репутацию издательства.

– Это почему же? – резко спросил Сток.

– Потому что подобные обложки можно найти в любом книжном магазине в необъятных количествах, и от того, что мы прибавим туда еще пять своих – выгоды нам не будет.

– Не понимаю, а чего ты хочешь? Я рисовал так, как было всегда.

– Да, он прав, – внезапно поддержал его шеф. – Это стандарт.

Я посмотрел на них обоих с отчаянием.

– Стандарт? Нас потому еще и не заменили роботами, что мы можем придумывать что-то новое. И вообще, неужели трудно было проявить хоть каплю фантазии? (В наличии которой у Стока, к слову, я сильно сомневался). Взгляните, это же полный абсурд, – я встал, перебрал рисунки и поднял один из них к свету. – Это – социальный роман. Я читал его, там нет ни слова об убийстве. Так почему же на обложке изображено тело, да еще и пистолет в придачу?

– Так он, может быть, сойдет за детектив, – немного помедлив, ответил шеф.

Я оторопел.

– А при чем здесь детектив?

– Сторнер, – мягко сказал Партсон, – хоть ты и художественный редактор, ты должен знать, что детективы в наше время идут лучше, чем социальные романы. Так у нас больше шансов привлечь читателя, а в издательском деле – это самое главное.

– Я считал, что самое главное – это сохранить нашу репутацию, лицо перед читателями.

– Если мы потеряем возможность издавать книги, нам это уже не поможет.

– Да. Но посудите сами, человек покупает эту книгу, открывает ее, а вместо ожидаемого детектива натыкается на серьезную литературу. Станет ли он во второй раз доверять нашему издательству? Думаю, нет. И дальше. Вот она – единственная книга фэнтези. Если вам не хватает воображения, если вам надо заманить читателя, то неужели нельзя было нарисовать хотя бы… – я на мгновение задумался, – хотя бы всадника в черном плаще, склоняющегося к девушке, к настоящей девушке в простом красивом платье, а не к андроиду, как здесь… куда эффектней дешевых любовных романов, потому что здесь у нас есть мечи, плащи, замки, волшебство, традиции… Не важно, что там написано, в этой книге, в основном, суть одна и та же, а кстати, что там написано? – я поднес бумагу к глазам. – «…Он поднял меч, матовое лезвие засверкало в ледяном свете, и колдун, осознав, что конец неизбежен, отпрянул». Да это же вообще не из этого романа!

– Из этого или нет – не важно, – отмахнулся Партсон. – Это обсудите потом с техническим редактором. Меня интересует главная сторона вопроса.

– Вот вы говорите «традиции», – внезапно вмешался Кордон. – Но что значит сейчас это слово? – он поднялся и оживленно заходил по кабинету. Потом остановился напротив меня и пытливо поглядел мне в лицо. – Вы, Грег, говорите так, потому что для вас традиции – это дыхание давно ушедших веков. Вы – Творческий человек, в наше время – редкость, и вы воспитаны в совершенно других традициях. Для вас прошлое – образец. И вот каким оно предстает в вашем круге зрения, – он подошел к столу и поднял образец моей книги. – Строго и непретенциозно. Но для всех остальных, для людей нашего века, традиции – это вот что. – В его руках затрепетала какая-то из обложек Майка, и у меня зарябило в глазах. – Общество привыкло к такому, и оно принимает такое, и вы должны осознавать это.

– Я осознаю и кое-что другое, – сказал я. – То, что если мы будет подстраиваться под все остальные издательства, то просто растворимся в этом потоке. До этого времени нам удавалось сохранять имя только потому, что наши книги – другого плана. И я не вижу причин отходить от этого и сейчас.

Кордон взглянул на шефа и развел руками в якобы молчаливом согласии. Да, моя логика была безупречна до тех пор, пока Партсон не начал говорить.

– Это верно. Все это время мы держались иного курса, чем все остальные. Но сейчас Рождество, у нас пилотный тираж, почему бы не попробовать отойти от этого?

Я уставился на него с непониманием.

– При чем здесь Рождество, позвольте спросить? Мы эти книги раскрутили. Уже даже выйдут ролики, если их когда-то закончат на киностудии. Если мы дадим такую обложку – она пойдет и дальше.

Шеф поморщился.

– Этому есть и другая причина. Издательство Мармота недавно выпустило серию в подобных обложках – и она прошла. Более того, она продолжает раскупаться с большим успехом. Если мы останемся на прежней политике, то можем понести убытки.

– Да, я согласен, – сказал я, – но почему не сделать обложки другими? Можно оставить яркость, но изменить содержание. Почему обязательно следовать канонам?

– Изменить каноны? – Партсон хохотнул. – Это уже попахивает революцией, Грег. А мне революция не нужна. Где угодно, только бы я мог о ней напечатать – это пожалуйста, но только не в моем издательстве.

Я почувствовал, как во мне начинает подниматься раздражение.

– Как вы не понимаете! Вы от этого только выиграете. Люди сразу бросят взгляд на что-то новое. Оно им необходимо, чтобы проснуться. Мы пробовали эту тактику раньше, и она сработала, так почему же вы не хотите к ней вернуться?

Наступила тишина. Шеф тяжело вздохнул, а затем глянул в сторону Кордона. Я поглядел туда же. Кордон в задумчивости стоял у окна, покручивая на руке часы.

– А ты что скажешь, Роберт?

Психолог обернулся.

– Безусловно, Сторнер прав.

Наверное, удивление на лице шефа было не слабее моего. Честно говоря, я даже опешил.

– Да, да, он прав. И я всеми руками за него. Мы действительно вели такую игру раньше, и она приносила свои плоды. Изменения – это прекрасно. Это толчок к прогрессу. Но, – он дружелюбно посмотрел на меня. – Вы, Грег, забываете о главном. Нашему обществу не нужен прогресс. Это слишком большое потрясение, которого наша цивилизация может и не перенести. Двести лет назад нам нужен был прогресс, и мы его получили. И он продолжается до сих пор, он стал частью нашей жизни, и теперь им уже никого не удивишь. То, что предлагаете вы – это протест против установившихся традиций. Я сейчас излагаю две точки зрения, две стороны дела. Лично я согласен с вами, согласен, что перемены необходимы. Но время ли сейчас для этого? Взгляните на улицу – на дворе Рождество. Люди счастливы, зачем им какие-то новые потрясения. Единственное, что им надо – чтобы их не трогали и оставили в покое, дали спокойно насладится праздниками и жить дальше той неторопливой, размеренной жизнью, которую они вели. Любое изменение ведет к страху, а зачем людям страх на Рождество, это антисоциально, и я бы даже сказал – антигуманно.

– Но я же не предлагаю всемирную революцию, – возразил я.

– Да, – согласился Психолог. – Ваше изменение – это только начало. Но и начала достаточно. Вы же знаете эту избитую истину: дорога к одному доллару начинается с одного цента. Да, и раньше мы меняли кое-что, старались не входить в рамки общества, но теперь, сейчас, в эти неспокойные времена… дайте людям насладиться праздниками, не трогайте их, не испытывайте их сейчас на прочность, потому что это может привести к плохим последствиям. Уважьте хотя бы на время эти традиции так же, как вы уважаете ваши.

Я молча стоял и слушал, как он вдребезги разносит мою теорию. Его доводы были неопровержимы. В этом обществе. И я мог только кричать, убеждать их внутри, про себя, потому что сейчас, в этом веке, в это зимнее утро мои слова разносились дыханием Времени и летели черным пеплом, сожженные и обуглившиеся.

– Верно, Грег, – добавил Партсон, когда Психолог закончил. – Несомненно, без твоих идей наше издательство долго бы не продержалось, и мы потому и возглавляем список, потому что художественный редактор у нас – Творческий человек. Но в этот раз то, что ты предлагаешь – это путь к разорению.

– Поменять обложку – это разорит издательство?

– Нет, но это первый шаг к нему. А здесь, у меня, я не позволю даже глядеть в ту сторону.

Я почувствовал, как у меня внутри начинает подниматься огромная усталость. Мне было не переубедить их. Уже десять лет каждый день я воевал с этими глупыми установившимися традициями и почти всегда проигрывал. А теперь мне почему-то даже становилось все равно.

– Это все? – я удивился, насколько безучастно прозвучал мой голос.

– Так ты согласен? – несколько встревоженно спросил шеф.

– Как я понимаю, мое согласие здесь не требуется.

В кабинете повисла тишина. У дверей зашевелился Сток, видимо намереваясь покинуть комнату вместе со мной.

– Ну что ж, раз ты здесь, – пробормотал шеф, роясь в столе, – то подтверди заодно еще один проект. Вот, – он протянул мне образец книги.

Я машинально взял его, раскрыл. На белой бумаге были написаны какие-то символы – в данный момент это не имело значения, а потом мой взгляд упал на уголок страницы, внизу. Там, мигая всеми цветами радуги и отбрасывая отблески на бумагу, красовалась крохотная лампочка, увенчанная колпаком Санта-Клауса, а внизу переливалась надпись «Счастливого Рождества». В нехорошем предчувствии я перевернул несколько страниц. Подобные лампочки были на каждом листе. На каждом. Усталость мгновенно испарилась.

– Что это еще за нелепость?

– Это пилотный тираж, подарочные книги на Рождество, – спокойно объявил Партсон.

Я поднял на него глаза.

– И это будет на моей книге тоже?

– Да. Она же участвует в Книжной ярмарке.

– Ну все, – я швырнул книгу на стол. – С меня довольно. Интересно, любопытно было бы узнать, какому умнику пришла в голову такая гениальная идея?

– Ее разработал наш Технический отдел, – раздался спокойный голос Кордона. – Это, конечно, еще новинка, но краткий социальный вопрос утверждает, что она окупится.

– Зачем вообще эти лампочки? Чтобы отвлекаться лишний раз от текста, который и так не читают? Или чтобы не забыть перевернуть страницу?

– Чтобы видеть, – сказал шеф.

– Видеть. У нас что, книги в темноте читают?

– Не забывай, Сторнер, что это подарочный тираж. Люди будут глядеть на надпись и думать: «Какое же все-таки заботливое это «Издательство Партсона». Не забывает поздравить нас с Рождеством». И конечно они купят ее. А все, что в наших экономических интересах – прежде всего.

– Знаете, – сказал я, – я могу добавить вам еще кое-что для экономических интересов. Сделайте внизу страницы вместо лампочки бегущую строку с рекламой. От этого хотя бы будет больше выгоды.

– Отличная идея! – воскликнул Партсон и обернулся к Кордону: – Я всегда говорил, что у Грега голова на плечах. Как ты считаешь…

Уже не слушая их, я подошел к креслу и рухнул в него без сил. В голове было пусто, и ни одна мысль не могла пробиться сквозь это оцепенение. Этот мир вокруг медленно проникал в мое сознание и затормаживал его. Из года в год, из минуты в минуту. И иногда мне начинало казаться, что в моем мозгу больше ничего нет – только какие-то отрывки и голоса: Сэр, книга вашей мечты… Сэр, лучшие кремы, разноцветная реклама, блестки на витринах, лица с экранов, меняющиеся кадры – сверхзвуковые лыжи, гонки, шары, лыжи, гонки, шары, одежда, фальшивые улыбки, голоса, какие-то глупые, отупевшие разговоры ни о чем, пустые глаза, пустые души, выпотрошенные и набитые стандартным набором традиций, традиций 23-го века. Один сверкающий хоровод, который не в состоянии остановиться, завлеченный собственной глупостью, слепой ко всему, кроме того, что ослепляет глаза – рекламы и спорта. Вот двигатели прогресса. Дай людям чем занять голову, и они пойдут туда, куда ты скажешь, не глядя себе под ноги. Человечество, словно огромный черный паровоз, изрыгающий пламя и копоть, с грохотом, под веселые звуки рекламы и смех несется к бездонной пропасти, не видя ее, так как что можно увидеть за стенами собственного бездушия, невежественности, что можно увидеть за бесконечными экранами и каждодневными заботами, ничего не значащими, которыми забиваешь свое сознание и память только с одной целью – не думать. Но самое великое проклятие – увидеть все это, знать, осознавать. Потому что ты-то видишь эту пропасть и кричишь, что есть духу, но кто может тебя услышать из-за этого сверкающего шума. Человечество не слышит того, что не хочет. Оно, не глядя, не отрывая глаз от своей великой цели существования, выталкивает тебя из вагона под колеса, где ты задыхаешься в чадном дыму, или заталкивает в комнату машиниста, чтобы ты погиб первым, и когда ты оглядываешься в поисках тормозов, то обнаруживаешь, что их нет – вырваны с корнем каким-то капризным мальчишкой, которому нечем было ударить своего соседа или пригрозить маме, чтобы получить долгожданный леденец. О, проклятие Человечества, огромный, черный паровоз. Хватит ли у тебя сил остановить его, и, когда придет время, встанешь ли ты перед ним – понадеясь на свою силу воли или просто из чувства ответственности. Пожертвовать собой. Пожертвовать… ради чего?

– Сторнер.

Я поднял голову. Шеф недоброжелательно смотрел на меня, а Кордон с чуть заметным любопытством.

– Сегодня мне звонили из киностудии. Там все закончено, требуется твое решение.

– Хорошо, – я устало вздохнул и встал. – Я поеду туда сейчас же.

– Удачи, – бросил мне Психолог, но я лишь неопределенно пожал плечами.

– Да, не завидую тебе, – заметил Сток, когда мы оказались в коридоре. – И что, это каждый день такое?

Он мог хотя бы предложить свою помощь в изменении рисунков, но он не сказал ни слова. Впрочем, я был на него не в обиде. Нынче люди редко проявляют инициативу, которая может принести дополнительные хлопоты.

– Не всегда, но бывает. До встречи.

– Пока. – Он свернул и исчез в ближайшем коридоре, а я неторопливо пошел дальше. Судя по утру, день обещал быть бурным. Еще один занятой день. Не ровен час, как я сам стану таким же, как и остальные.

В прихожей военные маневры с гирляндой были завершены и миссис Марчел вновь восседала на своем кресле, поглядывая на меня из под очков. Я достал пальто и остановился на пороге, одеваясь.

– Уже уходите, мистер Сторнер?

– Да, на киностудию. Меня никто не спрашивал?

– Пока еще нет.

Я застегнул пальто и глянул на гирлянду, сверкающую золотыми и разноцветными блестками. Очевидно, мой взгляд был замечен.

– Вам нравится, мистер Сторнер?

Я вздохнул.

– Да, миссис Марчел. Очень. Позвольте задать вам один вопрос.

– Конечно.

– Зачем вы все это делаете?

– Что именно?

– Украшаете все… и прочее.

Она понятливо улыбнулась.

– Ну, так же все делают. Куда ни посмотри – и в магазинах, на улицах, и по телевиденью.

– Нет. Зачем?

Миссис Марчел недоуменно посмотрела на меня, а затем приспустила очки и посмотрела на меня еще раз уже так, будто пытаясь в моей внешности разгадать суть задающегося вопроса.

– Что вы имеете в виду, мистер Сторнер?

– Я имею в виду, что не движет ли вами желание как-то изменить все вокруг, хотя бы на один день. Придать комнате праздничность, подарить людям улыбку. Нет? А ведь этот день, миссис Марчел, особый, очень особый. В нем есть некое духовное таинство. Если вы читаете Библию, вы поймете, о чем я говорю.

– Я читаю Библию, – она воинственно поправила очки, – но, откровенно говоря, я не понимаю, какое отношение Рождество имеет к Библии.

Я посмотрел на нее, а затем отвел взгляд. А она продолжала:

– Или, может быть, вы хотите спросить, почему я именно так украсила ваш кабинет, а не иначе? Но, мистер Сторнер, это же так всегда. Каждый год, неужели я буду что-то менять. Да я и думала, вы уже привыкли за все те годы, что я у вас работаю. Но, если вам не нравится, я могу, конечно, перевесить гирлянду, например, со стены на окно, может, вам так будет удобнее…

– Миссис Марчел, я хотел только спросить, если убрать эти украшения, этот день будет для вас таким же, как и все остальные?

– Убрать? Право не знаю. Вы просто поставили меня в растерянность. Знаете, трудно как-то представить, чтобы ничего этого не было, ведь все-то уже украшено…

– А если я бы вам сказал, что Рождество уже прошло?

– Как так прошло? А календарь?

– Оставьте календарь. Если я вам скажу, что оно было неделю назад?

– Неделю назад? Зачем же я тогда все это вешала. Понапрасну старалась.

Я попрощался с ней и вышел на улицу. С неба валил снег крупными хлопьями и оседал на плечах и голове. Я остановился и посмотрел в небо. Оно было серым и туманным, и почему-то никакого звона я не услышал. Вчерашнее волшебство рассеялось, но если хорошенько приглядеться – оно все равно все время рядом, только почему-то сейчас я не чувствовал ничего, кроме того оцепенения, которое бывает, когда заглянешь в глаза Пустоте.