Читать книгу Четыре сборника - Леонид Иоффе - Страница 6

Пусть род людской мне кров не предоставит

и милость женская прольется на других —

горьки куски мои, давно уже горьки,

ведь я – сиюминутный Каин,

а братья – окружение мое,

а братья – те, в упор кого не вижу,

как смею пред собой глядеть и выше

взор возводить на Богово жилье.

Не ведаю народа своего

и не прошу включить меня в какой-нибудь

народ, скоро невстреченная Родина

на грешного святой обрушит свод.

Но жалость переполнила суму,

но спины кровяным исходят потом

по горестям, которые мы копим,

по каждому, по всем и никому.

Как содрогание дремотного дурмана

рос чисто внутренний, утробный чисто всхлип —

спешите ваше милосердие излить —

я перестану жить,

я жить,

я перестану —

спешите милосердие излить

на каждого, кто этому подвержен.

И жрец найдется среди нежных двух и жертва

найдется, дайте только сроком их сличить.

Пускай назавтра поменяются местами

при сочетании случайностей ином,

и значит, жертве быть жрецом,

а жрец взойдет на страшный камень,

сменив заклание на собственный свой стон,

он воздаяние получит,

ведь быть жрецом такая участь,

что лучше к солнцу пасть лицом.

Но даже при последнем издыхании

глаза по-прежнему ползут на остриё —

о, неужели это – всё,

чем сможем причаститься тайне —

перестает он жить, надрез, перестает.

Я хочу спрятаться под самый прочный пласт

и сжаться до немыслимых размеров,

чтоб незаметному на кручах этих серых

влачить присутствие, чужих не зная глаз.

Потом свои зрачки расширить и напрячь

и разобрать, как перепутаны поступки,

как невозможно заржавели наши сутки,

и жутким словом заряжается пугач.

А стоит выпалить – загублен чей-то взор,

а стоит выпалить – ославлен чей-то жребий,

и губы собраны в обидчивый узор,

а зори лишними куражатся на небе.

Пусть кровной спелостью наш преисполнен стон,

наследной спелостью, живет еще за нами —

красив и грозен и безжалостен сей дом —

наш дом земной, где вместе бьемся над азами,

где воздух ловим, словно рыбы, ловим ртами

вместе и порознь и снова бездны ждем.

Заманчиво, но тяжко вас любить,

под местными поющих небесами,

ведь главный подвиг наш составлен из обид,

превозмоганий их, чередований

их, нанесения последней раны злой

содружеству язычников и мумий —

пятно родимое несем от всех безумий

ваших – избранничества пластырь голубой.

Пусть мириадами раздавлен буду звезд,

кромсая высоту в три воя,

уставлюсь на одну из них и строить

начну свой Вавилонский пост.

И каждый уложить плиту

захочет в эту башню снова,

единое воздвигнуть чтобы Слово

и, свод окончив, слушать красоту.

Народы кровь свою откажутся дарить.

Зачахнет семя лицедеев.

И завершится путь зари

над вечной башней иудея.

И смогут направлять свой час

в расположение потока

все шаткие – на высь, на Бога

на истинного положась.

Над космосом лачужным возведу

не соты, а гнездо на сваях света,

над остовом дневного постамента

несомое в ночную высоту.

Но встречи, нечаянно затеянные, и

порывы кровные, родство и раны чьи-то

на игрища ведут свои и скрытно

подтачивают свет, как муравьи.

Телами друг от друга отстоя

на расстояние позора,

пером распарываем прелести наяд,

а губы рвем у взятой к зареву измором.

И факельной окраски лепестки

на газовых соцветьях обрывая,

засушиваем пламя для гербария

и холим полыханием виски.

На фольговом листе легли

с нарядной вместе мы и ждали

отлива суточных печалей

со дна асфальтовых долин.

Парение

над стен неволей,

над месивом весенних тин

парение,

и – кланы кровель,

и – ломка искорная льдин.

Но пальцами ее не пролюбить

насквозь, это змеиная забава —

гнуть гибкой тело, только травы

так могут прорастать и жить.

Телу сквозь тело не пройти.

Лишь кверху прорастает вереск

через живое тело, через

ночные радуги шутих.

Обоих не вместить одной

плоти, живьем не просочиться

под ворсы кожистой границы,

пронизав теплокровный слой.

Гора гордыни и добра

гора —

на ложе в одночасье

два изголовия – стать властью

над всякой всякому пора.

Составлю праховую нить

из прядей, виденных при жизни,—

свободен прах от укоризны,

а пепел можно обелить.

Но моментальным рвом удачи

под глянцем лаковых полов

зияло капище батрачьей

любови сельских рыгунов.

Без продолжения порыв

жил пылью над половиками.

Осталось тратить содроганье

на дальних или на любых.

I

Ты живому расплаву под стать

с лица накоплялась на ложе.

Глотателю лав из-под кожи

дай олово алое взять.

Чтоб эту пожарную влагу

на ткань принимало нутро —

от оцепенелого смака

до рыбной агонии ртов.

И раб двуединого пыла

готов на полуночный бунт.

Но вызволенному из ила

не бить о граниты стопу.

II

Ты, растекаемая, стань

расплавом, ты себя на ложе

освободи от настов кожистых

и рухнуть дай в живую ткань.

Или, как озеро плескучее,

в резервуарные твои

слои

мани меня во жгучие

слои,

стань озером двоих.

Или захлестывай объятием,

чтоб ястребиное, как сброс,

вниз на содвинутые глади

олово рдяное лилось.

И русло гордое сверкнет

на всю продольную текучесть

ядом, чья бешеная участь

на рот натравливает рот.

III

Внезапная, ты наплыла

прикосновением продольным,

разламывались чтоб ладони

мои от лова стыдных благ.

Сплочение б росло —

вот смесь,

составленная из обоих тел,

уж гонит по земной красе

ткань совокупную,

и рдеет

ширь остановленных слоев,

обуглившая всех растений

корни на всём пути своем,

и смолы вязкие древесные,

покрывши землю до небес,

тоже текут по всей поверхности,

янтарный вспенивая блеск,—

а пламя б желтое рвалось

в мои полночные видения,

где некий разводил колени

зигзаг, проколотый насквозь.

Не всё ли ангелам равно,

чем сон обиженного славен.

Давно покинули мой лагерь

все нежные, совсем давно.

Я зависть пышную скопил

ко всем, кто телом чист и светел,

шутя, языческие дети

из вероломных тянут жил.

……………

А мы тесним губами дев,

балами губим и влагаем

по гимну в локон и губами

белы бываем, одолев,

а мы напяливаем темь

на эти светлые подъемы,

на дюны белые, на лоно

потом и – вдаль, по наготе,

и наделяем далью той

себя от темени до пальцев

и сталью певчего скитальца

и болью дочери людской.

1

Стада, ведомые к источнику.

А за холмами – ширь.

Для сыра нож, а для воды кувшин.

Вот вотчина.

2

Смугла,

постаивала у колодца,

овец пасла.

Ложе постлав – спала.

От часа переходила к часу,

как злак.

Сок вязок.

Мякоть у плода

густа.

Как плод, себя копила,

как пойма – капли не отдать,

крупицы.

В спелость облекаясь,

во зрелость года и плода,

стояла статная, тугая,

словно нектаром налита.

3

Сведу ручьи

в проточный свод воды —

проточен ход

свободных вод

и тих

и чист,

и обоймут ее нагую,

нагую и готовую войти,

водою обоймут ее, обуют

нагую возле выема воды.

Волна обула ноги. Вот

вход в родниковую палату.

Во гладь воды нагая вмята,

въята во глубь и влагу вод.

4

Литая,

постаивала у воды.

И яро —

не стыд, а сыновья —

тяжелый

пастух вошел к ней.

Как травоядное, но мину манекена

лицом состроив, пережевывал бы годы.

Да, надобно делить их с кем-то:

страх перед паузами нагнетен в аорту

мою – откупорит ее или промоет.

Дремотой веки, будто мохом, заросли.

Я не глаза имею – бельма.

И различаю только сумерки вдали,

покуда камень на домах не доалеет.

Улыбкой женщина мне скрашивала день,

но чаяла такую малость,

что робкими души затеями

лишь вызывала жалость.

Она, как облако, на пир

сует сошла – часы пропали,

границы лопнули, и стали

похожи планы на пунктир.

Речами сольными оплел

я тело милой, как стеблями,

чтоб утомленными струями

текла по ним, стихая, боль.

И зелень вечная умрет,