Читать книгу Четыре сборника - Леонид Иоффе - Страница 5

Рассеивались клейким шелестом

на трепетные покрова

декоративные аллеи,

их дерева.

На лица наплывало веянье,

витали дни,

как самокатики весенние,

детей вельветками.

Усыпан сумеречный перстень —

овал, исход —

усыпан верностью вечерней,

увит листвой.

Опахивали клейким веером —

едва наклон —

декоративными аллеями

и теплом.

Что пыльца – моя жизнь полетела

мимо мяты и маяты.

И по маю без цели и дела,

пёх по маю: шалты-болты.

Нагазировано сияние.

Под глазурь отрешенно галдеть

то ли парочкам, то ли ваяниям

разомлевших от мая людей.

Слыть соломинке былинкой,—

пела высь.

Пробудись, моя могилка,

пробудись.

Полнолуние вспомяну.

Память – взгляд.

Палевы поля, поляны,

палева земля.

Под луною – оскуденье.

Мертвый фон.

Полутоны, полутени

тонут в нем.

Слыть соломинкой былинке

велено.

Зацвети, моя могилка,

зелено.

Дённая или дневная —

день, как дзинь.

И святых ее святая

сонь ее, как синь.

Эх, на донышках стечений —

прочерки.

Нет от вещих воплощений

моченьки.

Слыть соломинкой былинке

велено.

Запылись, моя могилка,

пепельно.

Негадана и тонко

надумана и в тон —

тисненая котомка

на житии святом,

и, Боже, – косы, косы —

и босо, тоже в тон,

умахивает посох

по верстыньке пешком:

от мрамора как праха —

к блаженным сторонам!

Последняя рубаха —

последнюю отдам.

И небо – тихо, тихо —

ну, синевы затон,

и детские мотивы

над дедовским прудом.

И ты к земле припавши

и небо возлюбя,

замаливай уставших,

замалчивай себя

молитвы благолепной

утешным голоском.

Да будет лето, лето

и в сердце, и кругом.

Холм украсив —

изваяньем —

сумеречно слыть.

Воспаряя,

над полями

палевыми плыть.

Вкопанно,

лелея трепет

елей и аллей:

ветреные повторенья —

ветви вне ветвей.

Сгорбившимся у прибоя,

внемля, будто нем:

удаление морское —

утолением.

О, Пярну…

Летки-енки

курортных берегов.

Мне снятся уроженки

нерусских городков.

Нордическим налётом

готическая бровь.

Спортивные народы,

спортивная любовь.

К сосновому покою!

Где европейский лес —

над оловом прибоя,

под оловом небес —

я, как сегодня, вижу

полоску той земли

и девушку из книжек

к трем сосенкам вдали,

наклеенным картинно

на черно-белый фон

над линией залива

воротцами на нем.

Валун-филон,

убогий горбик даты —

ветшал

от яда паузы, пока

моя душа

освобождала залу

для длительности белой ледника.

Редел,

в окне возникнув, миг

и снегом тихо падал.

Тускнеет глянец на гирляндах разумений,

когда

с поклоном дому Вашему и дню

каллиграфически готовлю изумление

на опереточную тему: не виню.

По еле-снегу, поукрашенному зеленью,

железный шлейф узкоколейки пролегал —

вдоль ярких заморозков, хрупких и осенних,

шел поезд пригородный к той, что далека.

Мои,

за ярусами дачного макета,

надежды плакали, покуда у себя

Вы жили, девушка, нисколько не задеты,

а значит, милая, ни капли не любя.

Как распадаются дымы узкоколейки.

Мороз клубящийся ничуть

не оседает на вагонные скамейки,

в угоду горечи оттаивая в грудь.

Но шпагой солнечной, а выпад – луч и лето,

колол из тамбура, дрожа наискосок

в пылинках памяти, по звуку и по цвету —

иллюзионного пошиба голосок.

Мы – на перроне,

где двери дачных поездов

резиною в полтраура обиты;

ты – в золотых волос короне,

но пусть другой тебя возводит на престол;

прощай, моя славянка, будь забыта.

Живи не далеко себе, не близко,

таким деньком-дымком;

а мне твоя московская прописка

была с круг неба штампиком.

Поедет поезд в Конаково,

и ты махнешь мне из оконца.

Но жаль-то как! Нельзя ли снова

нам повторить наше знакомство.

Я подводил ее к вагону

и расставался неумело,

а из толпы людей вдогонку

ей поклонение летело.

Ты – загляденье, ты – блистанье,

ты – сероглазая лилея.

Носильщик ахнет: золотая,

и поторопит: веселее.

А золотая,

облокотившись из окна,

была как невидаль какая

окаймлена.

Мольбой нарушена,

к утру сулит покой

ночная тишь, как тушь —

на парапете

под аркой рук

белел из темноты

лик ялтинки,

чьи веки нежил ветер

еле-дуновением с воды.

Прихлынь теплынь —

так зябок миг ее на свете.

Приговор шариата объявлен.

Огорчит узколицый семью.

Шахский евнух… та самая капля.

И коран осеняет резню.

А посол прозябает небраво,

Туркменчайского мира творец:

пара слов, пара шуток и – слава

кулуарной поимки сердец.

Фрак неистов. Очки на столетье

упредили ученый глазок.

Корчил автора. Сох от комедий.

И куруры выкачивать мог.

И служебный расшив на мундире

полномочно возвысит его.

Но прожекты касаются в мире

многих, кроме тебя одного.

Может, евнухов души дряхлее,

может, русская крыша течет,—

но шикарный министр шалеет,

из предсмертия выжав полет.

И вазир завершает вояжи.

Шевелит персиянка чадрой:

на мешках подставною поклажей —

Грибоед, награжденный арбой.

Дипломаты,

искусники жеста,

кустари государственных склок!

Интриганов

дворцовое детство

посолиднело в ранге послов.

Задний ум бескорыстно отточен.

Профанация, торг, лабиринт.

Чтобы вдруг договорную строчку,

огорошив, пустить напрямик.

И расклеена суша по мере,

и меняются пункты, скользя,

и, клянусь этикетом, – пустяк

все усобицы всей нашей эры.

Хранит Шотландия в летах

одну губительную гонку,

ведь королева амазонкой

там становилась иногда.

Так суженых пересекла,

что бились ангелы о плечи

и зори пятились навстречу

ночам, обратно в черный зал…

Ах, почему удалена

от нас та чудная эпоха,

где прямо с царственного моха

влетали жены в стремена.

А серенады забредали

на королевские дворы,

чтобы раскладывать костры

у даже высочайших спален.

Узор как именно исход,

где просветление – проблема.

Окольно принимает тема

декоративный оборот.

Уверованно жду запястья.

Какой отчетливой каймой

минуют комнату,

ниспосланы рукой,

и космы холода

и облачные части.

Обособленно проплывут,

колебля вертикальный полог,

предметы, признаки минут,

в них неминуемо потонут.

И сами комнатные длины

редеют до размеров губ…

Солдатики из пластилина

мое запястье стерегут.