Читать книгу Три поэмы. В критическом сопровождении Александра Белого - Леонид Завальнюк - Страница 4

Что ни толкуй, а все же искони

Дорожной грустью все болеют, право.

Веселый окрик:

– Эй, ямщик, гони!..

А в грудь польется пряная отрава.

Ну, то понятно:

Что за скорость? —

Воз.

Да, может быть, еще трясет жестоко.

А тут —

Взревел горластый паровоз,

Пробили буфера,

И мимо окон

Поплыл вокзал, стандартный,

Как всегда,

На маловажных станциях Турксиба.

Киоск зеленый:

«Пиво и вода».

И водокачка с флюгером красивым:

На шпиле – конь,

Который, по веленью

Степных ветров, вертелся, говорят,

А ныне, по причине заржавленья,

На север скачет много лет подряд.

Картофельная темная ботва

И та гряда, где в детстве, не без риска,

Не из нужды, а так – из озорства —

Он воровал морковку и редиску.

Кудрявые зеленые газоны,

Куда приводит парочки весна.

И площадь та, где вечно глухо стонет

Надколотая молнией сосна…

А вот уж и землянки потекли —

Замшелых крыш затейливый орнамент,

И горы свежевынутой земли,

И всюду ямы, ямы – под фундамент.

А поезд мчит. И за окном бегут

Разъезда будки,

Плавно, как на лыжах.

Далекий медицинский институт

Уже на десять километров ближе.

Четвертый семафор с поднятою рукой…

По сторонам – веселые посевы…

Давно уж скрылась башня

И на башне конь,

С таким упорством скачущий на север.

Не можем ездить мы, не беспокоясь,

Что где-то неотложные дела,

Не можем не бранить курьерский поезд

За то, что скорость поезда мала,

За то, что вот не мчит, как ветер, нас он,

А катит, словно старая арба,

За то, что он – подумайте! – по часу

Стоит у телеграфного столба…

Но вот в купе «отсушен» дубль-пусто,

И местный весельчак и острослов

На остановке сбегал за капустой

Для флотских новоявленных «козлов».

И если те, кляня размер и вялость,

Грызут ее старательно, с душой, —

Считайте, что поездка состоялась,

Как говорили раньше – «на большой»!

Вам сутки вдвое кажутся короче,

Короче втрое кажется прогон.

Взошла луна. Темнеет.

Дело к ночи.

Шумит вагон, волнуется вагон.

И этот шум, и смех неугомонный,

И стук костяшек

Дружно создают

Какой-то безалаберный, вагонный,

Но славный, не стесняющий уют.

И кажется, что в этом общежитьи

Друг с другом каждый тыщу лет знаком.

– Посудинку, мамаша, одолжите,

А ты, орел, слетай-ка за чайком!

«Орел» моментом обретает крылья,

Схватив кофейник, мчится, как стрела.

А тут уже и чемодан накрыли

Для расширенья площади стола.

Без приглашений сходятся соседи,

Расселись все компанией простой,

И затрещал от всякой вкусной снеди

Большой импровизированный стол.

Порылась в узелке своем старушка,

В бауле покопался старичок —

Папаша ест мамашины ватрушки,

Мамаша ест папашин балычок.

Потом орехи чьи-то хором грызли,

Скорлупки – в кучку, чтобы меньше месть.

Все было так,

Как будет в коммунизме,

По представленью любящих поесть.

Из всей компании один, пожалуй,

На этот братский ужин не попал.

На средней полке в этот час лежал он

И неукрытый, вздрагивая, спал.

И чтобы из окна не прохватило

Юнца, избави боже, сквозняком,

Старушка сердобольная накрыла

Его огромным клетчатым платком.

На добром слове вряд ли ошибусь я,

Хоть самовольно выскажу его:

Спасибо вам, хорошая бабуся,

От имени героя моего.

Ценитель незаигранных прелюдий,

Его искал я много лет подряд.

Я знать хотел, куда уходят люди,

Которые о славе говорят.

Пусть на виски скорее ляжет проседь,

Чем на бумагу первая из строк, —

Я должен знать,

Куда его забросит

Вот этот диковатый гонорок,

Который век не уживется с ленью

И, беспощадно сердце теребя,

Не раз заставит взвыть от сожаленья,

Что «Дон-Кихот»

Написан до тебя,

Что до тебя

Можайский стал крылатым,

Что до тебя

Джордано был сожжен,

Что без тебя

Уже разбужен атом

И вдвое большей силой укрощен…

Я должен знать,

Какие проявленья

Неведомая молодость найдет,

Как человек другого поколенья

Знакомые зачатки разовьет.

Мы старше чуть.

У нас, как говорится,

Чубы, как смоль, в сердцах огонь горит.

Мы в 45-м начинали бриться

И неокрепшим басом говорить.

Мы с первых дней войны входили в моду,

Нам в 43-м не было цены:

Для каждого колхоза и завода

Большой подмогой были пацаны.

Одежда и заботы не по росту,

Порой и все семейство на плечах…

Мы рано научились думать просто

О самых перепутанных вещах.

Мы рано сердцем ощутили братство

Романтики и повседневных дел

И дикий гонор

Заковали в рабство,

Чтобы не мы, а он на нас потел.

Но ходят слухи, что по старым прошвам

Судьба кладет замысловатый след,

Что непременно

Где-то в дальнем прошлом

Начало всех падений и побед.

Возможно, так.

Приму на веру кротко

И возвращусь, десятком строк всего,

К началу

Биографии короткой

Строптивого героя моего.

Когда у вас чужих воспоминаний

О вашем раннем детстве нет,

Оно

Лежит спокойно где-то в подсознаньи,

Как светлое, неясное пятно.

И первое, что в памяти осталось,

Что впитано навечно, всем нутром,

Для моего героя начиналось

С суровых слов:

– От Совинформбюро!..

Из звуков помнит он —

Кидавшийся на стены,

Назойливый и липкий, как смола,

Под крышей где-то

Дикий вой сирены

И острый взвизг разбитого стекла.

Он помнит —

В «щель» пробившееся небо,

Вокруг земля, чадящая, как трут,

Деревья развороченные мрут…

Из сладостей он помнит

Сладость хлеба,

Колючего и черного, как грунт.

…Нестройные походные колонны,

Пучок морщин у жестких глаз отца,

А после —

эшелоны,

эшелоны

И снова эшелоны без конца…

В мельчайшие подробности вдаваться

Мне надо бы, когда я говорю

Про страшно длинный путь эвакуации,

Направленный куда-то на зарю,

Про холод,

Что навис над всей планетой

И в комнатах нетопленых крепчал…

Но я уверен,

Что не только в этом

Искомое начало всех начал.

Я знаю, что его ростки живые

Еще таятся в том далеком дне,

Когда с сиротством собственным впервые

Остался человек наедине.

Дорога. Снег. Уходит батальон.

Отец в шинели, на ремне подсумки.

А через год угрюмый почтальон

Явился в дом

И долго рылся в сумке…

С тех пор и мать не вынесла, слегла.

В лице покой и тихая усталость,

И холод…

Только капелька тепла

В глазах ее прищуренных осталась.

Когда ж и этот огонек ослаб

И еле-еле теплился часами,

Пришел

Какой-то лысый эскулап

С бутылочно-зелеными глазами.

Не отерев сапог, вошел он в спальню,

Пощупал пульс веснушчатой рукой

И сухо бросил:

– М-да. Исход летальный.

Все кончено.

Надежды никакой.

Его тогда до судорог взбесила

Циничность в заключении таком.

Ты слышишь,

Облысевшее бессилье, —

Спаси ее, не думай о другом!

Хоть попытайся выход отыскать,

Вот твой халат,

Не трать минут впустую.

Нельзя же смерть спокойно пропускать,

Не возражая ей, не протестуя!

А тот стоял ненужный, словно тень,

И столько равнодушья в постной мине!..

Он был доволен, очевидно, тем,

Что он ни в чем формально не повинен.

Потом глухая ночь.

И ты один.

И это одиночество – как камень.

Лишь сумрак все по комнате бродил,

Лица касаясь влажными руками.

Хотелось вдруг с постели соскочить,

И, высадив плечом двойную раму,

На землю стать

И резко ощутить

Колючий снег под босыми ногами,

Такое сделать что-нибудь с собой,

Чтоб это вдруг сознания лишило,

Чтоб резкая физическая боль

Хотя б на миг

Другую заглушила.

Мне б рассказать,

Как скрежетом зубов

Он отвечал на жалость и заботу

И как, уйдя от даровых хлебов,

Он, как к родне,

Направился к заводу.

О том, как он уже в пятнадцать лет,

Разбередивши гордость, злое чувство,

Всей болью ссадин постигал секрет

Сурового слесарного искусства.

Мне б рассказать о том,

Как билась школа,

Стремясь вовлечь его в свои дела,

Как отмолчался он от комсомола,

Как улица его не приняла,

Как он, на всех насупившись порою,

По месяцу ходил с зажатым ртом,

Как бредил он каверинским героем

И сам себе не признавался в том,

Как грезил он весенних вишен цветом,

Как десять классов по ночам кончал…

Но я уверен,

Что не только в этом

То самое начало всех начал.

Мы холодны к богам, что дали греки.

Другим огнем, по-новому, горя,

Мы чтим любовь,

Что запрягает реки,

Рождает пресноводные моря.

Но все ж порою греческая мера

Еще берет,

берет сердца в полон,

И хочется, чтобы она – Венера,

Чтобы влюбленный —

Это Аполлон…

А если ты нескладнейший детина,

А если пара рук, как два весла,

И откровенно рыжая щетина

На месте шевелюры проросла?..

Не знаю, что – улыбка, губы, брови ль,

А может, взгляд

В дорогу поманил,

Но только нежный полудетский профиль

Ему весь мир однажды заслонил.

А тень надежды родила тревогу.

И, словно прозревающий слепец,

Он целый год все ожидал подвоха,

И не дождясь, поверил, наконец.

И незаметно схлынула усталость,

К которой он годами привыкал,

И только, как проклятие, осталась

Все та же немость и боязнь зеркал.

Природу трудно упрекнуть в повторах..

Ее законы каждому ясны,

Но есть пора, по образу которой

У нас сложился

Идеал весны.

И кажется, что если снова станет

Когда-нибудь для сердца грудь тесна,

На землю непременно вновь нагрянет

До мелочей похожая весна.

И так же встанет месяц остророгий,

И так же дрогнет огонек в окне…

Я видел их.

По парку, без дороги

Они идут в вечерней тишине.

А по земле бредет весна босая,

Ковры проталин под ноги стеля,

А ветер, на деревьях нависая,

Шумит, вершины сосен шевеля,

А снег спешит холодной мокрой ватой

Под каждый куст упрятаться хитро,

И пахнет воздух почкой горьковатой,

И давит,

давит сердце на ребро.

Найди слова и дай излиться пылу.

Не губы, нет,

Чтоб хоть в руке рука.

Я видел их.

И что меж ними было,

Я не берусь сказать наверняка.

Я мог бы только рассказать,

Как била

Его душа во все колокола,

Как буйная, неведомая сила

Его в дорогу дальнюю звала,

Как, не на шутку становясь поэтом,

Он вирши никудышные тачал…

Но я уверен,

Что не только в этом

То самое начало всех начал.

И если даже правда то,

Что в прошлом

Пунктиром прошв грядущее дано —

То этим самым пресловутым прошвам

Назавтра лишь

Родиться суждено.

В нем – тьма начал,

А победит какое,

Никто не вправе говорить пока.

Возможно, это

Ненависть к покою,

А может —

Нелюдимость бирюка.

А может…

Я бы тут немало

Того и этого еще сказал,

Но слышите —

На стрелках застучало,

Но видите —

На вас бежит вокзал.

С веселым шумом в город вытекает

Транзитных душ бесчисленный поток,

И где-то вдалеке уже мелькает

Бабуси нашей клетчатый платок.

И мне, не тратя времени напрасно,

Вслед за героем надобно итти,

И все неясное да станет ясным

В ошибках,

В столкновениях —

В пути.