Читать книгу Сверхпослезавтра - Леонид Бабанский - Страница 5

ДЕЙСТВУЮЩИЕ ЛИЦА

ВИНСЕНТ – живописец

УРСУЛА – дочь лондонской домохозяйки

ТЕОДОР – младший брат, служащий фирмы по продаже картин «ГУПИЛЬ»

ТАНГИ – владелец лавки на Монмартре

АНТОН МАУВЕ – живописец, родственник Винсента

ТЕРСТЕХ – совладелец фирмы «ГУПИЛЬ»

КЕЯ ФОС – его кузина

ХРИСТИНА – его подруга

КАРЛО, ПИТЕРСЕН, ЗИБЕРТ – шахтёры

ПОЛЬ, АНРИ – постимпрессионисты

РАШЕЛЬ – девушка из заведения по Буд, Арль

Лавочка папаши Танги на Монмартре. На полу и на прилавке кисти, краски, множество картин Сезанна, Гогена, Ван Гога, прочих импрессионистов. Старик Танги с видом знатока разглядывает штабеля полотен, поднимает с полу чью-то картину, любуется ею. Утерев слезу, что затуманила взор, лезет по стремянке, дабы повесить произведение где-то на самом верху.

Входит Винсент – усталый рыжий человек в старом зелёном пальто. На двери вздрагивает колокольчик.

ТАНГИ (сверху). О, Винсент. Добрый вечер.

Башмаки папаши Танги расположены как раз на уровне головы Винсента.

ВИНСЕНТ (башмакам). Добрый вечер, папаша Танги.

У тебя, как я вижу, без перемен. Все мои картины на местах.

Башмаки оборачиваются к Винсенту.

ТАНГИ. А куда ж им деться? Ты за них можешь быть совершенно спокоен. У меня – что твой Национальный банк. Изволь взглянуть: вот Лотрек, вот мсье Сезанн, вот Гоген, а вот и твои. Да, все здесь. Конечно, я полагаю, это отчасти потому, что у меня на ваши полотна твёрдая цена. Большое – сто франков, маленькое – пятьдесят, и никаких скидок. Никому, хоть ты лопни!

Башмаки, а за ними и сам Танги, спускаются с лестницы.

ТАНГИ (доверительно). Это они не знают, от чего отказываются, чистоплюи. Я-то догадываюсь, чем торгую. Что за товар на моих руках. Я коммунар, мне долго объяснять не надо. Я, Слава Богу, за такие дела два года на каторге. А всё версальцы, будь они прокляты. Куда ни глянь – кругом одни версальцы! Эх, Винсент, не удалось наше дело! Для тех, кто ненавидит жирных котов, папаша Танги готов наизнанку вывернуться. Они вас не признают?! Ничего, нас тоже не признавали. Они признают только штыки да баррикады. Мы им себя ещё покажем! Иначе, какие же мы революционеры? (Поёт). Вперёд, сыны отчизны милой, вперёд, вперёд, вперёд!

ВИНСЕНТ. Скажи, Танги. Неужели ваши фантастические усилия оказались напрасны? Неужели ничего не изменилось в этом круговороте людей и мух?

ТАНГИ (слегка суетится). Что ты, что ты! Мы сделали такое дело! Можно сказать – открыли эпоху! Мы отступили, чтобы набрать силу. Молчат наши ружья – говорят ваши кисти. Главное, не давать им ни секунды передышки!

ВИНСЕНТ (прислонившись к стене). Нет. Нас по-прежнему губит отсутствие воображения в такой степени, какую трудно вообразить.

ТАНГИ (бормочет). Работайте, ребята, работайте. С вами я снова чувствую себя как на баррикаде. О чём ещё мечтать? Жаль, конечно, что не идёт торговля. Деньги – это оружие. Но это уже моя забота. Деньги у нас будут. Я обещаю.

ВИНСЕНТ. Что говорит Сезанн?

ТАНГИ (оживлённо). Мсье Сезанн? О да, я ему всё показывал. И твои работы тоже. А как иначе? Но ведь ты знаешь мсье Сезанна. Прежде собор Парижской Богоматери станцует кадриль, чем мсье Сезанн кого-нибудь похвалит.

ВИНСЕНТ. Что же он сказал?

ТАНГИ. Ну, нечто в таком роде, что это очень похоже на живопись…

ВИНСЕНТ. Неужели?

ТАНГИ. Да, приблизительно. Правда, он добавил, что это похоже на живопись безумца. Вот шутник, ей-богу! Но это же мсье Сезанн! Что ты хочешь – он обо всех судит примерно одинаково. А я тебе говорю: продолжай своё дело. Это я говорю, Танги! Бери всё, что понадобится. Я не возражаю. Только не забывай присылать новые этюды. Хоть в залог, хоть на продажу. Слышишь?

ВИНСЕНТ. Да, обязательно. Спасибо.

ТАНГИ. Я храню твои работы в самом надёжном месте. (Шёпотом). На чердаке! Только не думай – ты там не один. Там вас целая компания. Все – самые порядочные люди. Те, кто не торгуют своим искусством! Вообще, говорю, как коммунар коммунару: кто проживает в день более пятидесяти сантимов, тот прохвост! Чего о тебе никак не скажешь. Ты истинно порядочный человек. А порядочный человек всегда на верном пути. Потом, сам знаешь: успех у буржуазии – вещь сомнительная.

ВИНСЕНТ. Танги, продай мне холсты.

ТАНГИ. Ха! Бери, сколько унесёшь. Только поскорее, пока не видит жена. Ты знаешь, она ни черта не смыслит в политике. Вчера обещала меня убить, когда увидела, что я меняю краски на ваши картины. Я ей, конечно, этого не позволю, но ты, всё-таки, поторопись.

ВИНСЕНТ. На новые холсты у меня нет денег. Дай, пожалуйста, из тех, что были в употреблении. Я соскребу с них краску, и они мне ещё послужат.

ТАНГИ (явно веселее). Ну, этого у меня сколько хочешь. Все размеры. А цена одна – десять франков. Но если ты их вернёшь мне со своими новыми работами, это не будет стоить тебе ни гроша. Выбирай, вон в том углу.

Танги скрывается за дверью. Винсент перебирает старые работы, находит среди них свои. Растерянно прижимает к груди.

ВИНСЕНТ. Господи, как давно это было.

Кладёт на прилавок деньги.

Вновь появляется Танги.

ТАНГИ. Вот тебе краски, Винсент!

Винсент уходит, оставляя старика в большом недоумении с баночкой жёлтой краски в протянутой руке.

Картины наплывают, увеличиваются. В конце концов художник оказывается внутри своих произведений. На переднем плане – картина «Скорбящая Син».

ВИНСЕНТ. Здравствуй, Христина. Вот где мы встретились. Спасибо. Ты помогла мне так, что тебе и не представить. Без тебя я бы гораздо раньше стал конченым человеком. Тогда бы совсем погибла моя работа. А ты отнеслась ко мне намного добрее остальных. Сколько могла, спасала от одиночества. Пока нас не разделила пропасть. Наверное, благодаря тебе я до сих пор в живых, хотя шансов погибнуть было в десять раз больше. Спасибо.

Возникает «Миндальное дерево в цвету».

ВИНСЕНТ. Смотри, Христина! Вот Весенний сад. Терстех говорил, что это не имеет коммерческой ценности. Он говорил – неприглядно, негодно для продажи. Но кто же, всё-таки, написал эту картину? Как ты думаешь – дилетант? Лентяй и бездельник? Ничтожество из ничтожеств? Ну, допустим, это так. Но, ты понимаешь, этой работой я хотел показать, что творится в сердце одного чудака – твоего мужа. Весенний сад – это моё честолюбие, которое, несмотря ни на что, вдохновляется, всё-таки, любовью, а не ненавистью. Ты слышишь? Терстех с его болтовнёй кажется мне теперь таким маленьким, таким убогим. Ведь мой сад весь напоён ароматом! Тут можно дышать, ходить между деревьями! Я тут был десять лет назад, вот на этом месте полдня стоял на коленях, пока не разобрал, какого цвета эта земля. Христина, мой сад единственный, кто спасал меня, когда дул проклятый мистраль.

Появляются «Едоки картофеля».

ВИНСЕНТ. Смотри, Син, вот они! Здравствуйте, мои крестьяне! Син, подними голову! Взгляни, вот лучшее моё творение. Я отнюдь не жажду, чтобы они всем нравились. Чтобы каждый сразу приходил от них в восторг. Но скажи, Христина, кому придёт в голову, что у нас получилось некоторое единство еды и едоков? Чем плохо – тяжёлый труд и честно заработанная еда? Это настоящая крестьянская картина. Если она пахнет салом, дымом и картофельным паром – в этом нет ничего нездорового. Жаль – чтобы додуматься до этого, надо быть одним из вас, друзья. Я был очень рад, что вы приняли меня в свою компанию.

Из тумана выплывает «Дорога в Провансе».

ВИНСЕНТ. О, вот и кипарисы! Син, я был прав – они заслуживают самого пристального изучения. Христина, кипарис прекрасен, словно египетский обелиск. Какая изысканная зелень. Ведь это пламя жизни в голубом небе! Одновременно, чёрное пятно в залитом солнцем пейзаже. Чёрное пятно – самая интересная задача, какую только может вообразить художник. Ты слышишь, Син, мы кажется её решили!

«Скорбящая Син» совмещается с «Подсолнухами».

ВИНСЕНТ. Ах, подсолнухи. И вы здесь. Знала бы ты, Христина, как они нравились Гогену. Он сказал – да, вот это цветы! Так и сказал! Ещё бы, Син, они меняются в зависимости от того, откуда на них смотреть. И чем дольше смотришь, тем они становятся красочнее. Ты знаешь, Син, каждый имеет свою специальность: кто пионы, кто штокрозы. А моя специальность – подсолнухи. Спасибо вам. Вы доставили радость моему единственному другу.

Переливается серебром «Оливковая роща».

ВИНСЕНТ. А вот мои оливы, Син! И тут я не ошибся. Должен тебе сказать, художники мало занимаются оливами, как и кипарисами. Оливы надо отправлять в Англию – уж я-то знаю, на что там спрос. И недалёк тот день, когда художники начнут всячески изображать оливы, подобно тому, как раньше писали яблони. Олива может стать неисчерпаемым источником сюжетов. Весной это дерево выглядит голубым, потом приобретает бронзовые тона, а ещё позднее, осенью, олива кажется явно фиолетовой – по контрасту с белым солнцем в бледно-лимонном ореоле. А после ливня, прямо на глазах, мои дорогие оливы восхитительно окрашивались в серебристо-серозелёные тона, и это на фоне розового неба! Христина, разве это не чудо?

Христина всё так же погружена в скорбь, не отвечает, даже не поднимает головы.

ВИНСЕНТ. Спасибо, звёзды – белые, жёлтые, розовые. Своей красотой вы мне всегда напоминали опалы, изумруды, сапфиры, рубины. Друзья мои, звёзды, облака, виноградники, подсолнухи. Спасибо вам за красоту! Благодаря вашей красоте, я был сказочно богат в этой жизни. Не деньгами – призванием. Вы дали мне такое благо, что я не могу числить себя среди несчастных. Моё дело больше и долговечнее меня. Но, Небо, сколь ужасен образ Бога. Какими испытаниями расплачиваешься за попытку его познать. Я ни на йоту не приблизился к людским сердцам. Я никого не задел, даже никого не рассмешил. Общение со мной приносило только вред и горе. Хватит качаться между смертью и бессмертием.

Стреляет себе в грудь.

Винсент кричит от боли.

Лондонская улочка, крыльцо дома, входная дверь. Урсула, юная девушка в переднике поверх платья, беседует с растерянным рыжим молодым человеком.

УРСУЛА. Ну? Что с тобой? Почему ты не отвечаешь?

Винсент молчит.

УРСУЛА. Вот чудак. Объясни! Может быть, я чего-то не понимаю? Почему ты сердишься? Разве я не любила тебя? Целых два года! И мама любила! Ведь мы были настоящими друзьями! Отчего тогда такая обида? Ну, выхожу замуж. Ничего особенного! Мы с ним давно уже помолвлены! И ссориться с тобой из-за этого я не собиралась. Если бы не твои глупые претензии, мама ни за что не отказала бы тебе в квартире.

ВИНСЕНТ. Ты молчала об этом целых два года! Зачем? Любовалась моей глупостью?

УРСУЛА. Вот ещё. Откуда я могла знать, что потом понадобятся какие-то объяснения. По-моему, ты никаких вопросов не задавал!

ВИНСЕНТ. Какие могли быть вопросы? Два года рука в руке! Помнишь, нас всегда было трое – ты, я и наша Темза. Наша река и наш мир!

УРСУЛА. Тебя вечно обуревали какие-то фантазии, я не могла за ними уследить. Зато ты относительно меня всегда был так спокоен, так уверен в себе. Ты ничего не хотел замечать, вот в чём дело.

ВИНСЕНТ (горячо). Я и теперь ничего не желаю замечать! И никого не хочу видеть, кроме тебя. Мир кажется мне каким-то жутким карнавалом, где ты и твоя мать вдруг надели чужие лица. А я – тот же самый, и ничего не понимаю. Так от другого человека не отказываются!

УРСУЛА. А как бы ты хотел?

ВИНСЕНТ. Не знаю даже, что тебе посоветовать. На мой взгляд, чтобы прогнать человека и не пускать его больше в дом, должна быть какая-то особенная причина.

УРСУЛА. Значит, она есть. Мама говорит, что ты заходишь за рамки приличия.

ВИНСЕНТ. Конечно, маме виднее, только для меня её мнение не повод и не причина. Я никуда не уйду. Моё место около тебя.

УРСУЛА. Нет, уйдёшь! И никогда больше не вернёшься!

ВИНСЕНТ. А ты можешь себе представить, что теперь со мной будет?

УРСУЛА. Знаю, но ничего не могу изменить.

ВИНСЕНТ. Значит, я могу.

УРСУЛА. И ты не можешь! Не надо думать, будто всё рухнуло. В конце концов, ничего страшного ещё не произошло. Уходи.