Читать книгу Живее живых. История Эшлера. Роман в двух частях - Леонид Игоревич Митин - Страница 6

Каждое приличное общество стремится оградить себя от опасности безумия, чумы или иной грязи, способной запятнать честное общество. Так был огорожен район бедняков, наемных рабочих, в целом, крайне неблагополучный район, и согласно, общепринятой идее, обитатели этого района провинились перед Господом, за что были лишены всех благ честного и благочестивого общества, а также их уровней дохода. В этом районе находился один из первых лепрозориев. К нему и направился Эшлер.

Полуразрушенные дома едва не разваливались от каждого порыва ветра, издавая ужасные скрипы, будто бы кому-то непрерывно ломают кости. Время беспощадно ко всему, стирая с лица бытия следы деятельности людей. Крыши покосились, и часто напоминали решето. Черепица покрыта плесенью, следами от когтей. Стены овиты догнивающим плющом, сухими лозами, несущими болезненные цветы. Узкие улицы усеяны мертвыми жертвами чумы и погромов. Здесь царила смерть, и только размеренный шум ветра, скрипы, лязганья и удары оконных створок приветствовались в качестве аккомпанемента песням воронов и трапезе падальщиков.

Эшлер остановился у входа в лепрозорий, построенный в стиле готической церкви, весьма скромной по убранству, придающий ему завершенность и очарование скромности. Из-за дверей выглядывал луч света, боявшийся выходить наружу, боявшийся потревожить покой мертвых.

Войдя, Эшлер увидел человека в монашеском облачении, сидящем на коленях. Монах что-то шептал, и до Эшлера доходили знакомые слова реквиема. Эшлер стал ждать, пока монах закончит молитву.

Рассматривая лепрозорий, Эшлер заметил его простоту, скромность убранства и наличие библиотеки. К несчастью, все медицинские препараты, книги и инструменты были разбросаны, разорваны и изуродованы, но тем не менее, по этим вещам можно представить себе значение этого места. Эшлер также заметил на стенах надписи имен пациентов или молитв, но среди них были несколько литаний к Дьяволу, и рядом с ними четко видны следы от когтей, будто кто-то скреб стены, возможно, в предсмертной агонии или помешательстве. В лепрозорий брали всех: зачумленных, калек, сумасшедших или больных иным недугом. Плохое освещение, плохое проветривание, ужасная еда, ужасная теснота, жестокость персонала – вот будни жертв лепрозория. По иронии его называли «Чистилищем». Светом служили несколько алтарных свечей и пара факелом у стен, создавая жутковатую игру тени с хаотично разбросанными предметами и местами, где свет не имел власти. Все это создает угнетающее ощущение вынужденного, иллюзорного и обманчивого уюта. Только молитва монаха была честной, не видящей разницы между светом и тьмой. Так казалось Эшлеру.

Монах закончил и повернулся к Эшлеру:

– Здравствуй, долго тебя не было. Я уже начал думать, что ты не придешь.

– Ты ждал меня?

– Можно и так сказать. Может, не тебя лично, но кого-нибудь всегда сюда занесет смрадным ветром.

– Ты отпевал мертвых?

– Не мертвых. Себя. Я просил дать мне вечный покой, а до этих бедолаг мне особого дела нет. Вряд ли их что-то успокоит. Ведь, многие из них погибли от рук собратьев, родственников и друзей лишь потому, что жили в этой дыре и заболели. Страх порождает суеверие, и есть эйдетический страх, который порожден в нас изначально благодаря Богу.

– Ты всегда отличался от всех. Жаль, что тебя не похоронили как положено. Но поясни мне, как ты можешь утверждать, что Бог дал смертным страх?

– Жаль? Зачем жалеть самоубийцу, у которого всего две причины умереть: просвещение или нежелание хотеть, то есть либо ты узнал истину и готов умереть, либо ты настолько закрепостился в своей плоти, что дух просто не выдерживает и предпринимает отчаянную попытку вырваться из тела.

А насчет Бога, то тут все замечательно. Видишь ли, когда твой мессир совершил преступление, то он своим своеволием создал дисбаланс сил и гармонии мира. Конечно, мира иерархии и порядка, мира света, если угодно. Ангелы и всякие прочие существа божественного происхождения со времен эллинов считаются совершенными, и либо лишенными эмоций, либо, как я думаю, испытывающими их в совершенстве. Мысль об атараксии намного приятнее стоической апатии, но дело вкуса и возраста. А человека надо еще научить бояться, научить преклоняться ради его же блага и долгой жизни. Бог создает страх, трепет и невежество, и не вдаваясь в подробности скажу сразу, что ради сохранения порядка человек может истребить слово о Боге, догмат о Боге, воспоминание о Боге, но не самого Бога, потому что человек создает богов по образу и подобию своему, но это лишь часть мироздания, а что за горизонтом – там нет надежды и глаза не нужны, чтобы видеть. Так что, Бог ради повиновения смертных создал страх и суеверие, но не думай, что это жестоко. Невежественная толпа милосердия не проявляет, и вспомни как мстили язычникам последователи Христа. Люди… что тут еще добавить. Если интересны подробности, добро пожаловать в мою библиотеку, и кстати, пойдем, я хочу прогуляться до дома.

– Я для начала спрошу у Люцифера его версию истории, а затем обращусь к твоей библиотеке… – Эшлер не успел договорить, как монах перебил его. – Да, он тебе многое сумеет рассказать еще и онегинской строфой или эпической балладой в духе Мильтона, ха-ха. Однако, выражаю свое восхищение его библиотекой с толикой зависти. Да, извини, что перебил. Я не привык общаться с… немертвыми.

– Зато я привык общаться с тобой. Пойдем, расскажешь о городе.

– О! С удовольствием! У этого города весьма занимательная монада – глаза монаха загорелись от такой просьбы. Он маниакально любил этот город, и любил, пожалуй, больше себя самого. – О лепрозории, ты, знаешь не хуже меня, ведь именно здесь тебя выхаживали от ранения, и уже тогда на тебе сияло клеймо предателя. Все же, именно мне ты обязан своим… смертным спасением. Долго здесь ты не пробыл, сбежав на третий день, и благо, что ты часто гулял, дыша свежим воздухом и принимал все лекарства. Это уберегло тебя от чумы, хотя тогда все было не очень серьезно, и мы не осознавали всей опасности. И к чему увертки, на этот район всем было плевать: священники сбежали отсюда при поступлении первого десятка зараженных; управляющие и дозорные создали оборонительную стену, оградив себя от нас. С наблюдательных башен они смотрели, как мы умираем, как бьемся в агонии, как ежедневно одного за другим прибирает к себе святой Витт, как бились в судорогах, словно при падучей болезни, несчастные дети, старики, женщины. Все, что ты видишь – это кусочек общего ужаса, общей безвыходности. Самоубийства были сплошь и рядом, но большинство тел так и не нашли: не хотели, и кое-кого просто съели. Незачем тратиться на бедняков, и поэтому нас бросили, отказав даже в евхаристии и отпевании.

Когда зараженных негде было складировать, а смрад и вонь сгущались в облака, от которых болезнь распространялась по телу еще быстрее и мучительнее. Люди задыхались в этом смраде, и похоронщиков здоровых уже не осталось. Весь район звучал кошмаром: всюду кашель, отхаркивание, стоны, крики, хруст ломающихся костей. За всем этим следили те, кто поклялись защищать нас… ха, теперь они защищали власть. Им приказали расстреливать нас. Тогда ко всем бедствиям добавились издевательские соревнования стрелков. Они спорили на деньги, соревнуясь в меткости. За ребенка самая высокая награда – десять пфеннигов. На глазах у матерей дети падали замертво, словно колосья в сбор урожая, под смех и оскорбления стрелков. А несчастная мать, окончательно обезумев, начинала биться головой о стену или пытаться расцарапать камень, пытаясь добраться до убийц.

Болезнь меня миновала, потому что я редко соприкасался с больными. Однако, это не могло долго продолжаться, и развлечение стрелков лишь первая мера. Я ожидал погромов и тотального уничтожения целого квартала. С давних пор я изучал труды магов, алхимиков и платоников. Может знаешь их: Марсилио Фичино, Агриппы Неттесгеймского, Трисмегиста, Мирандолы? Ночами я читал и изучал все правила и заклинания, практикуя различные техники по управлению своим умом и телесными процессами. В конечном итоге, я нашел рецепт желчного сока, способного оживить мертвых без помощи философского камня, но для этого нужны были несколько условий, и главным было: посвятить себя служению хаосу. Тело не должно разрушаться, и ангельская помощь и благодать тут не помогут, по простой причине: они скорее исполнят предназначение, чем позволят нарушить законы природы. Ведь Бог есть Природа. Итак, я отдал свою душу Хаосу. После этого я выпил эту желчь, и после страшной боли, случилось удивительное: моя душа вросла в мое тело, и отринув Божью благодать стала темной, но своевольной. Я обрек себя на свободу. Таким образом мне удалось создать себе небольшую свиту из мертвецов, личей, парий и прочей нечисти. Благо, в материале не было недостатка. В скором времени я заготовил достаточно материала, чтобы продолжать свои изыскания.

Погромы начались неожиданно. Толпы солдат под гимны священников ворвались в наш район, и стали убивать, сжигать, грабить. За пару часов резни, квартал и лепрозорий сгорели дотла, оставив только руины. Однако, солдат предали, закрыв ворота. Теперь эти освободители остались дышать тем, чем дышали мы. Я спрятался в подвале и просто ждал. Времени у меня теперь было предостаточно.

– Ты не стал создавать армию мертвых? Не стал мстить?

– А зачем? Когда живешь среди боли, отчаяния, смерти и вечной ночи, созданной погребальными кострами, жалость умирает вместе с сердцем. Уже воспринимаешь эту картину, как обыденность, как завтрак, как пейзаж за окном. Я сочувствовал им, но подумай сам, что было бы, если бы я создал тут маленький некрополь с дворцом-зиккуратом на главной площади? Нет, мне нужно одиночество, и именно здесь я его создал. Добавь к этому, еще годы войн, конфликтов, крови и слез, и как итог – проклятое бессмертие, которого мало кто может вынести, если вообще кто-то сможет.

Они вышли в жилую часть города. Со временем город разросся, и улицы наполнялись электрическим светом, машинами, рекламными вывесками и толпами людей всех положений и слоев. Люди предпочитали забыть или вовсе не знать о том, что произошло давным-давно. Это мешает радужному ощущению единства, любви и братства в борьбе за сохранение великого наследия предков с приумножением своего благосостояния. Лишь раз в год устраивался карнавал, ставший со временем светским праздником, утратившим свое первозданное суеверное назначение – умилостивить смерть, почтить память умерщвленных Чумой. Теперь же люди радуются, пьянствуют и развлекаются в меру своих сил и способностей, обогащая сувенирные лавки, магазины игрушек и рестораны. Неважно, какой повод создан для того, чтобы подарить близкому хорошее праздничное настроение и создать для него, хотя бы на один день, небольшой островок покоя и счастья. Со временем забывается все, кроме доброты и милосердия. Они остаются навсегда, не взирая на лица и взгляды.

Монах жил на седьмом этаже многоэтажного дома. Дом большей частью пустовал из-за того, что его облюбовали маргиналы, бродяги и нищие в поисках укрытия от полиции или от непогоды. Здесь было очень мало постоянных жильцов, поэтому этот дом являлся отличным убежищем для монаха.

В квартире царил полумрак, из-за отсутствия постоянной подачи электричества. Обои на стенах обшарпаны, как и потолок. Деревянные окна выглядели очень старыми, как минимум, им можно дать полвека. Мебели немного, ничего лишнего в комнате не было, но поражало изобилие книг, журналов, тетрадей, спавших на полках или вальяжно лежавших на полу вдоль стен.

– Вот мы и дома! Добро пожаловать – приглашающим жестов монах звал за собой Эшлера.

– Почему здесь?

– Если хочешь спрятаться, прячься под носом завистливых гордецов, которым жутко любопытно все разузнать о владельце замка или поместья, если там нет вампиров или демонов с призраками и прочей нечисти, то славный пинок под нужное место от зависти толкнет толпы исследователей в мое пристанище. И что прикажешь: убивать их всех? Нет, не люблю руки пачкать, тем более о такое… существо, как человек. Во мне оно всегда вызывало двоякое чувство: жалости и презрения.

– Разве внешняя суета тебя не раздражает? Как же: многообразие последней тишины, блаженного молчания веселье..?

– Ха, и нежное внимание Сатаны? Да, есть изъян у этого жилища, но все бессмысленно, ибо прошлое и пережитое мною тащится со мной. Каждый несет свой крест. И вот почему бессмертие – это нарушение законов Природы, это проклятие. Представь себе бесконечную сумку или ящик Пандоры с опытом жизни бессмертного. Разве не захочется закрыть, замуровать эту гробницу на семь печатей? Конечно захочется, потому что потомки этого понимать не захотят, да и многие просто не смогут понять ничего более, кроме как дважды два равно четыре. Кто умножает познания, тот умножает и скорби, а Хроносу весело.

– Не могу с тобой спорить, так как во всем с тобой согласен, и общества твоего ищу ради этого согласия и того, что можно услышать в тишине.

– Ах ты мерзавец! Наконец-то ты раскрыл свои карты, и я рад, что ты умеешь слушать. Пойми, нет никакой разницы где и когда слушать тишину. Смерть настигает нас везде, равно как и раздумья о жизни. Ведь размышлять надо о жизни, а не о смерти.

– Хотя Сенека советовал иное – улыбнулся Эшлер.

– Игра слов. Все хотят высказаться, и если бы утвердили значения слов, то спорить было бы не о чем, или почти не о чем, но пусть у представителей толпы уберут слова: любовь, честь и мудрость. Им они ни к чему. Все равно они ими не пользуются, а только оправдывают свои животные инстинкты, приправливая их пряностями вежливости, флирта и соблазнения. Зачем понимать, зачем познавать глубины, зачем вообще идти за горизонт, когда можно просто выучить пару свежих острот, несколько новых комплиментов, разобраться в моде и красиво говорить о мечтах и горизонтах. На деле выясняется, что интерес представляют последствия вожделения, а не любовь. Любовь – это квинтэссенция всех стихий и Великого Духа. Великая любовь есть дочь Великого познания, и никак иначе. Все остальное – дань похоти, маскарад вожделения и царство низменного, не вечного и обреченного. Все надлежит одухотворить, а иначе все обратится в прах.

– Каждому свое, разве нет? Пусть человек будет волен выбирать свою судьбу, ведь тем мир и интересен, что он есть сумма блуждающих субъектов.

– Фу, фу, фу, какая мерзость тебе приходит в голову, ну а впрочем, все имеет право на существование, отказывая себе в праве на небытие, и потому стремится себя увековечить в газетной ерунде. Хе-хе, рифма получилась. И отшельникам не чуждо посмеяться: О муки! О любовь! О искушенья! Воистину, соблазн уединенья еще никто не победил. Однако, чаще всего мне тоскливо среди ощущения флера цветов зла и сплина собственных размышлений. Я опьянен ими.

– Как в глубину кулис – волшебное виденье,

Вдруг Радость светлая умчится вдаль, и вот

За мигом новый миг безжалостно пожрет

Все данные тебе Судьбою наслажденья

– О вспомни: с Временем тягаться бесполезно;

Оно – играющий без промаха игрок.

Ночная тень растет и убывает срок;

В часах иссяк песок, и вечно алчет бездна.

Приятно общаться с поклонником Бодлера. При всем моем нынешнем положении мне нравится то, к чему привело меня одиночество – к возможности иметь собственное мнение на любой счет, и в качестве судей иметь тех, кому я безразличен. Общество все-таки состоит из людей, и гуманность порой играет злую шутку, а заблуждаться я предпочту в одиночестве. Мои томления помилуй, Сатана!

– Порой с поклонниками общаться приятнее, чем с их кумирами, но это крайне редко. Гениям не везет на поклонников-падальщиков талантов.

– Мне кажется, нам трудно беседовать именно от того, что мы слишком хорошо понимаем друг друга. Ты – предатель, бежавший от людей, а я был ими растерзан и продал душу Бездне ради собственного спасения, ради того, чтобы жить. Хм, странно, но именно такая жизнь мне по душе. Помнишь это стихотворение:

Отверженник-поэт, что, обреченый аду,

Давно сменил очаг и ложе на вертеп.

В вас обретет покой и горькую усладу:

От угрызения спасут вертеп и склеп.

– Альков и черный гроб, как два родные брата,

В душе, что страшными восторгами богата,

Богохуления нечестные родят.

– Браво, друг мой, приятно мне общество того, кто прогуливался по ночному саду, где растут болезненные цветы. Как хорошо, когда тебе некого судить. Да, мое изгнание – это бегство больного чумой от больных камнем глупости. Может быть, на их счет я ошибаюсь, но теперь это неважно. Теперь я один, и не хочу делить свое одиночество с желчным, черствым мерзавцем, помнящим все обиду и всю причиненную ему боль лишь за то, что он удосужился думать иначе, жить по-иному и чувствовать иначе. Я хочу оставаться самим собой, простой тенью уходящего дня, тенью среди звезд, среди немого безмолвия красоты и серебристого, пьянящего изящества меланхолии, тоски с легкой ноткой грустной скорби. Меня пьянит это ощущение, это состояние, я нахожу его блаженным источником своего счастья. Это моя пляска смерти, и клянусь суккубами, она сладка, словно пляска смерти самого Сен-Санса в исполнении органиста. Моя грусть не утрата, а приобретение, нечто врожденное или инстинктивное, чьему раскрытию способствовали обстоятельства… Прости, мне легко начать откровенничать, ведь надо мной нет дамоклова меча общественного порицания.

– Тебе не нужен ад или рай?

– О, зачем? В раю скучно, а ад пуст. Нет ничего ужаснее середняков-бюргеров, буржуа и прочих мещан. Они навевают образы картин Якоба де Гейна, а их дома – натюрморты Питера Боеля. Лучше провести вечер в клубе «зеленая лампа» или среди людей, как Гордон Комсток. Все же, я предпочту общество мертвых поэтов, неторопливых эпикурейцев.

Люблю я отчаяние мое безмерное,

нам радость в последней капле дана,

И только одно здесь я знаю верное:

Надо всякую чашу пить – до дна.

– Расцветайте, отцветайте, многоцветно, полновластно

Раскрывайте все богатство ваших скрытых, юных сил,

Но в расцвете не забудьте, что и смерть как жизнь прекрасна,

И что царственно величье холодеющих могил.

Услышав эти строки, монах встал и поклонился Эшлеру. Они расстались. Монах смотрел на ночное ясное небо полное звезд, и о чем-то думал. Эшлер же поклонился в ответ, и отправился в свое поместье, где его ждали последние приготовления к Самайну, напевая «Литания Сатане» Бодлера. Как же приятно разделить с кем-то свое одиночество! С кем-то, у кого зоркое сердце! Эшлер замедлил свой скорый шаг, желая насладиться свежестью летней ночи, ее ясностью и теплотой. И демоны блуждают, когда в них есть стремления, среди своих миров, созданных ими самими внутри себя!

Завтра снова придется работать, ведь самое страшное в аду – это повторяемость, эта круговая порука, не вбирающая в себя ничего лишнего, ибо круг – фигура идеальная!