Читать книгу Четыре сборника - Леонид Иоффе - Страница 4

Жить от вечера до вечера,

от стакана до вина.

Мне внутри, видать, помечено —

добредать.

Дни – полосками невсхожими

от сегодня до вчера.

Повзрослевшие прохожие

не играют в чур-чура.

А в отместку – всё высокое.

И деревья, и луна.

И край неба, морем сотканный,

пеленает пелена.

На неё нельзя непристально.

И нельзя издалека.

Забелеет море брызгами,

улетая в берега.

А на гальке и непринятым

можно камешки бросать

на изрезанные бритвами

паруса.

Когда родное – не родное.

А чужого не любить.

Помири меня на крови.

Не губи.

По зубам – так перемыслили.

А в глазах такая тля.

У судьбы на коромысле —

два казенных короля.

От недолгого уюта

дверь открытой подержи.

Не заманишь тертых юбок

на косые падежи.

А которые приходят

на короткие места —

только около и вроде,

как перила у моста.

Но очерченно-красивые

за каштановой канвой

нарасскажут мне про зимнее,

налинуют про покой.

Мимо женщины, вспять, и от ветра

в два винта завернуться плащом.

Белый лебедь, кирная таверна

и лиловый орнамент у щек.

Оборот. Кавалькада картинок

у домов, у щитов, у реклам.

Годы бедрами обруч крутили

и, как обруч, спадали к ногам.

Клонит голову набок – и сгинула:

неба нет за нее попросить.

А земля поносила и скинула,

если ей надоело носить.

Повести бы разговоры,

потянуть себя, побыть.

Заморщинятся оборки —

у живого прикупить.

Комковатых два тулупа.

Между ними начерно —

не поняв и не распутав,

не успевши ничего.

Не сбылось и не сбудется.

А всего – ничего.

С нами стерпится, слюбится

и поляжет ничком.

Подходящими парами

завернемся в ночи.

Поучила жизнь-барыня

и еще поучи.

Озаренно бы сбиться

лет так эдак на сто.

В лоб и в руки синица —

век, засевший за стол.

Душа обсосанной тянучкой

по языку катает след,

словами вяжется тягуче,

не прислонённая к земле.

Переполненно и глухо

жмурят дуру фонари.

Подари ей ночь полдуха,

четверть духа подари.

У города слоистый

асфальт доделал цвет.

Шатаются солисты

без прочих эполет.

Бездельничают шатко.

Прохожий, прошипи!

И на три делят шаг их

прохожие шаги.

Две параллели серых —

смыкаться не резон.

Сползало небо сверху

на хлипкий горизонт.

И ветру горя мало —

облетная пора.

Так осень вербовала

деревья по дворам.

Отблестели ладони саблями.

Жизнь под улицы затекла.

По квартирам, шкафами сдавленным,

понаставлены зеркала.

Ты не взрослая и не маленькая.

Руки скрещены у окна.

На диване два круглых валика

напружинились допьяна.

Где ты, милая, моя летняя,

где ты смотришься в образа.

Изрешечены лица клетками,

наведёнными на глаза.

Ни тобою, никем не леченный —

хмель, по жердочкам навитой.

Где-то Волга, а где-то женщина

полотняная над водой.

Я не понимаю, ты какая.

Тронута нечаянным резцом.

Вечер от светильников мигает,

натемно сливаясь над лицом.

Высоко раскинуты запястья

над огнем купейных ночников,

рукавов надломленные части

из окна не смогут ничего.

И глазам в глаза не засветиться.

Всё

в стекло добротное ушло.

И толкнулись сплюснутые лица,

в занавесках пялясь тяжело.

Рвет замшевые ночи

короткое метро.

Жалей меня, сыночек,

хоть каплей на ведро.

Не ставни и не шторы —

два рамочных стекла.

Одной она на что мне

панельная стена.

Подушка много стерпит.

На складки он слепой.

И, если боль о смерти,—

за сына терпит боль.

Под даровое утро

остынувших аллей

жалей меня, хоть хмуро,

хоть изредка жалей.

Чья мать всего не хочет.

А просит-то одно:

жалей меня, сыночек,

я жду тебя давно.

Ватагою бессовестной

на бандочку игра.

От люблинской бессонницы —

по люблинским дворам.

Махнуть бы вострой саблею,

срубить под корешок

лозинку эту самую,

зеленый гребешок.

А ты ходи, выламывай,

как попик, козырек.

Со сплюнутой галантностью

чубатенький зверек.

Красней да не закусывай —

от девочки нельзя.

Подаренные бусики

насмешливо висят.

Два бантика с заколками.

Протягивай – не дам.

Уходит Коля с кодлою

по люблинским дворам.

Мне лежать, как лежится.

Ничего, никого.

Колет тоненьким шильцем

у сердечных боков.

Холодами повисла

застекленная синь.

Рядом зимние мысли.

Пораскинь, пораскинь…

Один, как стон,

один, как перст,

без адресов

и без невест.

Один, как в смерть,

но отвлечен

на всё и всех,

но ни на чём

не остановишься никак…

От дыма в доме облака.

Запальчиво сорваться

на нервные концы.

Неясные абзацы —

наглецы.

За огнивом волненья —

фальцетная зола.

От бывшего горенья,

от нынешнего зла.

Мир внутренне богатым

и внутренне святым —

окутываюсь ватой,

выкуриваясь в дым.

В кромешных нишах наших

закупоренно длить

уцененную продажу

дорогих когда-то лиц.

Искушенные резоны —

пухом в прах.

Мрак на душах, на их сводах —

мрак.

От путно – нудно.

Перерешить.

Нельзя так трудно,

нельзя так жить.

Нельзя так трудно

от ничего.

Нельзя так туго

и ночь, и год.

Смешалась скопом

в затертых днях

калейдоскопная

беготня

всего, что вижу.

Всего, что знаю.

Обрывки книжек

и лиц листаю.

А надо просто.

Вот жить – так жить.

На жизни – поза.

Не изжить.

Почему так ударили?

Ни за что, ни про что

слово подлое дарено —

тошный шок.

Само слово абстрактно

ни бед, ни пут.

Но глаза с отравой

свое берут.

Человечьи губы

ударяют в смысл.

На сердце хрупком —

царапий рыск.

На себя облава.

Пересуд.

Может, не по праву,

но по адресу.

Не делать ничего.

Ни даже не пытаться.

Избегнуть и остаться

без дома и чинов.

К троллейбусным рогам —

московские кварталы,

маршрутным ритуалом

краплёные дома.

К очкам и очагам

от вынужденных улиц,

где слякотью надулись

машины по бокам.

В столовых и в ДК —

наряженная хвоя.

Обычай новогодний

рождественских декад.

Гашение остатков

нацеженной крови

и…

По отёкшему по скату

все оставшиеся дни.

На ремесленные утра

колб и вил —

проницательные путы

головы.

Привораживает вечность

помни миг.

Днями бы отречься

путными.

Но на многие на лета,

и спустя,

взвился, может быть нелепой,

жизни стяг.

Мне не долго, не долго:

если долго, то как?

Предпоследние толки

под табачный «Дукат».

Снегом сыплется ширма.

Схоронюсь я за ней

от хозяев сих мира,

от резонных людей.

Сегодня – вечеринка.

И гарь, и благодать.

Губам, как от черники,

от пепла пропадать.

За водкой, как за чаем.

С ногами за ногой.

Я их не различаю —

какая за какой.

А утром – в пальцах плесень.

И трезвые правы.

И лента крутит песни

пропащей головы.

Будоражить интересом.

Греть активный интеллект.

А куранты – благовестом

по старинке деревень.

Не раскусишь это время —

плод теорий и обойм;

их лоскутное поверье

над растерянным тобой.

Зимней ряженкой на лицах

отрешенности налёт.

Над застуженной столицей

снег. У стен – лёд.

Игольчатое сито

разгоряченных век.

Нисходит на Россию

примерным цветом снег.

То метелит разором,

то хлопьями идет

по зимним наговорам

заоблачных высот.

Чуть выдохнешь поблеклость

умаявшихся лиц,

чуть нажитую бледность

морозом соскоблишь,

охватит холод стойкий.

В снегу не западать…

На комнатных устоях

пристойные года.

Московское,

лоскутное до смуты —

столь пагубно улавливает взгляд,

как городу присущие причуды

по сумеречным улицам ветвят.

Метет бетонная метла,

сметая домики-соринки,

в них мебель с выгнутыми спинками

на ножках кукольных жила.

И чудятся мне формы окон,

отторгнутые от стекла,

их сводчатость укромная,

и – комната,

ее четыре прежние угла.

Как уместить наследные закаты,

их письмена – надежду и исход,

в надкаменный и наддощатый

устой высот.

А горе-дворики богаты

ботвой невзгод.

Воспаленных не в лад с укладом

вместо пороха метит прах.

Их на плаху сведет расплата

во взаправдашних топорах.

Право-лево коси Косая

изуверчиком по резьбе!

Сокрушают себя и сами

сокрушаются по себе.

Во бреду, во стыду до боли

в чисто поле пластаясь лбом,

убивают сей час, а боле

убиваются по потом.

Медлят зубчики вышней силы.

Кабы вилы поддели жизнь.

Истязают себя и милых,

вместе с милыми запершись.

И-их, наследнички, дух укромный —

ухо, эхо да ох – ухаб.

Развороченные хоромы,

притороченные к стихам.

Рассветы – именно помехи

к приобретению ответов.

Грызи орехи или вехи.

Не сетуй, сетуй.

Цвета небесного наплыва

от облака – в окно, и – мельком:

благоволение заливов

помимо смены понедельников.

Лес осени роняет крохи,

но – тьму тепла.

И женские переполохи:

любовь ушла.

Уметь бы чахнуть-зеленеть

и даже,

на случай, можно не уметь,

ведь кто докажет.

Была бы оловом, что кровом,

мне, вкопанному, высота,

минута без вины и словом

окованная немота.

Претензия немого слога…

Но тема нищая легка.

И грудь надорвана тревогой,

как дутым когтем пустяка.

И нервы, белые кусты,

топорщат колкие побеги,

украсив ими рока реку,

но мертво держат взор на Вегу

поэта певчие посты.

Мой час негадан, и пока

мой пот не превратится в иней,

я все прощаю вам, родные

и милые, издалека.

На далекие приветы —

взмахом солнечной руки.

Сколько песен недопетых,

недожатых, как курки.

Не заметанных на слове

в добрый вязаный стежок,

отпустивших на изломе

человечий посошок.

Из огня, да не в полымя.

Притушили на пути.

А дорога всё калымит —

из последнего плати.