Читать книгу Живее живых. История Эшлера. Роман в двух частях - Леонид Игоревич Митин - Страница 5

Очнувшись от воспоминаний, Эшлер заметил, что город погружался в сон. Хлесткие лучистые плети солнца надзирающие за всем, что происходит в мире, проникали в каждый уголок, озаряя светом праведности все тайное, сокровенное и упокоенное, заставляли жителей забыть друг о друге и начать работать. Работы было очень много, но насколько много, равно как и зачем она делается, неясно было никому, и это отлично иллюстрировали газеты и серьезные аналитические передачи в СМИ. Кошмары мира, победившего смерть теперь уже никого не волновали. Судьбы и конфликты между поколениями забылись, ибо пробудился Бог в машине, требовавший жертвы и славы. Полусонные, запутавшиеся в проблемах житейской суеты, горожане шли на работу. Они совсем не замечали, что главные городские часы были сломаны и показывали половину шестого. Среди измен, авантюр, любовной геометрии, исканий истины, изучения науки, чтения проповедей, повышения уровня мастерства, выступлений с трибуны в публичном доме или выступление среди гетер на общем собрании представителей партий, борьба с коррупцией, воровство, обман и благородство, город не замечал ничего, что выходило бы за пределы маленького эго, углубленного отражением внешней бездны.

Яркий солнечный свет обнажал тени, выводя их на свет в том порядке, в каком должно. Утреннее тепло угнетало жителей города, пытавшихся от него скрыться в кафе или спастись прохладительными напитками, не брезгуя и кондиционерами.

На Эшлера напал приступ абсурдной тошноты. Воздух показался ему отвратительным, будто он вдыхал в себя гниющую на солнце плоть. Жара стала его угнетать, иссушать его. Эшлер почувствовал невыносимую жажду и сильное головокружение. Весь мир с его темпом жизни, с его судьбами, ролями и стремлениями его жителей, с их желаниями, страстями и мнениями мощной энергетической волной ворвались в разум Эшлера с неистовой силой, творя в его разуме хаос. Осыпав горожан проклятиями и радостным смехом, Эшлер покинул их, пройдя через городские ворота с надписью, которую мог прочесть исключительно демон: «Carpe diem!»4. Выйдя за ворота, Эшлер обернулся, и подумал, что города – это самые прекрасные проекты Чистилищ – смесь притона, тюрьмы, сумасшедшего дома и кладбища. Что еще нужно после хорошего рабочего дня врачу, учителю, священнику, солдату и министру?!

Город остался далеко позади, окутанный смрадными туманами индустриализации, закрывшись от природы, этой своенравной матери всего живого, но безразличной ко всему, и слишком любящей, слишком капризной, слишком ненавидящей. Всю боль, всю неясность и слепоты к природе человек перенес на своих близких, закрывшись в городах.

В лесу правит жутковато-мертвенное безмолвие. Тихо везде, где нет людей, ведь животным незачем говорить, они понимают друг друга гораздо лучше, чем эта свора венценосных притворщиков и шарлатанов, напрочь лишенные всяких подлинных эмоций. Им неведома красота безмолвия, совмещенная с грязью и отвращением при виде собственной матери в момент перерождения – возвращения Персефоны. Серо-свинцовый туман расстилался среди заснувших старых деревьев, покорно скрипевших от утренней прогулки Борея. В воздухе стоял затхлый запах болота, орошенного росой мха и травы, смешанный с запахом падали, привлекающий черных аскетов-путешественников между мирами. Свет не проникал сюда полностью, освещая лишь туманную рябь. Здесь смешивались предметы и тени, казалось, что между ними нет никакого различия.

Размеренные, тихие шаги Эшлера не нарушали покой и тишину этого места. Впрочем, Эшлер и не стремился нарушить этот природный памятник декаданса, памятник воли к жизни. Настоящий эфирный спектакль танца смерти разыгрывался в этом лесу под бдительным присмотром мрачных вестников скорби и забвения. Туман сгущался, и создавал блуждающие, танцующие в хороводах силуэты людей из разных эпох и разных профессий. Все они просто блуждали в такт скрипу деревьев, порыву ветра, разносившего сухую листву, потакали крикам воронов. Все они стремились в никуда, где был лишь густой туман и сильное желание сделать хоть что-нибудь ради памяти, которую природа неизбежно стирает. Танцующие не видели ничего, кроме друг друга и только это их занимало. В конечном счете, при каждом мощном порыве ветра, туман рассеивался, листья кружились в воздухе, опускались на землю с тихим шуршанием. От теней не оставалось ни следа, но вскоре все начиналось заново, и танец продолжался. Эшлер пританцовывал в стороне, изображая дирижера с дьявольской циничной, искренней улыбкой радости и счастья. Да, в такие минуты Эшлер был счастлив, и кровь его вскипала, превращаясь в чистую черную материю, пульсировавшей с неистовостью в его висках, заставляя сердце бешено колотиться. Экстаз, вдохновение и счастье испытывал Эшлер, разражаясь все более жутким злорадным смехом. В такие моменты он поистине гордился своим преступлением, и ни за что бы не изменил своего решения. Вскоре, Эшлер исчез среди туманов Майи.

Туман полностью исчез, и перед Эшлером открылась знакомая ему местность. Луна освещала густой и мрачный хвойный лес, встречающийся часто в Трансильвании. Узкие дороги, вой волков, шорохи змей в траве, заунывный треск старых деревьев от порывов леденящего душу ветра, наполняли страхом и суеверным трепетом сердце каждого, кто отважится пройти через эти места, где никто и никогда не убирает трупы отважных искателей приключений. Их скелеты теперь обречены нести здесь караульную службу и убивать своих товарищей-авантюристов. Аура ужаса, вечного мрака и легенды о тварях, обитающих здесь, создали прекрасный и почти непроницаемый барьер для любителей цивилизации.

Пройдя мимо караульных покойников, Эшлер остановился. В длинном двубортном пальто, в высоком цилиндре, в черных перчатках, держа серебряную трость с набалдашником в виде черепа, инкрустированного глазами из рубина, неподвижно стоял некто, пристально смотревший на него горящими красными глазами, из которых по щекам стекала кровь, дерзко контрастирующая с бледностью и худобой лица. Эшлер сделал несколько шагов в сторону незнакомца, не обращавшего на Эшлера никакого внимания. Эшлер, приблизившись, услышал неясный шепот незнакомца, состоящего из слов: «Мои томления помилуй, Сатана». После этих слов, незнакомец поднял глаза, и улыбнувшись, жестом пригласил Эшлера проследовать за ним.

Выйдя из леса, Эшлер остановился в любопытном изумлении. Перед ним открылась панорама еще свежей битвы. Повсюду лежали изрубленные тела воинов, и падальщики с удовольствием терзали плоть мертвых и умирающих, бессильных сопротивляться неизбежности.

– Такова Воля Божья, милорд, – произнес незнакомец. И они двинулись дальше.

Они шли по полю сражения, брезгливо перешагивая через павших. Неподалеку стояла кафедра, на которой стоял человек в ярком мундире с лентой кавалера и эполетами, расшитыми золотой нитью, с позолоченной шпагой и подвязкой, одетый в прекрасную треуголку с креплением из китового уса, увенчанной золотой кокардой высшего офицерского чина. Человек держал в руке свиток и читал по нему хвалебные оды павшим героям.

– Если бы патриотизма не было, его стоило выдумать, – отметил спутник Эшлера. Эшлер в ответ улыбнулся и кивнул в знак согласия. Острота показалась ему замечательной – прекрасный образец парафраза Вольтера. Тело в мундире, тем временем, читало о героизме и подвигах молодых ребят, погибших на поле брани со злым и коварным врагом, который посягнул на святыни Отечества, и что их жертва никогда не останется без почтения и уважения. Тело клялось, что выжившие получат привилегии, а семьи павших – компенсационные выплаты в знак того, что их сына, отца или брата Родина не позабудет, и этот скромный дар – лишь малая часть того, что планируется предоставить в знак глубокого почтения и уважения за то, что эти люди не побоялись и встали на защиту родной земли.

Проводник Эшлера остановился рядом с одним из павших рыцарей, и поманил к себе Эшлера. Как только он подошел, незнакомец снял верхнюю часть салада и рассмеялся, цитируя «падаль» Бодлера. Мертвым рыцарем оказалась молодая девушка со светлыми волосами, очень красивыми небесно-голубыми глазами. На вид ей было около 18—19 лет. Рядом с ней лежал в грязи ее стяг – золотые лилии на белом фоне. Остальную часть стяга разорвали в клочья голодные псы, вероятно, ради игры.

– О да, прекрасная – ты будешь остов смрадный,

Чтоб под ковром цветов, средь сумрака могил,

Среди костей найти свой жребий безотрадный,

Едва рассеется последний дым кадил.

Но ты скажи червям, когда без сожаленья,

Они тебя пожрут лобзанием своим,

Что лик моей любви, распавшейся из тленья,

Воздвигну я навек нетленным и святым! – произнес нараспев незнакомец, и наклонившись, поцеловал в лоб покойницу.

– И свет волос ее горит, как бы огонь лучей,

Сияет жизнь ее волос, но не ее очей. – равнодушно произнес Эшлер.

– Прекрасные строки, милорд, но нам пора. Не волнуйтесь, арбалетный болт убьет ее завтра еще раз. Если любопытно, бездушный болт пронзит ей грудь навылет. Она будет умирать, парализованная страхом и шоком, захлебываясь внутренним кровотечением. Часы агонии, бессмысленной борьбы будут длиться около минуты, прежде чем она успокоится. И так вечно, но все во имя высоких идеалов, да и в конце концов – одно поколение забывает деяния другого. Придут новые люди, начнут новые войны и будут поражены еще миллионы сердец, которых до стрел и копий могла поразить любовь. А вон тот джентльмен прочтет им прекрасные оды, отпечатанные на печатном станке в типографии, сочиненные каким-нибудь клерком, который их не видел никогда. Забавно, знаете ли, милорд. Все же, не будем задерживаться, прошу вас, идемте, – артистично паясничал незнакомец, зазывая Эшлера за собой.

Как только путники пересекли поле, то обернувшись, Эшлер заметил, что все покрывается цветами и зарастает травой, обласканной лунным светом.

– Кровь – это жизнь, милорд. В этих краях вы еще не раз услышите об этом. Кровью пропитана земля, где теперь растут цветы, травы и деревья, и где лишь небольшие земляные холмики могут подсказать о произошедшем. Однако, никому это не интересно – эти мертвые должны быть далеко от живых, иначе последние заскучают, затоскуют и начнут впадать в черную меланхолию. Этого допускать нельзя ни в коем случае, иначе теряется всякий интерес к жизни и покупательская способность. Ведь правильно сказано: «пусть мертвые хоронят своих мертвецов» – учтиво пояснил незнакомец. Эшлер оценил шутку и ответил:

– «В самом деле, не пропадать же куриным котлетам де-воляй?» – как говорится в моем любимом романе.

Оба рассмеялись и продолжили путь во мраке.

Когда-то замки были оплотом рыцарства, грабежа, благородства и культа кровных уз. Теперь замок на вершине отвесного утеса потерял все: былую красоту, мощь, славу, блеск и даже имя. Никто из живых уже не помнит имени этого замка, претерпевшего несколько перестроек в угоду времени. Постепенно из могучей крепости он, под чутким руководством лучших умов Северной Европы и метко, безо всякой жалости, разящим молотом и резцом, обратился в оплот изгнания, одиночества, греха и готического мистицизма. Эшлер считал, что замок от этого только выиграл, особенно, учитывая его захватывающую историю. Замок превратился в загородную резиденцию анклава эстетов, мистиков, декадентов, гедонистов, философов, оккультистов. Именно к ним направлялся Эшлер со своим спутником.

Подойдя к мощным воротам, окованным железом, Эшлер ощутил на себе тяжелый и злобный взгляд двух Гаргулий, вылепленных в стене. Разинув свои огромные пасти, высунув языки, озирая местность хищным взором, каменные стражи охраняли покой своих господ-создателей, и готовы были сбросить свое каменное обличие по первому требованию. Жажда битвы, жажда крови и ненасытная ярость сочетались в этих чудовищах с удивительной преданностью.

Незнакомец подошел к воротам и громко произнес:

– Ибо скор у мертвых шаг. Открывайте, Каиниты!

Ворота открылись, и пройдя во внутренний двор, Эшлера окружили несколько человек в изящных сюртуках, ухоженных париках, вооруженные посеребренными скьявонами и кацбальгерами. Узнав Эшлера, ландскнехты приветствовали его почтительным поклоном, застыв на несколько секунд. К Эшлеру приблизился один из людей со словами:

– Мин херц, мы ждали вас! Счастлив приветствовать в нашем анклаве. Следуйте за мной, мой господин желает видеть вас. Он давно вас ожидает. Милорд, не сочтите за грубость, но позвольте мне представиться, – приветствовал Эшлера привратник, ожидая одобрения. Эшлер кивнул. – Мое имя Мародер, Адольф Мародер, всецело к вашим услугам, герр Эшлер. – Мародер почтительно поклонился Эшлеру и повел его в основную залу.

– Быть может, милорд желает экскурсию по замку, ибо не думаю, что господин будет возражать – игриво вмешался спутник Эшлера.

– Господин дал мне четкие указания насчет гостя. Господин предпочитает лично показать гостю свои владения – резко отозвался Мародер, сжимая рукоять своего кошкодера в руке, по привычке.

Спутник покинул Эшлера, оставив его на попечении Мародера. Мерно потрескивал лепной камин в просторной зале, где потолок украшен лепниной на тему убийства Авеля. Тонкие атласные, окровавленные полоски ткани радиально направленные от восьми углов к центу, где висела массивная чашевидная люстра в форме черепа, украшенная по четырем сторонам подсвечниками в форме серебряных летучих мышей. На стенах висели работы Дюрера «Меланхолия», «Рыцарь, Дьявол и Смерть», «Святой Иероним в келье» и пара работ художницы Виктории Франсез, вероятно кто-то долго ходатайствовал о размещении их в этой зале. Привилегированное место занимали два больших портрета – императора Максимилиана Первого и Брема Стокера.

Убранство комнаты отличалось скромностью, но с выдержанным аристократическим достоинством и вкусом, которому всякий мог позавидовать. Изящная резная мебель, массивная, но утонченная, созданная в надежде пережить тысячелетия, являясь эталоном отменного чувства стиля. У камина располагались два массивных стула времен Карла Пятого с высокими спинками, а между ними стоял невысокий круглый столик, ножки которого украшены позолоченным орнаментов львиной гривы. На столике стояли два серебряных бокала в форме костлявых рук, держащих хрустальный череп.

Поклонившись, Мародер пригласил Эшлера к камину, а сам сел рядом с молодым юношей, одетым по моде времен королевы Виктории, раскуривавшим трубку с опием. Мародер последовал примеру юноши, предварительно выпив абсент.

Эшлер подошел к пожилому человеку и сел рядом ним. Они сидели молча, смотря как огонь пожирает поленья. Жестом пожилой джентльмен предложил Эшлеру вина:

– Милорд, к этому напитку приложила руку сама графиня Батори. Не откажите мне в чести, испить с вами нектар жизни, амброзию Господа нашего.

– Никогда не откажу вам, друг мой, а тем более сейчас. Ваши аргументы всегда безупречны, – ответил Эшлер.

Жестом глава замка приказал Мародеру откупорить бутыль, и наполнить бокалы спустя несколько минут.

– Я предпочитаю дать ему подышать, впитать в себя запахи жизни, некогда отнятой у ее владельца. Поистине, алхимическая смесь сейчас наполнит наши бокалы. Кровь – это жизнь.

– Приятно находиться в обществе сынов Рейха, но я здесь не ради дружеских бесед.

– Несомненно и то, что при скором шаге мертвых, спешить надлежит медленно. Я знаю, зачем ты здесь. Однако, я приверженец старых взглядов и сторонник аристократических манер, прошу тебя отдохнуть, стряхнуть с себя тяготы путешествия и позволить вечности существовать своим чередом. Ты не посещал нас несколько десятилетий. Здесь произошли небольшие изменения, и я бы хотел показать тебе свои владения. К тому же, хочу похвастать, ко мне на службу поступил автор великой «Анатомии меланхолии», и я желаю вас познакомить.

– Почту за честь, мой друг. Твои друзья – мои друзья. Скажи, кто сидит рядом с Мародером?

– Этот молодой человек весьма интересен. Это печально известный Огаст Дарвелл. Сейчас, будучи каинитом, он пристрастился к стилю жизни меланхоликов времен Бодлера и Готье, и я забыл их название… сейчас, припомню… ах, да, конечно, декаденты. Удивительно, но у меня с ними оказалось много общего в отношении к жизни… прости… не жизни. Любовь к искусству, эстетизация смерти. Я только не принимаю опиум и абсент. Они мне кажутся вульгарными. Все же, интересное явление, когда тебе легко и приятно находиться среди людей, никогда не бывших на войне, но чувствующих жизнь почти схожим образом.

– Неужели, чтобы что-то понять, надо пережить катастрофу, смерть, болезни или иное несчастье? Увы, иногда надо, ибо люди чаще грезят, чем размышляют и это явление имеет весьма печальные последствия.

– Прости, Эшлер, но меня часто занимает вопрос: почему ты не принял Каина и Лилит? Мы же оба – предатели, изгои, изменники, но ты пошел за Люцифером. Со мной получилось весьма забавно. Я был католиком, но служил у императора Карла. То был, кажется, 1527 год. Нам перестали платить, и в итоге – мы – католики – вырезали тысячи католиков, пленили Папу в крепости, перерезав всех его гвардейцев… мда, нехорошо получилось, но мы соблюдали контракт с Императором, и совесть меня не мучает. Я с радостью пройдусь по Риму с кацбальгером в руке, как некогда солдаты Цезаря шли убивать богатеев-помпеянцев. История не лишена ни иронии, ни чувства юмора. – После этих слов герцог откинулся в кресле и, подняв бокал, пригубил сладкий нектар жизни, ощущая на губах ее металлический привкус.

– Дела крови к моему изгнанию отношения не имеют. Лишь отчасти, я связан кровными узами с вами, исходя из того условия, что Каин служит моему господину. Я заключил сделку с Люцифером после того, как меня пытались обратить в вашу веру.

– Хм, контракт? Интересное дело. Каковы условия?

– Об этом позволь мне умолчать. Скажу одно: предательство. Не зря меня называют предателем. Мой клинок обагрен разной кровью, слишком разной, чтобы знать понятие верности в ее рыцарском понимании.

– К черту этих святош, друг мой. Им верность чужда в большей мере, и мы тому доказательство. Ведь убивает не оружие, а наниматель. И мы – только оружие. Вспомни наше время, когда все рыцари, эти проститутки в латах, стали плести интриги и заговоры, используя наши клинки, наше невежество, нашу нищету и желание приключений. Кровь и деньги, Эшлер, кровь и деньги правят смертным миром. Пойдем, я покажу тебе наш зверинец, но сперва, как и обещал, представлю тебя с преподобным Робертом Бертоном, точнее тем, что от него осталось.

В часовне царил мрак и лунный свет, растерзанный цветной стеклянной мозаикой, лоскутами ниспадал на корабль, едва затрагивая алтарную часть. Лишь из одной двери пробивался тусклый лучик желтоватого света, танцуя и заигрывая с сонливыми тенями.

В скриптории на нескольких серебряных канделябрах, в форме ртов гаргулий, таяли от животворного и светоносного пламени, толстые восковые свечи. Комната напоминала келью святого Иеронима работы Дюрера: никаких окон, множество каменных стеллажей для книг, свитков и пергаментов, в углу скопилось множество запасных письменных принадлежностей, на других столах лежали карты, портреты, алхимические препараты, инструменты, реторты, пробирки. В комнате, кроме самого Бертона находилось еще четыре вампира-подмастерья, помогавшие великому уму, освобождая его от рутины. Здесь часто были и молодые искатели знаний и мудрости. Иногда читались лекции и проповеди, написанные здесь среди тишины и умеренного света свечей. Погруженный в свою работу за столом, под пристальным надзором черепа без нижней челюсти и каменной табличкой с надписью «Silentium est aurum»5, сидел худощавый труп с обнаженными, проглядывающими из-под камзола, костями. Глаза его пылали жаждой знания, жаждой открытия, но горечь от бессмертия и от изучаемого им предмета, превратила его в одинокое чудовище. Предмет исследования превратил, обратил, заразил своего исследователя. Определенную толику к общему смятению и эскапизму добавили метаморфозы, претерпеваемые исследователем в ходе путешествия по Аду. Он не обращал на пришедших ни малейшего внимания:

– Друг мой, позволь представить тебе преподобного Роберта Бертона, автора прекрасного сочинения – дела всей его жизни – «Анатомия меланхолии». Увы, но я не увидел выхода в свет этой работы, так как погиб за несколько десятилетий до ее выхода. Здесь же, я имею удовольствие ознакомиться с самим сочинением и наслаждаться общением с ее автором. Эшлер, этот человек – венец гуманизма нашей эпохи, потрясающе эрудированный человек, ну, теперь уже не человек.

– Рад знакомству с вами, милорд. Надеюсь, вам по нраву здешнее общество. – вежливо приветствовал ученого Эшлер.

– Уверен, отвлечение меня от проникновение в сущность вещей стоит того, что сейчас происходит. Господа, я признателен вам за внимание и приятное знакомство. Я наслышан о вас, сэр Эшлер, даже сюда что-то да проникает, но частенько нечто бесполезное. Итак, господа, я могу вам чем-то помочь? Ведь, если я помогу вам, то вы уйдете по своим делам. Не взыщите на мой стиль речи, я не люблю пустых разговоров, особенно, последние лет сто.

– С чем это связано? – поинтересовался Эшлер

– Книгопечатание и его усовершенствование. Здесь мы пишем как и подобает ученым – вручную, таким образом упражняемся в безошибочном мышлении, рассуждении и владению своими руками, как наилучшими инструментами. Перо разит сильнее, чем самый острый меч. Позвольте спросить, вас, Эшлер, что для вас меланхолия? Я вижу вы больны ею.

– Меланхолия – это проклятие жить с открытыми глазами и открытым сердцем, как у Соломона или Экклесиаста. Видеть прекрасное, красивое, не вечное там, куда не каждый захочет смотреть.

– Хм, занятно, то есть для вас это всего лишь состояние духа? Да уж, неудивительно, что вы в аду, ведь ад, если и есть, то он в сердце меланхолика, уставшего желать без выходных, запутавшегося в потакании своим ангелам и демонам. Вам бы перестать быть одиноким и праздным, тогда ваша меланхолия начнет отступать, но в своем одиночестве вы либо Бог, либо Дьявол, и в вашем случае, первый вариант невозможен. Все же, не мне утверждать вам вашу жизнь, но прошу вас, окажите мне услугу, прочтите мою работу. Буду вам очень признателен. Теперь, господа, я прошу прощения, но мне нужно вернуться к своей работе. Благодарю вас за визит, и надеюсь, мы встретимся при более удачных обстоятельствах. И, пока вы не ушли, по вашему Аду хочу сказать: человек лишь для себя таков, а для других он – дьявол. Успехов вам! Чистая совесть – постоянный праздник!

Эшлер и герцог попрощались с Бертоном, пожелав ему успехов и терпения в работе с подмастерьями.

Во дворе их ожидали два породистых скакуна андалузской породы, служившие когда-то в свите императора. Ныне же владыка миров, приютивший под свое перепончатое крыло всех каинитов вместе с их влюбленным родителем, щедростью и милостью своей одарил этих гордых коней свирепым, непокорным кровавым взором и демоническим гневом, вырывавшимся черным дымом мощной струей из раздувавшихся ноздрей. Ни один из смертных, ни даже ангел не сможет совладать с этими прекрасными конями. Имена им дал сам властитель мира: свобода и страсть. Они – подарок герцогу от самого Каина за личную симпатию к пленителю папы римского.

Обогнув замок, они направились к ближайшему городку, на примере которого герцог обещал показать Эшлеру зверинец, созданный по его изощренному замыслу. Герцог объяснял замысел Эшлеру, когда они проезжали по дороге, вдоль которой висели покойники, догнивали на крестах предатели, догорали костры, сжиравшие плоть юных девушек. В воздухе стоял жуткий смрад от сгоревших ногтей и волос, от плоти, на которой нашли себе пиршественный стол, возблагодарившие Господа, падальщики всех мастей, включая и обезумевших людей, которые прежде были некромантами, алхимиками и учеными-биологами. Увы, но человек столь ценное творение, что нельзя безнаказанно рвать его на части. Ради науки это делают лишь те, в ком мало веры. На всадников они не обращали никакого внимания, ибо не видели и не слышали их.

– Они не видят и не слышат нас. Они думают, что живут. Только тот, кто умеет слушать тишину, может в дуновении ветра угадать наше присутствие. А для этих навозных жуков сейчас 17 век. В городе свирепствует чума, а за его стенами – война и разбойники. С другой стороны, мы легко можем изменить декорации, добавив современной аппаратуры и ускорить ритм жизни. Это мало что поменяет. Суть, которую я хочу тебе показать заключается в простом принципе: кровь – это жизнь!

Спустя мгновение они уже сидели за столиком фешенебельного ресторана, где им прислуживали официантки, тщательно отобранные по внешнему критерию, расовому и этническому. За отдельное вознаграждение можно подобрать прислугу себе по вкусу. К несчастью многих, им эта роскошь недоступна, но это не печалит сильных мира сего. Они живут в совершено другом мире, и никогда не поймут тех, кто бережет каждый цент, полагая это скупостью. Рабочий же смотрит на них, этих лентяев с глянцевых журналов с ненавистью и завистью. К несчастью, оба недуга приводят к жестокости и слепоте, а это прекрасная возможность для маркетинговых комбинаций. Там где все счастливы, там никто не счастлив, ибо счастье одних покоится на страданиях других. Система противовесов поддерживает в людях мотивацию стремиться к большему или искать забвения. Суетливые клерки, официантки, банкиры, маклеры, дельцы всех уровней собрались здесь ради того, чтобы сорвать порцию удовольствия, за которое еще днем они платили своей кровью и своим временем. Эшлер следил за этой пестрой толпой, зная секреты и тайны каждого, и от этого он испытывал чувство радости и умиротворения, смешанное с долей иронии. Эшлер сделал глубокий вдох, ощутив палитру вкусов, откинулся в кресле. Герцог также откинулся на спинку кресла и довольно улыбнулся надменной улыбкой, не скрывая своего презрения к людям, немного обнажив свои клыки.

Им принесли угощение. Официант пояснил, что для мастера великая честь и удовольствие видеть Эшлера и герцога в своем заведении, и в знак почтения он дарит им бутылку рома из запасов времен Великой войны и лучшее вино, которое любил сам Оноре де Бальзак. Официант поклонился и оставил их вдвоем.

– Что ж, ром понравился бы моим ребятам, но увы, ничего, кроме крови мы не пьем. Все же, зная этого администратора, я уверен, что в бутыли вина мое любимое лакомство – кровь успешного человека, всю жизнь боявшегося потерять свое имущества. Как, скажем, Крез или Живоглот, – с довольным видом пояснил Эшлеру герцог.

– Хорошо, что демоны могут пить все, что им нравится. Не отдашь ли мне эту бутыль? Думаю, Артуру она придется по душе, – учтиво спросил Эшлер.

– Забирай конечно, и передавай мое почтение великому мастеру жизни. Я изучил его сочинения, и уверен, что он – отравленный цинизмом гуманист, прекрасный ритор и эрудит, – отозвался герцог. Спустя некоторое время, он продолжил – здесь есть смотровая площадка на крыше, мы можем подняться и все осмотреть. Ночной город, где не гаснет солнце, великолепен. От такого зрелища дух захватывает… Если римский Нерон устроил пожар Рима, то я его прекрасно понимаю. В конце концов жизнь бренна, а искусство – вечно.

– У нас еще много времени до полуночи. Я еще могу сквозь свет разглядеть последние лучи заката, погибающие во мраке, нежно угасая, словно спасительные угольки, потерявшие вскую надежду быть услышанными.

– В тебе все еще живет романтик. Правильно! Лечите душу ощущениями и не позволяйте сердцу твердеть! – страстным голосом на повышенных тонах ответил герцог, сделав первый глоток, от которого радужка его глаз налилась кровью, сгоравшей в золотисто-рыжем пламени. Кровь всегда приводила герцога в неистовство и возбужденное состояние. Кровь вдохновляла его, как вдохновляет вино в умеренных количествах. – Давай же я расскажу и покажу тебе, что тут происходит. Я заметил, что человеческое существо бессознательно пробует кровь на вкус еще в момент рождения. Всю жизнь кровь поддерживает организм, привлекает к себе, заставляет человека спрашивать о себе, и испытывать какие-либо неестественные аффекты по отношению к себе: гордость за дворянское или рыцарское происхождение, высокомерие от принадлежности к древней и родовитой аристократии, к семье потомственных убийц всех мастей, начиная от солдат, заканчивая высшими офицерами и кайзерами. Вопросы крови, даже в этой презренной демократии, гниющей в брюхе гигантской химеры – государства, все еще будоражат и возбуждают. Артур изумительно точно подметил, что индивид, исчерпавший все возможности для поддержания своей самооценки, начинает гордиться тем, что его папа согрешил с матушкой на земле Саксонии, Англии, Ирландии, Московии и так далее. – После этих слов герцог рассмеялся. Кровь пьянила его. Он был ее пленником, словно поэт среди муз. – Самое сладкое для него – это видимость благополучия массы людей. Я побывал во многих битвах под знаменами Императора, но никогда я не видел ничего глупее, безнравственнее, чем бросать против нас молодых ребят, опьяненных побасенками о Родине, которая нуждается в них. Эта Родина, которая зовет их на смерть, зачастую сама развязывает кровавые войны. Пока успех, пока победы – все здорово и патриотов, право, хоть отбавляй. Как только начнется голод, массовое разорение мелких дельцов, когда торгаши-сограждане начнут сдирать за кусок хлеба огромные суммы, а с фронта возвращаются парадом не стройные красавцы, но толпы инвалидов, сумасшедших и прочих калек, которых уже ждут с пилами лекари, ведьмы – с мазями, гробовщики – с линейкой. Вот тогда-то патриотизм угасает, улетучивается, словно мерзкий туман от лучей солнца. Воистину, правда глаза режет, а она такова: воюют либо ради денег и власти, либо ради крови. Все остальное – заблуждение и попытка утешить свое самолюбие, подорванное военными неудачами, сваленными, разумеется, на правителей. В этом котле варится жуткая каша из предателей, еретиков, праведников, ренегатов, верных лоялистов и бунтарей, и варится, кипит так сильно, что уже и не разбираешь кто есть кто. Я припоминаю историю с альбигойцами, когда по рыцарским ротам пошел клич «убивайте всех, Господь узнает своих», битва превратилась в резню, но сработало – альбигойцев не стало, но скоро зажглась звезда Лютера. Смешно, но если такова воля Господа, то он отлично умеет стравливать народы. И я взял свои наблюдения на вооружение, заставив людей поучать друг друга, а затем отправляться в военные походы. Результат одного из них ты уже видел. Как ни крути, но наша цивилизация, наш прогресс – это прогресс садизма и войны. Даже новинка… как же ее… интернет – изобретение военных. Зачем? Чтобы убивать больше и быстрее. В итоге – сработало, как мне кажется, ибо люди перестали верить во что-либо и стали податливы, их разум стал мягким, словно его отравили. Все усложнилось настолько, что хочется простых решений и пожалуйста – атомная бомба и корпус егерей. Мда, нам бы в свое время такое оружие, мы бы проучили этих молокохлебов, заставили бы их побежать к своим коровкам в теплые объятия. – Герцог разразился злобным хохотом, в котором угадывалась жажда мести и горечь от поражения при Иври. Герцог был тем, кого сейчас называют «космополит», и он видел победу национализма, которого не признавал никогда. Герцог угадал мысль Эшлера и сказал, успокоившись. – Да, я презираю национализм, патриотизм и всю эту жалкую свору крестьян, этих навозных жуков и все потому, что в своей жизни и после смерти, когда мой господин открыл мне глаза, я не увидел ни одного гения, считавшего себя кем-то, кроме гражданина мира. Вдобавок, я скажу вот что, все продается. В этом мире продается абсолютно все, и когда ты все увидишь своими глазами, ты оценишь мое изобретение. Я считаю, что отлично понял выражение: ад – это другие, и словно цветы Мандрагоры, я даю всем жителям этого города смаковать ее, переживать вновь и вновь навеки.

Эшлер слушал герцога очень внимательно и с большим удовольствием, подливая себе вина. Ему нравилась идея, а мысль о предстоящей демонстрации волновала его еще сильнее. Однако, Эшлер замечал, что герцог уже устарел. Он не понимает этого мира. Этот мир противен ему до тошноты, и ему милее его сообщество вечных бродяг, одетых щегольски, дерзко, презирая авторитеты, поблескивая полированными кирасами и заточенными цвайхандерами. Его времена ушли, но он не ушел, вобрав в себя новое знание, герцог приступил к своим обязанностям. Эшлер был рад, что все исполняется так просто и точно. Ведь его идея оказалась крайне простой: люди сами творят свой ад, и им особо помогать в этом не нужно.

Оказавшись на смотровой площадке, Эшлер вспомнил отрывок из одного стихотворения русского поэта, точно подходившего для описания того великолепия, что предстало перед его взором:

– Так!.. но, прощаясь с римской славой,

С Капитолийской высоты,

Во всем величье видел ты

Закат звезды его кровавой!..

Он их высоких зрелищ зритель,

Он в их совет допущен был —

И заживо, как небожитель,

Из чаши их бессмертье пил! – подхватил герцог. – Приятный момент бессмертия, друг мой – прекрасное бессмертно, и вечно им можно наслаждаться.

Начался дождь. Тучи свинцово-серые стали сгущаться и смешиваться с темно-алым потоком, заполнявшим небо, пронзая его четкими небольшими линиями. Бледно-серебристые раскаты грома были похожи на громогласные удары сердца. На землю стали падать кровавые капли. Сначала несколько капель, а вслед за ними, с постоянно нарастающей частотой, последовали другие. В каждой капле томилась душа, чьи желания в течении жизни были безмерны, и мир не сумел удовлетворить их все. Эти души теперь разбиваются о крыши домов, о тротуар, падают на голову людям, полагающим, что это обычный дождь, из самых обычных капель воды. История должна запомнить каждого убитого во имя прогресса, во имя слез матерей, ради почестей и славы тех, кто читает только статьи в газете. Увы, но их помнит только дождь, стучащий по карнизам, словно отпевая их, и гром, помнящий о павших могучими раскатами, словно бой колоколов церкви. Природа и есть храм Истины, и мертвые хранят сокрытое в листве.

Герцог и Эшлер появились в углу парадной залы, где свет не имел власти. В военное время люди экономили на людях и на всем, отправляя все ресурсы тем, кто не вернется с фронта живым: ни телесно, ни духовно. В комнате слабо горел камин, на накрытом к ужину столе на трех человек стояла одна лишь супница с похлебкой из крупно нарезанных овощей и мясной кости, скорее всего, ее отобрали у собаки. Семья собралась к ужину: оголодавший клерк – глава семейства, упитанный мужчина средних лет с проступающей плешью и сединой, с морщинами на лице и мешками под глазами, одетый в костюм, носимый им уже несколько лет; супруга – женщина средних лет, но выглядевшая на полвека из-за морщин, отравления некачественной или дешевой косметикой, исхудавшей от голода и изнурительного труда на швейной фабрике, откуда она иногда воровала бечевку или куски ткани на продажу или бартер, одетая в старое летнее платье, закутанная в вязаный платок, наливала суп одряхлевшими, дрожащими от усталости костлявыми руками; юный сын, заканчивавший обучение в школе, готовящийся стать врачом, исполненный жажды жизни, но немного исхудавший на диете, что было видно по слегка впалым щекам и усталому виду, так как учеба и атмосфера отнимали много сил, ослабляя нервную систему. Вся семья жила в напряжении, и порой не сдерживала беспричинную ярость, срываясь друг на друге. Не хватало сил, чтобы сдерживаться, ведь все уходило на фронт, а с фронта приходили только похоронки и письма, где не говорилось ни слова о боях.

Герцог злорадно улыбался. Он прекрасно знал их будущее, их настоящее и бесконечное проигрывание одной и той же сцены их жизни. Он сам создал им такую жизнь, и люди безропотно ей подчинялись, ведь они всегда так жили, и главное, что в глубине души, куда не попадает свет, в самой темной бездне сидел маленький бесенок, имя которому – удовольствие. Эта семья отчасти соглашалась с такой жизнью, ведь они читают газеты и слушают радио.

Эшлер равнодушно смотрел на эту сцену. Он видел такое не раз. Он сам был вербовщиком, прекрасно зная каково это – отрывать людей от дома. Эшлеру повезло с тем, что его основным источником новобранцев был всякий сброд, мотавшийся по кабакам без цели и смысла. Таким проще всего убивать, грабить, разорять и истязать. Проблема наступала после первого дележа добычи, у новобранцев появлялась воля к жизни. Война всегда спасает людей от жизни в нищете или от скуки. А молодому школяру было очень невесело голодать и мерзнуть в тот момент, когда творятся великие дела.

Пока семья ужинала при свете камина и пары свечей. Юноша отодвинул тарелку, достал бумагу из нагрудного кармана и зачитал ее содержание, дополнив словами:

– Я иду на фронт. Завтра утром я уезжаю в учебный корпус, а через полгода я уже буду писать вам письма с фронта.

Пока юноша мечтал о форме, подвигах и славе, его мечты омрачила реальность. Мать начала задыхаться от настигшего ее шока. Сердце бешено заколотилось. Она не могла вымолвить ни слова, только кряхтела и кашляла, смотря на единственного сына полубезумными, почти стеклянными глазами, перед которыми пробегали сцены боев, прихода живого сына, явление почтальона с похоронкой и следом тело сына, если будет возможность его найти или сшить воедино. Отец, как человек более рациональный, едва не сдержался, и с силой бросив ложку в тарелку, ринулся помогать супруге, браня своего сына:

– Болван! Бестолочь! Идиот! Ты совсем спятил?! У тебя формалин в голове или спирту напился, безмозглый кретин?! Что ты несешь?! Какая армия? Какой фронт?! Ты посмотри на свою мать, посмотри до чего ты ее довел? Ну, кто так сообщает такие известия?! Оболтус?.. – через несколько минут, супруга пришла в себя, отдышалась, но не отошла от услышанного, что потрясло ее до глубины души. Она потеряла дар речи. Супруг настоял, чтобы она пошла спать, а он все уберет и вымоет. Супруга ушла спать. Двое мужчин остались одни. Отец продолжил:

– Вот возьми! – Он протянул ему сигарету. Сын охотно взял и закурил. Отец продолжил: – Ты пойми, нельзя сообщать такие новости, зная чувствительность твоей матери. Я тобой горжусь, ты поступаешь как настоящий мужчина. Я ведь тоже служил. В пехоте. Яркие мундиры, сомкнутый строй молодых красавцев, маршировавших нога в ногу. От девок отбоя не было. Гроздьями свисали. Учебка, сынок, это время формирования настоящего мужчины – защитника Родины, защитника домашнего очага. Это время воспитания лучших качеств с отменным юмором. Эх… как я тобой горжусь! Знаешь, возьми на память этот золотой портсигар. Сигареты – вот валюта солдата, и ценится дороже золота. Хе-хе, золото не покуришь! Ну, давай откупорим старый запас шнапса и выпьем с тобой. Я уверен, ты вернешься живым… Живым героем… только зазря не рискуй и не лезь под пули, и всегда слушайся офицеров, они дурного не посоветуют. Ну, твое здоровье, гвардеец!

Матушка не смогла присутствовать на проводах сына. Новость совсем подорвала ее здоровье. Нежное, любящее сердце слабой, измотанной, чувствительной женщины не выдержало такого известия. Единственный сын, в которого она вложила всю свою душу, всю безграничную любовь и заботу, всю свою жизнь, посвятившая беззаветному воспитанию, обеспечению и ласке покидал ее ангельское крыло, спасавшее от любого ненастья. Матушка забывала о себе: о еде, сне, новой одежде. Все свои силы она отдавала своему маленькому сыну, мечтая, чтобы он вырос красивым, умным, смелым, серьезным. Да, она хотела видеть его гордым, носящим форму, но не такой ценой. Она мечтала, чтобы он достиг успеха, и как она радовалась, что ее сын не спутался с дурной компанией новомодных романтиков или декадентов, или революционерами всех мастей и направлений. Она хотела увидеть его последний раз: увидеть его красивую шевелюру, развиваемую на ветру, его блестящие, горящие молодостью карие глаза, его широкую и белоснежную улыбку, которую он дарил ей все дни, проведенные с ней, благодаря за конфеты, за игрушки, за книжки, за одежду, за все. Тело не слушалось ее, приковав ее к кровати, а скорбь заставила ее плакать. Страх не увидеть сына только сильнее истязал ослабшее сердце. В одиночестве, прикованная к постели, она рыдала, и только скорбь была с ней рядом. Только скорбь и больше никого.

Отец вернулся домой радостный, но уставший. Смутное ощущение тревоги не покидало его. Чувство радости не доставляло ему полного удовольствия, оно было пустым и притворным. Он достал остатки шнапса и выпил всю бутылку один, чтобы быстрее опьянеть и уснуть.

Эшлеру и герцогу показалось, что прошло мгновение, но для супружеской четы эти полгода казались кошмаром. Тоскливая жизнь, словно они уже были мертвы. Каждый день серый и безрадостный, наполненный тревогой, отчуждением, затаенной обидой или ненавистью. Супруги часто ссорились. Гнев, страх, предчувствие беды и ощущение непонимания, одиночества царило в доме. Нигде не учат, что и как делать в условиях войны, как любить, как ненавидеть. Людей выбрасывают в жизнь, капризы которой не поддаются измерению: кто знает, что выпадет завтра, кто учтет все превратности судьбы, кто поможет в беде – сколько всего понимается в моменты страданий. Увы, но человеку надо что-то пережить, чтобы понять, что он ничего не стоит в этой жизни. Ощущение ненужности было королевой в доме супружеской пары, и таких пар было миллионы. К их невзгодам прибавилось беспокойство за сына. Свет будущего и яркость красок мирного времени угасали с каждым днем, с каждым новым выпуском газеты со сводкой о битве.

Спустя восемь месяцев война закончилась. Почта начала работать. Соседский сын вернулся живым, но в инвалидном кресле: шрапнель раздробила ноги до колен. Они с сыном супружеской четы служили вместе, но в одном из сражений, когда его спасли, друзья и соседи, потерялись. Герхард, так звали соседского парня, был обязан своей жизнью своему соседу – врачу Йозефу, школяру, изучавшему основы медицины в свободное от школы время. Счастью родителей Герхарда не было предела. Невозможно описать словами то чувство, когда обретаешь мир, когда любимый сын возвращается с войны, когда снова есть луч надежды на лучшее будущее. Если бы родители только могли понять самого Герхарда. Родина, ради которой он потерял ноги, выплачивало скудное пособие, а его самоотверженность не встречала понимания среди молодого поколения, которое пыталось свести концы с концами, так как Родина погрязла в долгах и контрибуциях, в революционной пропаганде. Молодым горячим сердцам хочется перемен, а Герхарда приводил в ужас даже стук в дверь, сильно напоминавший очередь пулемета по деревянному брустверу. Люди жалели Герхарда, но не понимали его. Он пытался жить нормальной жизнью, но на работу его не хотели брать, ведь он вздрагивает от каждого громкого звука, от резкого щелчка. На беднягу даже девушки не смотрели, предпочитая тех, у кого были обе ноги и не было опыта пережитого. Герхард утонул в опиуме, в роме, шнапсе и русской водке вместе с такими же товарищами-фронтовиками. Родители делали все, чтобы поднять дух своего ребенка, и вскоре, Герхард устроился на завод работать с бумагами и отчетами. К тому же, у него появилась боевая подруга, полюбившая его без ног, с искалеченной душой. Пожалуй, только она спасла его от неминуемой гибели, если бы не одно но: она изменяла ему. Закончилось все ранним утром с раздавшимся сдавленным хлопком. На инвалидном кресле, закинув голову лежал солдат по имени Герхард, лежал он неживой. Родители сошли с ума от горя, и никогда не смогли оправиться. Отец стал пьяницей, а его супруга обрела покой от нового слова в психиатрии – лоботомии. Тем временем газеты сообщали о статистике, и о том, что государство пытается помочь всем, но эти сообщения тонули в политической борьбе партий, использовавших горе отцов и матерей ради голосов, ради вербовки сторонников и возможности вооруженного переворота. И это повторяется каждый день, ведь ад – это другие.

Отец и мать Йозефа видели счастливое возвращение Герхарда. Поначалу они радовались, но потом радость сменилась ревностью, завистью. Йозеф не вернулся домой. Об этом сообщило официальное письмо, которое принес сослуживец. Для этого ему пришлось избить почтальона, но это дело чести, как считал Пауль. Пауль решил, что кабинетная крыса не может нести новость о том, чего она не видела и не знала. Пауль рассказал семье все о гибели их сына: Йозеф спас многих товарищей от смерти и ран, всегда был в самом пекле, вытаскивая раненных. Пауль видел, как Йозеф остался прикрывать отступление своей роты. Когда врагов стало слишком много, он увидел Йозефа с пулевым отверстием в шее. Видел как вражеский солдат, такой же школяр, добивал захлебывающегося кровью, беспомощного Йозефа, саперной лопатой, словно животное на мясобойне. Пауль сказал, что прострелил голову тому мерзавцу, но спасти Йозефа он не смог. Пауль обещал помогать родителям Йозефа всеми силами.

Мир потерял всякий смысл. Все иллюзии, все надежды рухнули, рассеялись как дым. Мать Йозефа хватил сердечный приступ, от которого она не оправилась полностью. Она осталась прикованной к постели. У нее помутнел рассудок. Она стала слышать галлюцинации. Она потеряла в весе, и перестала есть. Она постоянно, в минуты, когда рассудок возвращался к ней, попрекала мужа тем, что он отпустил его в армию, обвиняла его в смерти своего сына. Она стала полностью апатичной ко всему. Муж поместил ее в лечебницу, так как его здоровье тоже было подорвано, и ухаживать за супругой он уже не мог. Вскоре отец, в порыве алкогольного делирия, утопился в ванной. Мечты о славном сыне-герое, щеголявшим по улицам столицы с красавицей женой и парой ребятишек утонули навсегда. Каждый день отец получал свежую газету, где сообщалось о великом подвиге народа-победителя, о великом событии в истории вместе с новыми партийными пропагандами с идеями милитаризма, патриотизма и империализма. Каждая партия использовала факты ради голосов, ради общественного мнения, ради вербовки новых членов. Каждый день политика, каждый день экономика, и все это теряет смысл, когда отцу отказывали в материальной помощи, аргументируя тем, что погибших миллионы и всем родственникам нереально выплачивать помощь. Отец понял все прекрасно: Родина нашла миллионы людей, чтобы уничтожить их на полях сражений, но не нашло миллионы, чтобы помочь семьям, потерявшим все самое дорогое, что нельзя просто заново родить или купить – веру в человечность. С горьким сердцем, с нервным расстройством ушел из жизни отец семейства. Завтра он опять переживет эти восемь месяцев. Снова будет скромный ужин, снова речь сына. Все вновь повторится. Кошмар в том, что отец все прекрасно будет помнить, но сделать по-другому он не сможет. Воля к жизни очень чудовищная вещь.

Герцог показал Эшлеру и другие семьи, где сыновья вернулись с войны целыми и невредимыми. Кто-то отсиделся в тылу среди штабных офицеров, зная французское правило: коньяк, кофе и сигара вместо дозора, патруля и чистки оружия. Кто-то прострелил себе колено или что-то еще, чтобы отлежаться в госпитале среди симпатичных медсестер. Но среди всех, кто сражался и видел линию фронта своими глазами, нет тех, кого война бы не изувечила, не изменила навсегда. Все предпочитают молчать о судьбах молодых ребят. Все старались жить дальше, старались разбогатеть, устроиться в жизни и забыть все как страшный сон.

Все этого хотели, все, кроме солдат, у которых на войне осталась молодость, где вместо свиданий были сражения и смерть. Теперь все это герцог повторял каждый день, смакуя безумие, смакуя боль, поистине гордясь своим изобретением. Столько крови по доброй воли, по необходимости долга, ради денег и главы в учебнике по истории – изумительно! Герцог не зря повторял: кровь-это жизнь!

– Смерть одного человека – трагедия, смерть миллионов – статистика. Ваше изобретение великолепно, друг мой. К несчастью, мне пора. Скоро Самайн, и мне нужно сделать несколько приготовлений, вдобавок к этому, я желаю проведать старого друга. Прощайте, друг мой!

– Признателен тебе за визит, и досадую на необходимость покинуть меня и мое славное общество. Но в этом есть нечто приятное, ведь и я приглашен на Самайн. Надеюсь, мы продолжим нашу беседу там, при более приятных обстоятельствах. Позвольте откланяться, дорогой друг, мое вам почтение и напоминание: легка у мертвых поступь. Будьте вы прокляты, друг мой! —почтительно поклонился герцог, и проводив Эшлера взглядом, сел в подошедший экипаж, управляемый Мародером, и отправился в свою обитель.

Эшлер выбрался из города, где всегда были склоки: из-за супружеских обязанностей, ролей мужчины и женщины, конфликтов детей и прочие бытовые, низменные склоки приводили людей к единственно верному выходу: уничтожить всех, кто думает иначе, а потом вообще всех, кто думает. Жажда крови сильнее жизни, и увы, Дюркгейм был прав, когда рассуждал о героизме, как способе самоубийства. Эта заманчивая идея часто отвергается праведными головами. Эшлер устал от этих склок и драк. Даже его охватило мерзостное чувство, от которого хотелось сбежать, как от чумы. Эшлера соблазняло одно место, где таилось его самое сокровенное желание. К нему он и держал путь.

Нельзя любить одной любовью,

Должна и ненависть в сердцах царить,

Чтобы обагрить золото сыновьей кровью,

Чтобы потом убийц боготворить.

Приносим ли жертвы темному Богу,

Иль станем открыто демонов чтить,

Чтобы сынов предать ближайшему острогу,

Чтобы за золото царей сограждан истребить.

Обрел кто покой, погибнув в бою,

Снова восстанет бессмертном строю,

Чтобы помнить всех жертв нашей злобы слепой,

Чтобы чтить всех убитых для забавы одной.

Во веки веков нигде не найти оправданья

Жертвам тщеславия, ярости и лжи созиданья.