Читать книгу Живее живых. История Эшлера. Роман в двух частях - Леонид Игоревич Митин - Страница 4

– А вот и наш предатель, как дела у Пфеннига? – с ядовитой ухмылкой спросил Артур.

– Герр Шопенгауэр, я хоть и являюсь вашим почитателем, однако, полагаю вам незачем так язвить человеку, который не имеет отношения к вашим любовным неудачам с матерью, – ответил пожилой мужчина, с трудом произносящий слова из-за челюстного протеза, раскуривая при этом сигару.

– Вот, так мне и платят редкие и благодарные ученики – запоминают все, что я говорю. Открытия этого ученого никогда не будет полностью понято, а почему? Да потому, что принцип удовольствия влечет к себе наши желания, то есть Волю в объективации. Так, как ваши дела, предатель?

– Вы и сами все прекрасно знаете, Артур. Все повторяется вновь и вновь, как в стихах русского классика, – с легкой горечью ответил Эшлер.

– Неужели вам больше не доставляет радости наблюдать за страданиями этих ошибок природы, жертв полового инстинкта? – спросил Шопенгауэр.

– Одну и ту же вещь можно рассматривать с разных точек зрения. Все самое главное я могу найти в себе, так к чему мне волноваться из-за этих ничтожеств? – с презрением в глазах, оживленных воспоминаниями, ответил Эшлер.

– Да, интеллектуалы всегда были лучшими пациентами. Их даже не надо анализировать, так как при овладении навыками интроспекции, при склонности ума к самоанализу, они способны сами себя подвергнуть процедуре. При этом, главное – либидо, устремленное к передачи ноши потомству, выражает фундаментальный инстинкт к смерти. Увы, мои ученики оказались неспособны принять эту истину.

– Ваши ученики – болваны. Смерть – вот ради чего стоит жить, а без нее нет никакого смысла жить, поэтому эти олухи выдумали себе заботливого боженьку, чтобы жить и тут, и там. Главное – ослабить путы воли к жизни, ограничить себя желаниями, иначе наступит духовная смерть… но кого это волнует?!

– Сыграем в шахматы, герр Шопенгауэр?

– Охотно, герр Фройд.

– Я покину вас ненадолго. Приятной игры, – сказал Эшлер и откланялся обоим.

В черно-красном плаще с серебряным подбоем, ровной, степенной походкой в дождливый и туманный день, накрывший ненавистный и полный таинственности Альбион, Эшлер направлялся в знакомое поместье, где собрались его старые друзья. Он обещал их навестить после окончания Великой войны, но из-за множества новеньких, ему пришлось задержаться. Люди страсть как хотят умереть… они еще не поняли, что смерти нет… лучше им об этом и не знать.

Столетия не смогли разрушить это поместье, находившееся вдали от сутолоки и спешки городской жизни. Только виноград, растянувшийся вдоль стены правой части усадьбы, напоминал о тех славных временах, об историях, происходивших здесь. Конечно, истории не были бы полны и исчерпывающи, если бы не бородатый мох – дух мудрости всякого старого здания при нехватки рабочих рук. Без веселого нрава, без цветущей молодости и свежести поры Диониса, не руководимой седобородой мудростью, невозможно представить себе блаженную и размеренную жизнь. Пресытившись играми высшего общества, погонями за приключениями и фаворитами, утомленное тело во всем слушает душу, устремляясь к теплому очагу, рядом с которым язычки пламени согревают преданное сердце, верную душу той, с кем вознамеришься разделить одиночество, кто окажется милее всего парламента или сената; кто будет ждать тебя, засыпая возле окна, тревожась, если опаздываешь. Ведь тот, кто любит, обязан разделить участь того, кого он любит. Торнфилд стал маленьким оплотом угасающей любви на Земле, и поэтому всем его обитателям посчастливилось переместиться на другой берег Стикса.

С порога Эшлер почувствовал как тепло домашнего очага окутало его приятным и мягким дыханием уюта, словно все заботы остались за дверью, среди туманов и кошмаров Альбиона. Ласково и приветливо Эшлер был встречен пожилой женщиной, весьма интеллигентной, обладавшей безукоризненными манерами.

– Добро пожаловать в Торнфилд, герр Эшлер. Мы чрезмерно рады вашему визиту. Вы так давно не были у нас, и сейчас явились как раз к ужину в кругу семьи и друзей.

– Благодарю вас, дорогая миссис Фейрфакс. Целую вечность вы с вами не виделись. Что ж, давайте не будем томить почтенную публику. – Эшлер нежно обнял миссис Фейрфакс, как своего близкого родственника. Миссис Фейрфакс явно не ожидала такого порыва чувств, но была ему очень рада.

– Не волнуйтесь за это. Проходите в гостиную, – сказала миссис Фейрфакс, – Гости уже ожидают, но предупрежу вас о том, что мистер и миссис Рочестер задерживаются по причине проводов маленькой мисс.

В небольшой уютной гостиной за праздничным столом в приятной беседе проводили время два молодых джентльмена, которые не сразу обратили внимание на вошедшего гостя. Они шутили и смеялись, хотя при жизни не могли быть знакомы, даже не помышляли о такой возможности. Один из них служил журналистом, работал в Ост-Индской компании, когда Британская империя прогнала прочь Наполеона, желавшего сделать то, что сама Британия творила вот уже пару столетий – выжимала соки из своих колоний. Другой мужчина разговаривал при жизни на французском языке, служил летчиком, и был сбит одним из своих почитателей. Теперь же они, словно забыли невзгоды мира, начав жизнь заново, шутили и смеялись. Все равно они остались такими, какими были всегда: влюбленными в жизнь, в жизнь чистую, не омраченную глупостями, имеющими столь роковые последствия.

– Ну надо же, вы только поглядите, мсье Эшлер здесь! Не прошло и двух мировых! – радостно воскликнул Антуан.

– Добрый вечер, сэр, мы как раз беседовали о рождественских историях, пересказывая друг другу небольшие рассказы. Рад вас видеть, вот только никак не привыкну ко времени здесь, ибо его нет. Занятное дело, не правда ли? – с улыбкой приветствовал Эшлера Уильям.

– Добрый вечер, друзья мои. К несчастью, мы не виделись целую вечность, и я рад, что сейчас, пусть и ненадолго, я смогу насладиться вашим обществом. И вы говорите о Рождестве, позвольте мне присоединиться? – приветствовал Эшлер своих давних друзей.

– Разумеется, друг мой, мы обсуждаем добрые дела, и мистер Теккерей считает, что человек способен на доброе дело, но оно его тяготит, а точнее – за него не надо себя винить, не надо испытывать неудобства, и прибавим к этому желание казаться лучше других, желание причинить боль своей жизни другому человеку, то мы получим большинство, если не все тщеславные стремления. Как тут не выбежать на Трафальгарскую площадь и не закричать, что есть сил: «O tempora! O mores! Vanitas vanitatum! Credo quia absurdum!»3 Затем, разразиться гомерическим смехом, встать с колен, поправить сюртук и пойти взять займ на кисет табака и бутылку кларета. Я же, в свою очередь, полагаю, что зорко одно лишь сердце, которому редко удается заглушить холодный расчет расписания, предписания, правила или закона. Мне кажется, что человек устремлен к комфорту, а добро и зло он воспринимает уже не как противоположности, но сквозь призму комфорта, как золотой середины он считает и добро и зло одинаково вредными, бесполезными, и даже относительными, ведь неважно на какой именно стороне луны находится добро или зло, если важно, что сама луна – это зло. Злом также, человек полагает все, что невозможно посчитать, поэтому он и решается оставить слова «любовь», «честь», «верность», но пусть они будут лишены своего смыла и спрятаны за стекло витрины – кто хочет – пусть покупает, ведь теперь все можно посчитать, обо всем можно отчитаться, ведь все самое страшное мы тоже рассчитали, и выдаем порциями.

– С вашего позволения я выскажу свои соображения. Я полагаю, что человек – это существо испорченное цивилизацией, создавшее себе двуличие, обращенные к единственно верной сути человека – к бессмертию. Однако, примечательно то, что человек стремится к бессмертию благодаря лучшему стимулу народов – страх и страсть. Люди обожают тех, кого боятся, кто возбуждает в их душе определенные струны, играя на них без всякого позволения, без всякого разрешения, с силой отбирая это право. Картина становится тем изящнее от моментов, когда люди начинают ненавидеть своих лидеров, вождей и авторитетов. Первыми из которых, выступают родители. Именно их игра на струнах неокрепшей души задает последующий тон, и тон этот всегда двойственный, всегда оставляющий шрамы, и никогда он не разрешится в нечто благое. Почему он этого не сделает? Все очень просто: добро, зло, благо, вред – это лишь две части великого мироздания, огромного мира сплетений нитей Фортуны, Мойр и Ариадны. Ни один из бессмертных не в силах распутать этот клубок, который сжимает и душит всех, кто в него попадает. Стремлению к наслаждению, к удовольствию, исполнено противоречий, так как всех наслаждений мира не хватит на всех, и признаемся, что часть из них существует лишь при страдании других. И, дабы не утомлять вас, я подведу свою мысль к завершению, увенчав ее терновым венцом с увядшими редкими голландскими розами, называемые мною «кровь ночи». Человек не может быть счастлив, если он никогда не убивал в себе часовщика, если никогда не вступал на тропу Эдипа. В общем, человек не должен быть. Человечество – пустое слово, и сердце приводит нас лишь к тому, о чем можно сказать.

– Полагаете, что человек лишен стремлений? Ему неведомо счастье и радость? – мягким голосом с сильной интонацией, уверяющей в справедливости сказанного, спросила хозяйка вечера, войдя в залу. Гости горячо приветствовали кроткую и добрую миссис Рочестер. Редкая возможность встречи усиливает радостное чувство от самой встречи. Здесь нет усталости, нет забот, нет суеты, которые могли бы нарушить спокойствие этого дома и его обитателей. И столь жаркий спор о предмете крайне серьезном, наполнил атмосферу свежим, бодрящим притоком жизни, подлинной жизни, ощущаемой лишь особым сердцем.

– Помилуйте, леди Рочестер, человек лишенный стремлений – это живой человек, а мы касаемся несколько иной точки зрения. Человек не может лишиться стремлений, а точнее – они не выпускают его из своих лап. Замечу, мою любимую иронию: каждый создал своих чудовищ, сковал свои цепи сам, благодаря, кстати, счастью, ведь иначе, никто бы к нему не стремился, – ответил с подобающей почтительностью Эшлер.

– Тогда все мы согласимся с тем, что наивысшее счастье нам доставляет мысль и чувство, что нас где-то ждут и любят, где среди огромного равнодушного мира, есть особенный уголок, связывающийся с вами какой-либо историей, понятной лишь вам двоим.

Ответ был незамедлительно вознагражден аплодисментами и одобрительными улыбками. На этой приятной ноте была достигнута, если не истина, то гармония, связующая воедино даже самые непохожие взгляды. Таково могущество Рождества!

Серые дома, украшенные цветными вывесками, требовавшие немедленно приобрести зубную щетку, автомобиль и курсы нравственности с практическими инновационными методиками. Кстати, автор этих методик, Генрих Инститорис пользовался немалым уважением среди почтенных матрон, которые только и мечтали отдать свое чадо куда-нибудь подальше, ведь курсы нравственности очень утомляют, особенно после флирта в театре, неудачного свидания в кафе, и полным фиаско в браке. Как оказывается, мир меняется, а человек упрям: то спорит о тени осла, то при каждой глупости своей ссылается на Канта, то вытворит что-нибудь эдакое, например, создаст партию или сообщество, которое будет поносить все другие сообщества за деньги. В целом, город жил своей обычной жизнью: мужья изменяли женам, пока те посещали курсы благочестия или «как стать лучшей мамой», на которых они флиртовали с чужими мужьями. Иные просто напивались алкоголем или задыхались от опиума под громкие крики осуждения со стороны любителей спорта, а ведь раньше они дружили, и после занятий физкультурой шли в трактир обсудить проблемы политики и правоту Маркса или Кейнса. Были и любители искусства, которым было тесно в этом мире, и потому они спешили в иной, но, к несчастью, в ином мире выставками не интересуются, равно как и модерном. Город кипел жизнью, пестрил идеями, расцветал в свободе мысли и слова, но главное – все были счастливы, всем находилось место под неоновым солнцем и синтетическими кабелями.

На перекрестке рядом с зданием городской администрации, кафедральным собором и кварталом красных фонарей Эшлер ждал городского управителя, своего старого знакомого. Все дороги приводили к центральной площади. Здесь собирались горожане после работы, после лекций или уроков, встречаясь с друзьями, ради досуга. С одной стороны, священники раздавали листовки, как раньше раздавали индульгенции, о спасении души, и фанатики через громкоговоритель проповедовали скорый конец света, осуждая всех, кто не в их пастве. Устав от проповедей, закончив рабочий день, служители снимут свои рясы, и каждый направится в бирхаус с друзьями или в сторону квартала красных фонарей. Горожане привыкли к этому и не осуждают человека за то, что он просто хочет повеселиться и отдохнуть от рутины.

С другой стороны юноши и девушки устраивали бесплатное огненное шоу или играли песни любимых исполнителей. Никто никому не мешал, и каждый отдыхал как ему нравилось. Сложнее было тем, кто не умел радоваться жизни, тем, кто любил власть и слишком сильно вжился в роль члена общества. Они-то и пополняли ряды фанатиков всех областей, чем вносили беспорядок. Жизнь непростая штука, и надо быть канатоходцем, чтобы пройти ее достойно и без сожалений.

Теплые огни фонарей освещали город, который теперь обходится без солнца. Спала жара и воздух наполнился летней прохладой, освежающей утомленных от жары людей. Желанная тень, желанный уют, желанный вечер! Среди толпы Эшлер увидел молодого человека в черной одежде. На лице он носил респиратор, а глаза – черная бездна с темной кровавой лентой в центре. Юноша приближался к Эшлеру, и каждый его шаг запечатлен мощной подошвой, которую носили все, кто хотел быть самим собой. Эшлер учтиво поклонился Юноше. Юноша, приблизившись, ответил ему крепким рукопожатием:

– Ловишь день, братец? – спросил Эшлер

– Разумеется, надо помнить о смерти, иначе в чем смысл жить! Здравствуй, пришел проведать как идут дела?

– Да.

– Пойдем, у меня намечается встреча, на которой и тебе будет интересно поприсутствовать. Лучшее время и место ты выбрал, чтобы увидеть что к чему. Уверяю тебя, все у нас прекрасно.

Заседание администрации города происходило, по старой традиции, на кладбище. Все собрались к полуночи у склепа, где покоились представители династии основателей города. Их было немного, но все они занимались оккультными науками и магией. Склеп же представлял собой композицию из небольшого розария голландских черных и алых роз, растущих вдоль тропинок, усыпанных сухими ветками и опавшими листьями, создающими оккультный символ власти принцев Ада. Сам склеп представлял собой массивное сооружение со скатной черепичной крышей, на которой покоилась крылатая тварь – горгулья, охраняющая вход от посторонних. Над входом построено череповидное окно, глаза которого оформлены красной стеклянной мозаикой, а по бокам мирно дремали барельефные летучие мыши. Рядом с дверными створками стояли колонны, увенчанные черепами с воронами, равнодушно смотревшими вперед черными глазами.

Управитель города приказал привести жертву. Молодой юноша, истощенный пытками и голодом, уже не оказывал никакого сопротивления, покорно ступая по воле судьбы сильных мира сего.

– Граф Мильтон, мы договаривались о прекращении пыток – спокойно произнес Эшлер, однако, зрелище пыток всегда оставляло в его душе необычное чувство, что доказывалось помрачением его взора. При виде пыток, смертей, убийств там, где не нужны глаза, чтобы видеть, они чернели изнутри, будто отмирая, в нежелании смотреть на свет.

– Это не пытки, милорд, это – еще не пытки. Эти шрамы и увечья – его страсти. Все, чего он желал, оборачивалось для него кошмаром, и все потому, что творилось его близкими: родственниками, супругами, друзьями во имя добра, ради его же блага. Ведь каждый лучше всего знает как выжить, не имея смысла жить, и каждый чтит священным долгом передать свое знание другому, что, почему-то, приводит к непредсказуемым последствиям. Мои любимые события, например, самоубийства – радикально – раз и готово. Вся сокровищница советов и правил вместе со всеми методами пыток, начиная от психологических, заканчивая, физическими издевательствами – все пропадает понапрасну. Не оценило потомство мудрости предков. Вот и этот юноша, тоже не оценил, и его… изувечили, изуродовали, но он живет. Его-то жизнь нам и нужна. Кровь – это жизнь. – С блестящей актерской игрой, выдававшей все его маниакальные черты неординарного гуманиста и циника, а также изумительно выразительной плавной речью слуги и друга, ответил Мильтон, обожавший свою работу.

– Ты придумал новый способ времяпрепровождения, граф? Расскажи мне, я хочу оценить твое новаторство.

– Друг мой, изгнанник, предатель и изгой, сошедший с полотен Дюрера под литания Бодлера, зачем же слушать, если можно чувствовать и видеть? Зачем же слышать басни о наслаждении, если можно наслаждаться? Ты сам все увидишь сию же минуту – игриво, нараспев, говорил Мильтон, и в этот момент юноше перерезали вены на обеих руках.

Жизнь медленными струйками покидала его. Порезы были сделаны весьма искусно таким образом, чтобы юноша чувствовал как жизнь покидает его капля за каплей, как постепенно его тело, устав бороться, поддается уже желанной неге и ослабевает, будто засыпает навеки.

– Итак, что же самое страшное? – спросил Мильтон —Секреты, черт меня возьми! Ничто так не пробирает до мурашек, до паники и безумия, как секреты, особенно раскрытые. Вот почему, господа любезные, люди хоронят своих близких где подальше? Ходят к ним по праздникам? Никому не приходит в голову назначить свидание на могиле любимого дядюшки, хотя, это было бы забавно. Люди прекрасно знают, друзья мои, что мертвые хранят секреты и знают все: кто обманывал, кто изменял, кто убивал, кто грабил и сколько, кто извел родственников ради наследства, и главное – кто лгал, сколько и кому! Все эти секреты должны замуровываться в склепах, заколачиваться вместе с покойником, исчезнуть с лица истории в заброшенных домах, руинах, покоиться в старых храмах! Вот где им место! А теперь, когда юноша сполна заплатил все долги перед миром (не волнуйтесь, он воскреснет в той же должности), мы можем устроить трогательное воссоединение родных и близких.

После этих слов, Мильтон умылся кровью юноши и что-то прошептал. Кровь тонкими ручейками растекалась по земле, которая жадно поглощала ее. Затем из могил поднялись мертвые горожане, и постепенно приобретали вид обычных людей, как будто они и не умирали. Проклиная свое воскрешение, радуясь новой жизни, толпа двинулась в город, где сразу пополнила ряды жителей: фанатиков, моралистов, развратников, лгунов, игроков, изменников, поэтов, художников, мыслителей, рабочих. Веками накопленные обиды, предрассудки, глупости, обманы, интриги накопились в этом городе до таких пределов, что жить стало невыносимо. Именно поэтому, горожане и не живут. Они только существуют в других – ради их же блага!

Эшлер прогуливался по парку, разбитому по эклектичному эскизу, смешивая геометрическую точность Версальского парка и творчества Джексона Поллока. Все пересечения пеших аллей, образующих символ октаграммы, отмечены статуями работы самого Ханса Гигера. В этом же стиле созданы и биомеханические столбы фонарей, скамейки и заграждения. В центре парка находилась уменьшенная копия старой чешской Костницы – памятник гнева Смерти. Это только одна часть парка, другая его часть оформлена в классическом стиле эдвардианской эпохи. Между этими зонами протекала река, закованная мостами, соединяющими эстетику строгого стиля рационализма и безумия постмодерна. Мильтон обожал эту игру двух ипостасей личности, а мосты называл не иначе, как «Эго».

Мягкий свет фонарей и серебристая вуаль, окутавшая парковые статуи, наполняла все тишиной, забвением и спокойствием. Время остановилось. Мир замолчал. Распри закончились. Здесь остались только немногие жители, которые лучше всего понимали друг друга именно в молчании. Ведь есть вещи, о которых нельзя сказать словами. Эшлер знал это лучше, чем кто-либо.

– О муки! О любовь! О искушенья!\ Я головы пред вами не склонил,\ Но есть соблазн – соблазн уединенья,\ Его никто еще не победил. – Нежным тихим голосом нарушила тишину юная девушка, читая четверостишие по памяти. Рядом с ней уютно расположился и дремал, сладко мурлыча, черный кот.

– С людьми… Их не спасешь, себя погубишь. – Тихим и немного печальным голосом, возвращаясь в этот мир из своих раздумий, сказал Эшлер – Добрый вечер, давно мы не виделись – обратился Эшлер к девушке.

– С тех самых пор, когда тебя заклеймили предателем… интересное было время. Мне только интересно: как ты мог так поступить?

– Я бы сделал это еще раз. Ты сама все знаешь, зачем спрашиваешь?

– Хочу понять, насколько тебе болезненно вспоминать о поступке, который ты совершил. Знаешь, я ведь также поступила. В конце концов, не я тебя заклеймила предателем, соратник, – улыбнувшись, ответила девушка. – Зачем ты здесь? Хочешь посмотреть, как отрывается Мильтон?

– Да. Он преуспел. Отлично понял, как заставить людей страдать.

– Не ты один читаешь Сартра. Ад – это другие. Кстати, хочешь, я разбужу для тебя кота?

– Нет, спасибо.

– Знаешь, я долго думала, и никак не могу понять людей. Я стала меланхоликом от этих размышлений, а теперь еще и насмотревшись на то, во что люди сами превращают свою жизнь, я стала еще и циником. Почему люди любят издеваться друг над другом? Неужели древние заветы помогают выжить? Зачем вообще выживать, если каждый день тебе не мил, если солнце тебя не радует, если ты не понюхал цветка, не погулял по парку или набережной? Какой прок от каждого дня, наполненного сплетнями, завистью, боязнью, непониманием, злобой и гордыней?

Вот посмотреть на горожан: отцы поучают сыновей как жить правильно, как жить справедливо. Увы, эти люди не имеют ни малейшего права учить, так как просто устарели. Дети не хотят жить по их правилам, ведь они были хороши тогда, а не сейчас. Конечно, это все глупости, но сами правила нелепы – они убивают человечность. В итоге, мир гармонии и радости превращается просто в притон для неизлечимых умалишенных. Как тут не начать чувствовать абсурд, от которого просто тошнит!

– Люди видят многое: статус, богатство, одежду, вкус, взгляды и образ жизни, но они не могут увидеть душу. Поэтому, из-за этой слепоты, был совершен неточный подсчет душ.

– Как мило! Демон – знаток Апокрифа. Кстати, кота зовут Апокриф. – Выдуманная проблема отцов и детей! Нет ее! Просто слепота, глухота, немота! Только звукоподражание! – с нескрываемой злобой и гневом говорила девушка.

– Мысль изреченная есть ложь, – задумчиво ответил Эшлер.

– Ложь ведома при Истине! А они ее убили, как убивают все, чего не могут понять, что не приносит прибыли! Фанатично окутали себя сказками о благополучии, о безопасности, о счастливой жизни! Посмотри на них – черви, жалкие черви! Им бы только копошиться в своих низменных страстишках! Им бы только быть преходящими! И с этим они бросили вызов вечности! – с нарастающей яростью говорила девушка.

– Успокойся, они заслужили здесь то, чем занимались при жизни. Разве не является ли тайное желание истинным? Разве не нужно ловить день? Разве не нужно быть самим собой? Они этого не поняли. Что ж, воздается всем по вере и по делам. И судьи – это другие.

– Ха-ха-ха … – рассмеялась девушка. – Мильтон гений! Все-таки, людям надо понять: жизнь коротка, и тратить ее на ссоры и конфликты при полном отсутствии уверенности в завтрашнем дне – безумие! Не нужно устраивать войн, катастроф, не нужно заболевать раком или иметь мировоззрение отличное от привычного в обществе, чтобы понять – человек в других людях и есть душа человека!

На улицах города кипела ночная жизнь. Ссоры превратились в драки. Драки обратились в войны. Все, что считалось важным, все идеи любви и братства были попраны ради непреодолимого желания доказать свою правоту. Самые серьезные люди считали своим долгом покорить, заставить жить по правилам тех, кто всего лишь хотел жить свой короткий век. Главное, что жизнь продолжалась и такой жизни не было конца с начала времен. Хуже всего то, что в темноте не видно лиц, среди криков брани не слышно мольбы, среди амбиций и гула моторов не слышно прерывистого от испуга дыхания, не слышно стука сердца. В ночном городе не видно людей, живых людей.

События в этом городе и молчание, царившее в парке, напомнили Эшлеру о причинах своего преступления. Картины того дня пробудились яркими и пестрыми перед его глазами.

Мы говорим о доблестях и славе,

О доброте, что надобно хранить,

И видим мир мы в золотой оправе,

И прошлое мечтаем схоронить.

Ведь там среди угрюмых похорон

Томится мертвых заупокойный стон.

Печалятся они и жалобно ревут,

О днях, что больше не вернут.

Средь зависти, корысти и обиды

Поем любимым панихиды.

Они теперь нам жить не помешают —

Там лучше им – они там не страдают.

А мы тем временем расставим жадно сети,

Чтоб в них доверчивые попались дети.