Читать книгу Подмалевки - Лазарь Соколовский - Страница 2

Зима задержалась… Наверно, в верхах

какие-то вышли разборки.

Что видно отсюда: весь свод в облаках,

слежалые снежные горки

к подъездам. Наш город – село, не село,

и к марту такая скучища…

Ну, скоро ли Солнце? добро или зло

в создании? станет ли пища

духовней? – скорее зависит от нас,

и все-таки больше бы света…

Вразвалочку день разорился на час,

да зябко и тускло при этом

и некуда выйти: очески земли

давно не скучают по росам,

ощерившись настом, дороги в соли,

лениво толпятся торосы

у кромки на озере, дальше за них

вода отдувается жестью…

В движении ступор, и ветер затих,

как будто творец не на месте.

Да так ли? Все это забудется, лишь

возьмется апрель за работу,

и вряд ли тогда у окна усидишь,

сметенный его разворотом.

Пусть нынче надежда – скорее просчет,

хоть лезет в башку бестолково,

март – это весна не взаправду еще,

март – это еще подмалевок.

Последний лист снесло вчера

с дубка, что выскочил напротив

приюта нашего. Всей плоти —

былинка с метр, одна кора…

Молоденький, он спал взахлеб,

так дети спят, и не заметил,

как налетел возвратный ветер,

одежку хлипенькую сгреб

и сдул играя. Пусть она,

подсохшая, уже не грела —

какой-то смысл давала телу.

Теперь – безмолвная струна

без дуг девичьих, без колков —

наследья Фебова угара,

не лира, даже не гитара —

один из выживших ростков

отца того ль, что вечность пьет

в аллее щелковского парка,

или Толстовского подарка

с «Войны и мира», чей полет

когда-то сдвинул и меня

вослед Андрею с мертвой точки…

Проснись, малыш! уж март, и почки

пригрело солнцем, суетня

вот-вот начнется: гомон птиц

разбудит темные криницы,

возьмутся травы, медуницы,

как трепетные лики жриц,

закружат хороводом, чтоб

снова растревожить память.

Пусть не равняться со столпами,

но как представишь – столько троп,

подростку, предстоит ему

пройти в слепых годах ученья,

чтоб, став частицею творенья

и растворенья, свет и тьму

вбирая в плоть, среди бродяг

таких же, с золотой листвою

расстаться, сморщиться корою,

в иную мудрость отходя.

Когда представишь… Что там лист,

пускай отмоленный, последний —

сама судьба стоит в передней:

– Ты все играешься, артист?

не перепел себя? – ростки,

хотя бы два, стройней и выше…

Зачем, что в космосе расслышал,

размениваешь на стишки?

Опять весна подкатывает первым

чуть слышным бормотаньем поутру

с пути уставшей птахи. Вот и прерван

сон зимний… Только что я соберу,

сбежав сюда от сутолки столичной,

где прогремит отчаливать звонок?

Откуда говорить – мне безразлично,

откуда достучаться – все одно,

лишь достучаться б зовом, хрипом, песнью…

Все заново начать невмоготу —

уж ниточки гусей по поднебесью

отчеркивают вехи на лету,

они домой летят – мне на гнездовье

силенок не собрать: года не те…

Но как проститься с нажитой любовью,

чтобы пристать к беззвездной пустоте?

Как не срастись с весною этой ранней,

где влился сам в настройку скрипачей,

летящих зыбким клином, с бормотаньем

случайной птахи? Как уйти ни с чем

совсем в ничто? Когда бы в том пространстве,

что кинули, мы оставляли след…

Приехали – с завидным постоянством

опять изобретать велосипед

нетленности души, опять пределы

отодвигать, где грез невпроворот.

Упаковал сон зимний в бренность тело,

казалось, прочно… Но весна грядет,

и к черту все сомненья, все просчеты

былые, свежий ветер разорил

слежалый кров. И тянешься к блокноту —

озвучить взмахи мощных чьих-то крыл

и, значит, тоже снова приобщиться

не к угасанью постному. В алчбе

зайдется сердце – прилетают птицы,

природа повторяется в себе.

Хоть нам видна обложка повторенья —

подернутая солнечным огнем

синь мартовская – крохой вдохновенья

оттаявшей, возможно, оживем,

ведь текст внутри… Оставив, домочадцам

измаранные начерно листы

попыток скудных, если б достучаться

до слепоты окружной, глухоты…