Читать книгу Власть лабиринта - Лидия Бормотова - Страница 4

Он слышал сквозь сон, как скрипела телега, останавливаясь, как фыркал молодой мерин, недовольно взбрыкивая стреноженными ногами, как хрустели сухие ветки, крошась в крепких руках, а потом потрескивали в дорожном костерке. Вкусный тёплый дымок без спросу заполз под разлапистые ветви громадной ели, приютившей на ночь одинокого странника, которого усталость заманила свернуть с пути и укутала сладкой спасительной дрёмой. Сквозь накатывающие волны сна он успел подумать, что надо бы выйти к костру, поздороваться с мужиками, которых, видать, в дороге застала ночь. Не гоже лежать тайком под елью да слушать чужой разговор, но мысли поплыли, расталкивая друг друга и путаясь, глухим туманом занавешивая сознание. Очнувшись ото сна, он снова услышал неторопливый тихий разговор у костра, неизвестно откуда тянущий ниточку памяти:

– …от Авдеево до Хмелиты шесть вёрст – эка невидаль, ходил туда часто. Через Вязьменский лес. Барин Лексей Фёдрыч не воспрещал. Усадьба богатая, с умом устроена: все службы аккурат на месте сполнялись. Господский дом о двух етажах, четыре флигеля, парк липовый, сад фруктовый, два копаных пруда с саженой рыбой, конный завод и манеж. А супротив флигелей – мастерские… почитай, все ремёсла наперечёт.

– Туда тебя, я чай, и тянуло…

– Да ведь сам посуди, мил человек, ежели мастер – он завсегда на кусок хлеба заработат: он всем нужон. А у Грибоедова Лексей Фёдрыча мастера как на подбор: и кузнецы, и столяры, и портные, и каменщики, и ружейники… да все. Он искусства всякие уважает. У ево и театер свой – сцены, значит, всякие кажуть. А актёров из крепостных собрали. И художники! Акромя тупейных, что завивки на волоса делают, ишшо иные – всякие живописи рисуют. Даже архитекторы свои. Казанску и Алексеевску церквы в Хмелите строил Тархов, по всей округе много церквей им ставлено: и в Григорьевском у Лыкошиных, и дале. А прежде ево старая – Успенья Богородицы, деревянная ишшо, однако на каменном фундаменте, Иваном Батуриным строена. В церкву зайдёшь – благодать: всё к месту, и душе – покой. Иной барин побогаче выписыват архитектора из столицы – нешто понять ему, чем наша душа живёт? Она смоленскими лесами да землёй вскормлена, речушками да озерками умыта. Вот и выходит срам один. Наворочут камней, раскрасют поярче – а святости в церквах нету.

– То́-то и оно́. В своём дому Бог завсегда родней. А чаво театер-то показывал? Ай не видал сам-то?

Полусонный странник улыбнулся. Мальчишеское любопытство неистребимо даже во взрослом мужчине. Он и сам был не чужд ему в своих дальних походах, совался, рискуя головой, туда, где брезжил ответ на нерешённые вопросы.

– Выступали, конешно, перед господами, – с важной обстоятельностью повествовал смоленский мужик. Непонятная гордость слышалась в перечислении имён, родных мест, житейских подробностей, словно речь шла о собственной усадьбе. А может, просто тосковал по дому в чужих краях. – Они съезжаются в Хмелиту всеми семействами из суседних поместий: акромя Лыкошиных – с ими барин в родстве, Нарышкины из Богородицкого, Волконские из Сковородкино. Кажное лето из Петербурга и Москвы родня наезжает с детями, а при них – иноземные учители да мадамы. Живут весело, шумно. Но безобразиев не творят. Вечор посля чаю в парадной зале – спектакля. Актёры-то живут тута, в южном флигеле на втором етаже, а с ими – цыгане.

– Накой же цыгане? Али тожа – выступают? – обгорелый сук заскрёб вокруг костра, окучивая угли и мешая их с песком. Повалил густой дым, обволакивая соседнюю ель. Любопытный расчихался, а странник отвернул голову и зажал ладонями лицо.

– Знамо, выступают! У их – хор да с плясками, с гитарами да шалями. Мы в окно видали – ровно хоровод, токма ненашенский, и поют – ажно душе больно. Демидка – тот завсегда слёзы утирал. Разбойник, срамник – а чуйствительный, слабже нас-то со Степаном. Он тожа наведыват в Хмелиту, а живёт в Михаево, недалече, верстах в семи со стороны Днепра. Барин ево – Каретников – в Петербурге служит гвардейским поручиком, токма дела́ в поместье ведёт економ – жидовин, хитрый пройдоха. А Каретников-то как в карты продуется – в имение, штоба, значит, восполнить капитал. Поживёт чуток – и назад, в столицу. Бывало, напьётся – и на́ конь, шашку – вон, скачет в Хмелиту, перед парадным крыльцом гарцует, ругатся непотребно, грозит, на дуелю вызыват.

– Кого? – опешил слушатель.

– Известное дело – кого: Лексей Фёдрыча.

– Отчаво же так-то?

– Дак ить это давно повелось. Почитай, сто лет как. Ишшо прежние помещики Михаево да Хмелиты зачали судиться. В аккурат на стыке ихних владений – лесок, не шибко большой, с болотцем. Из-за ево раздор.

– А суд-то што?

– Дак суд! Судейские-то меж собой тожа, чай, не ладят: то одному отпишут землю, то другому.

Отгороженный от костра шатром ели, странник уже не спал. Дневная усталость, провалившая его в мгновенный сон, растаяла, и он лежал, наслаждаясь покоем и ожидая рассвета, чтобы продолжить путь. Время, когда следовало выйти к костру, было упущено, а теперь было неловко выходить из укрытия, да и напугаются мужики. Тихая беседа у костра приятно баюкала и рисовала далёкий рай, затерявшийся где-то на смоленской земле. Ему чудились зелёные холмы, речная гладь с расплавленным солнцем, густые леса с ягодными полянами, барская усадьба с липовым парком, с прудом, с мраморными скульптурами, беседки, раскинувшиеся луга с высокой травой, заплетённой пёстрыми цветами. И над всем этим счастливым видением – тихий девичий смех, словно серебристая роса.

Порывшись в золе прутиком, мужик выкатил из углей картошины. С хрустом разрезанная луковица источала острый аппетитный дух, который, смешиваясь с печёным картофельным да пряным стойким запахом домашнего сала, настырно плыл сквозь шатёр, дразня проголодавшегося странника.

– А чаво сюды-то занесло? – обжигаясь горячей картошкой, катая её в ладонях, спросил смоленского мужика попутчик.

– Дык я с того и начал сказывать. Мастеровых-то в Хмелите цельная армия будет. А все из крепостных. Токмо завсегда ли нужны ихи старательства? Вот Грибоедов и отпущат их на заработки, на оброк значится. У ево в Петербурге два каретника, кузнец да портной живут. Плотют барину двадцать пять рублёв годовых. А сколь ишшо в Москве! А вертаться не просют. Знать, сытно кормит их ремесло-то. Вот я и смекнул: куды от меня деревня-то денецца? А то выучусь столяром, подамси в город – можа, тама моя доля.

– На выучку, значит, ходил в Хмелиту? – догадливо смекнул попутчик, отмахиваясь от комаров.

– Ага, к Степану. Поначалу-то помогал ему. У самого не шибко ладно выходило, опосля приноровился. Наука-то нехитрая, но понятия требоват, особливый подход. Сам-то Степан всю мебель в господском дому сработал. Лексей Фёдрыч его никуды не отпустит. А я што? Испросилси у ево на оброк. Недалече – в Вязьму. К Покрову ужо год минет, как уехал. Наловчился мебель делать не хуже Степана. Што хошь нарисуй – не сробею, измыслю, как сготовить. Тамошний богач Бородин захаживал ко мне, спервоначалу приглядывался, посля заказывать начал. Доволен был: не хуже, грит, столичной мебель справляешь. А и то сказать: в Хмелите завсегда мастера с понятием. Хучь строительство взять. В иных поместьях кирпич везут из Гжатска али с Вязьмы – в Хмелите Казанска церква трёхпрестольная из местного камня.

– Откель же свой камень?

– Зе́мли особо не похвалишь – суглинок, редкий год урожай богат, а для кирпичного обжига приспособили: кирпич крепкий, надёжа. А то и природных камней насбирать можно, обтесать: с виду – навроде кирпича, да песчинки в ём поблёскивают.

– А как же ты тута? Неужто убёг?

– Спаси Бог! Бородин меня снарядил сибирской землицы присмотреть: торговлю налаживат, выгоду ищет. А нашему брату што? Бумаги он мне справил, оброк уплочен, растолковал свою надобность: грит, крестьянский ум хваткий, сметливый, а и вольных поспрошаешь по-свойски. Грит, в аренду тебя взял у Лексей Фёдрыча, – зевота с мощным подвыванием прервала беседу.

– Однако давай спать. С зарёй встанем – неблизко ишшо.

Наступившая у костра тишина тонула в лесной темноте, слышно было лишь, как поодаль пофыркивал мерин, уже наевшийся и теперь придирчиво выбирающий в траве самые сочные и молодые побеги. Даже надоедливо звенящий гнус отлетел в дальние заросли, спугнутый едким дымом костра. И сладкая сонная истома вновь обняла странника и закачала на волнах памяти. Лица дорогих людей, давно покинувших этот мир, кружились, сменяя друг друга, улыбались и хмурились, и он чувствовал с ними нерушимую связь, протянувшуюся через века, словно в долгу перед ушедшими за свою бессмертную долю, за неразгаданную тайну. «Слушай сердце своё. Оно, как звезда в ночи, выведет тебя к истине». Кто это? Шилак! Не уходи! Но старик повернулся спиной и удалялся в беспросветный мрак, становясь всё меньше, пока не превратился в точку, серебристо-седую, как голова мудрого волхва. Странник открыл глаза и сквозь зелёную щёточку ели увидел чуть засветлевшийся небесный край и меркнущую в этом свете далёкую и зовущую звезду.

Окутанный предрассветным сумраком, он вышел на дорогу и долго смотрел туда, куда ещё вчера шёл так уверенно. Урал… Рипейские горы… Древние, ревниво хранящие многие тайны отшумевших и забытых времён. Где же ещё ему быть, камню жизни, если не среди неразгаданных реликвий, оставленных мудрыми пращурами? Бывал он и прежде в Рипейских горах, камня жизни не нашёл, но надежды не утратил.

Рука сама скользнула в карман, и на ладони возник сколок камня, который в сумраке ничем не отличался от придорожных булыжников. И только бережное отношение странника, поглаживающего ровную пластинку, выдавало особую значимость, сакральную ценность невзрачной реликвии. «А то и природных камней насбирать можно, обтесать: с виду – навроде кирпича, да песчинки в ём поблёскивают»… Красноватый с золотисто-белыми крапинками… Уж не он ли, камень жизни? Надо бы проверить. Странник оглянулся на спящих мужичков у кострища, над которым стелился поредевший дымный хвост, виновато виляющий и втягивающийся в остывающие угли, и решительно свернул на дорогу в западном направлении. Рипейские горы подождут, а вот в Хмелите, если в самом деле найден таинственный камень, судьба его под угрозой.

Розовый свет, поднимаясь из-за далёкого леса, мягко ложился на равнинный луг с сонно поникшей влажной травой, ниточка тропинки петляла и пряталась в зелёном раздолье, умываясь росой. «Вот выйду на большак – там подвод много, а ещё быстрей – по реке. До Москвы-то доберусь, а от Москвы до Вязьмы – рукой подать. К началу июня буду на смоленской земле. Лето начинается доброе, жаркое, погодное. В Хмелите, поди, сенокос начался. 1812-й год обещает быть урожайным, сытным, богатым. Будет хлеб щедрым. Осенью – свадьбы. Земные вехи, как кольца на стволе дерева, отмеряют мудрость времён, и наливается силой Душа Мира».