Читать книгу Власть лабиринта - Лидия Бормотова - Страница 8

Тяжело поднявшись из кресел и с удовольствием разминая ноги, он вышагивал в добротных удобных сапогах, мягко, без скрипа ступающих по огромному ковру в роскошной гостиной. Императора, главнокомандующего Великой армии поселили в большом и богатом доме ковенского купца Гехеля. Первые же известия о переправе неприятельской армии через пограничный Неман метлой вымели из города всех, кто опасался за свою шкуру и нажитое добро. Хозяин дома, видимо, давно был готов к отъезду, судя по скорости, с которой он бежал. Надо думать, всё ценное он захватил с собой. А судя по роскоши, которую он здесь бросил, его багаж был много богаче. Беглецов не преследовали. Не до того было. Переправа продолжается уже второй день, ещё столько же потребуется для оставшихся на том берегу войск. Без единого выстрела авангард французской армии вошёл в Ковно. Тишина улиц и домов, встретившая неприятеля, не объяснялась безмятежным сном жителей в шесть часов утра. Город не спал. Даже после спешного бегства в нём оставалось немало обывателей, но никто не вышел встречать армию-победительницу, однако и сопротивления оказано не было. Люди затаились по домам. Наполеона, привыкшего в европейских кампаниях к тому, что города и целые провинции сдавались ему без боя, зачарованные одним его именем, трудно было этим удивить. Да он и не собирался здесь задерживаться. Он ждал, когда его армия – 220 тысяч солдат – здесь, у деревни Понемунь вблизи Ковно, по четырём понтонным мостам перейдёт на правый берег.

Большое зеркало в золочёной раме, наблюдавшее за перемещением императора, остановило его взгляд. Он повернулся боком, расправил плечи и, скосив глаза, придирчиво обозревал гордый профиль с римским носом, ставший легендарно знаменитым не только у покорённых народов Европы, но и далеко за океаном. Это льстило его самолюбию. Кого из нынешних королей вспомнят потомки? Может быть, бережливая история и сохранит от тлена некоторые имена, но лица… Безликие правители, безмозглые политики, бездарные военные… Взгляд императора спустился ниже, на изрядно отяжелевшее брюшко. Глубокий вдох, который прежде помогал втянуть чрезмерно выдающийся живот и облагородить очертания фигуры Первого человека Европы, не дал заметных результатов, и Наполеон снисходительно погладил выпирающий зеленоватый камзол, извиняя себе несущественные недостатки, перекрытые существенными, великими достоинствами.

Дверь без стука, но неспешно и вежливо отворил граф де Сегюр, адъютант Наполеона:

– Сир, маршал Даву прибыл. Прикажете впустить?

– Пусть войдёт.

Даву, распрямившийся и словно помолодевший, улыбался, что бывало с ним не часто:

– Мой император, успех сопутствует Вам. Переправа ещё не завершена, но бо́льшая часть армии уже на правом берегу. 1-й армейский корпус в полном составе вошёл в город и ждёт приказа…

– Русские не оказывают сопротивления? – для проформы осведомился Наполеон. Кто бы осмелился ему противостоять?

Улыбка сползла с лица маршала, но голос не дрогнул, когда он уверенно рапортовал:

– Только вечером, уже в темноте. Рота наших сапёров примерно в лье от Ковно переправлялась на лодках и паромах. На них наскочил разъезд казаков, случилась перестрелка… Эти казаки появляются налётами по всей пограничной линии. Потери незначительные. Сейчас тихо.

– Значит, наше вторжение теперь не тайна… – император уже не смотрел на Даву, а куда-то мимо, высоко держа подбородок и задумчиво выстукивая пальцами по крышке стола. – Царь Александр находится в Вильне и сегодня же будет уведомлен. Но это хорошо. За три дня на русский берег переправит у Прены два пехотных корпуса и кавалерию Богарне, у Гродно ещё три пехотных корпуса и корпус кавалерии – Жером Бонапарт. Великая армия будет готова к сражению.

Немного найдётся полководцев, отваживающихся перечить самому Наполеону или выражать сомнение в его планах, но Даву – железный маршал – был одним из тех, кто позволял себе это делать:

– Да, но захотят ли русские дать бой? Барклай де Толли согласно донесениям имеет в распоряжении всего 127 тысяч. Его 1-я Западная армия обречена в случае столкновения в приграничных территориях с армией Великой Французской империи, превосходящей его силы вдвое. Генерал и военный министр, он не может этого не осознавать.

– Не забывайте, Луи, что южнее располагается 2-я Западная армия Багратиона.

– Но она невелика, сир. 40 тысяч не в силах исправить положения.

– К счастью, мой дорогой маршал, – тонкие губы тронула снисходительная улыбка, – не все способны рассуждать так же разумно и расчётливо, как вы. Вспомните Суворова. С горсткой солдат он побеждал противника, во много раз его превосходящего. Но Суворов был великим человеком. Сейчас у русских таких нет. То, что многие из них учились у него, сражались вместе с ним, совсем не делает их столь же гениальными, хотя они и мнят, что усвоенные ими уроки дают им преимущество в стратегии и тактике воинского искусства.

– Кажется, Барклай не воевал с Суворовым…

– Барклай – нет. Он более всего кабинетный военный, министр. Каков он будет в сражении, трудно предвидеть. Среди нынешних русских генералов могу назвать лишь одного достойного противника – Багратиона. Прочие – бездари, ведущие своих солдат на убой. Пушечное мясо для моей артиллерии.

Однако богатый опыт военных сражений не позволял Даву так легко поверить, что здесь, на приграничной территории, удастся разом уничтожить всю русскую армию и победить в едва начавшейся войне. Какими бы ни были полководцы Александра, вряд ли они безрассудно ринутся на верную гибель и оставят царскую империю на произвол судьбы.

– И всё же, мой император, почему Вы считаете, что русские дадут сражение здесь?

– Помнишь, Луи, в мае я посылал графа Нарбонна к царю Александру в Вильну для переговоров? В докладе графа среди прочих сведений было прелюбопытное донесение. Его передал наш агент Давид Саван, служащий при русском штабе. Из донесения следует, что Барклай намерен дать генеральное сражение немедленно, как только неприятельские войска нарушат границу. Я уж не говорю о Багратионе, тот просто кипит желанием ринуться в бой. Но если даже осторожный Барклай…

– Ваше величество, но война таким образом закончится – не пройдёт и месяца. Россия, потеряв армию, – маршал закашлялся…

– Вот именно! Мой план молниеносной войны всегда давал богатые результаты. А здесь, в этой бескрайней, непонятной стране только молниеносная война – ключ к триумфу. Александр запросит мира, и я продиктую свои условия. К русскому царю и его народу я не питаю вражды, но они должны выполнять мою волю и проводить ту политику, которую я велю. Прикажи́те седлать коней. Посмотрим, как продвигаются наши дела.

***

Кромешную темень вспороли огненные цветы костров, и ночная степь стала похожа на звёздное небо с молчаливо перемигивающимися таинственными светилами. 27-я дивизия генерал-майора Неверовского, спешным маршем следующая на соединение со 2-ой Западной армией Багратиона, остановилась на короткий отдых. Дивизия была совсем новая, сформированная перед войной, в апреле месяце. Александр I вызвал Неверовского в Петербург, и военная судьба Дмитрия Петровича начала иной отсчёт времени: «Направляю тебя в Москву. Поручаю сформировать новую пехотную дивизию. Прошу сделать это как можно быстрее». Жаль было покидать ставший родным Павловский полк, где каждый солдат прошёл его личную выучку. В последнем полковом приказе Неверовский написал: «Прощайте, молодцы-гренадеры! Не поминайте лихом своего командира. Я же время это и вас никогда не забуду».

И наступили дни и ночи беспрерывных хлопот, беготни, воинских учений. Промедление и халатность Неверовский расценивал как предательство. Генерал с боевым опытом и стажем, он понимал, что войны с Наполеоном не избежать, и чувствовал, что она не за горами, а значит, надо успеть. Успеть не только укомплектовать дивизию, но и обучить рекрутов-новичков, чтобы они не пали в первых же боях.

В Москву и Подмосковье прибывали большие партии рекрутов, каждое утро в штабе Дмитрий Петрович принимал рапорты своих бригадных командиров. У полковника Княжнина не хватало лошадей и повозок, у Ставицкого в Одесском и Тернопольском полках – патронов, у егерей полковника Воейкова – обмундирования, хотя его батальоны уже полностью были укомплектованы. И Неверовский снова и снова летел к московскому губернатору просить, убеждать, требовать.

Генерал повернулся на бок, освобождая затёкшую спину, глубоко вздохнул. Степь пахла дымком, но ласковым, мирным, приятно щекочущим ноздри, а не тем пороховым, горьким и едким, что расползается от пушечных взрывов. И сверчки… трещат без умолку, бестии! После сражения на поле брани их не услышишь. А солдаты спят. Что им козявкины песни! После изнурительного дневного марша им хоть в бубен бей – не поднимешь. Только у него ни в одном глазу. А заснуть бы стоило. Впереди – ох как много всего, и силы понадобятся. Хорош же будет он командир, коли дневная жара (неимоверная!) обратит его в безвольного истукана, клюющего носом! Он закрыл глаза в надежде обмануть бессонницу, и чуткая дрёма вновь увязла в закромах памяти, как в сундуке с накопленным и сберегаемым добром.

Вот с помощниками ему повезло несказанно. И дело даже не в том, что полковники Княжнин, Ставицкий и Воейков были образованными и порядочными людьми, хотя и это со счетов не сбросишь. Без воспитания души и ума трудно стать настоящим человеком, «рыцарем чести» (генерал усмехнулся выспренней высокопарности, взбредшей на ум, выплывшей из когда-то в юности прочитанного романа Вальтера Скотта). Такие по крайней мере не способны на предательство, грязные интриги, погибнут – но труса праздновать не будут. Однако нынче главнее было то, что все трое были прекрасными военными специалистами и боевыми офицерами и знали, чему и как учить новобранцев.

И неважно, что в житейском плане они были совсем разными. А может, и к лучшему? Что толку ежедневно нос к носу сталкиваться со своим отражением в зеркале, куда нравоучительнее видеть разницу между достойными людьми и тем воспитать терпимость к подчинённым, не гнуть их в дугу, причёсывая одной гребёнкой, а найти применение их несхожим качествам. Его соратники и сами сие понимали. Не прямо так, как он думал, а исподволь, как на душу легло. И команда была сплочённая, затруднения решали сообща, к общей выгоде.

Александр Яковлевич Княжнин, сын известного писателя-драматурга и внук поэта Сумарокова, всё свободное время отдавал книгам и игре на скрипке. Соратники, хоть и подтрунивали над ним, увлечения его уважали. И он не серчал на острословов, только усмешливо язвил в ответ. Иной раз и стихом срежет, как бритвой полоснёт. Да, он может. И товарищи не обижались. До обид ли – когда восторг рукоплесканий требует!

Где-то далеко бухнуло, на далёком горизонте у самой земли широко полыхнуло зарево, заполоскалось, как знамя на ветру, погасло… В лагере никто не шелохнулся, будто удосужились уже грохот снарядов отличать от обычного грома. Так ли догадливы будут, когда до дела дойдёт? Не покинет ли хладнокровный расчёт, мужество, выдержка?.. В темноте крикнула птица, поднялась на крыло, поплыла низко над землёй, бесшумно, чертя на светлеющем небосклоне отчётливую линию… Грозы шли стороной. Которую ночь цвели зарницы. Солдаты обычно втихомолку крестили лбы, благодарили за погодное лето по крестьянской привычке – июньские ливни пускают в рост колос, встающий стеной. Жди пышных снопов!.. А может, просили заступы у Николая Чудотворца? Не на пахоту, не на жатву отмахивали они версту за верстой. Сподобит ли ещё Господь подержать в руках серпы да косы…

Особую симпатию Неверовский питал к Максиму Фёдоровичу Ставицкому. Его многочисленные достоинства и заслуги изумляли, но душу согревало то, что он тоже был полтавчанином. Землячество особенно ценится в армии – даже в мирное время, не говоря уж о войне.

Его рассказы слушали раскрыв рты, да и было чему дивиться. Одна география службы валила с ног – на десять судеб хватило бы! Учёные путешественники полопались бы от зависти! Ещё бы! Устье Амура, Нерчинские рудники, степи Киргизии, Малая Азия, кордонные линии Кавказа и Кубани, Константинополь, Ионические острова… Дух захватывает! И ведь не просто колесил любопытства ради – исследовал, описывал, а то и в составе дипломатических миссий состоял. Да-а… Его ценили и как военачальника, и как дипломата. Ведь ни кого-нибудь, а именно его послали в Петербург с донесением о победе под Прейсиш-Эйлау. Тогда он вёз с собой знаменитые трофеи – семь французских знамён…

Впрочем, сей эпизод своей биографии Максим Фёдорович предпочитал обходить стороной, избегая бередить воспоминания Княжнина, потерявшего в том сражении брата Константина.

Что же касается Александра Васильевича Воейкова, командира егерской бригады… Хм… Дмитрий Петрович, не открывая глаз, невольно улыбнулся, припомнив, как тот в минуту дружеского веселья гордо возложил руку на его плечо и, озорно подмигивая, с восторгом воскликнул: «Сам русский Марс!», подражая великому Суворову (был он полководцу тёзкой, что не однажды служило Княжнину поводом для едких насмешек, кои Воейков даже нарочно провоцировал). Эту страницу биографии Неверовского все знали и уважали, но, поминая при удобном случае, сделали притчей во языцех. А случилось сие, когда он, молодой фронтовой офицер, отличился при взятии Праги и был лично Суворовым представлен к новому досрочному секунд-майорскому чину.

И ведь как умело Воейков всегда находил зацепку, чтоб заставить седоусых угрюмых вояк улыбнуться (а то и хохотать!), разрядить напряжение, сделать тупик мыслительный проходимым, подтолкнуть к решению задачи. Александр Васильевич казался весёлым и даже беззаботным. Однако Дмитрий Петрович знал, как он быстро умеет оценить военную ситуацию и расстановку сил, мудро и решительно вести сражение. Боевой офицер, сражавшийся с французами ещё в заграничных походах, он был и ему верным советчиком, и новоиспечённым солдатам – незаменимым наставником.

Однако как быстро затекает тело, когда хоть глаза коли – не уснуть. Ворочайся – не ворочайся, всё без толку. Во сне тело отдыхает, а тут – ровно всю ночь мешки таскал. И думы, давно передуманные, кружатся и кружатся, не передохну́т, не успокоятся, только роятся и множатся…

Своим первым помощникам Дмитрий Петрович безоговорочно доверял, считал их надёжными друзьями и соратниками. И они вполне разделяли его убеждённость, привитую Суворовым, что солдат надо готовить не к оборонительным, а наступательным военным манёврам. «Смелая нападательная тактика», как говаривал его учитель, позволит солдатам, даже обороняясь и отступая, драться упорно, нанося противнику значительный урон, повергать его в смятение, сбивать его атаки и создавать неразбериху, а порой и панику в его рядах.

А как порадовало Неверовского, когда те поддержали его стремление в раздельном обучении солдат! Он не видел большого проку в массовом натаскиванье. Люди только с виду одинаковы: одна голова, две руки, две ноги, но мысли и умения, заключённые в них, иной раз разнятся несопоставимо. Один зорок и точен в стрельбе не в пример остальным, другой гибок и ловок – так что пролезет в любую щель, пройдёт неприступный прочим заслон, а иной, хлипче и слабее других, остёр умом, и к нему следует прислушиваться богатырям с молотобойными кулачищами, прущим наперёд всех быком, расчищая путь грудью, схожей с наковальней. Куда разумнее к каждому подходить индивидуально и шлифовать присущие ему таланты, а личным примером возбуждать желание к совершенствованию боевых навыков. «Солдат должен знать цель сражения, соотношение сил и боевых средств, – убеждённо говорил генерал. – Он должен думать, как лучше исполнить приказ, а не бессмысленным тараном лезть на рожон».

Приподнявшись с лежака, Дмитрий Петрович окинул взором спящий лагерь. Ночная тьма уже не слепила глаз, костры давно потухли и не курили дымков. В сероватом сумраке рассвета видны были неподвижные кочки и колдобины невзрачного размытого цвета, кучно засеявшие степь, словно взрезанную гигантским пьяным плугом. Скоро по приказу командиров эти кочки оживут, зашевелятся и превратятся в грозную сплочённую силу. Он любил свою дивизию, собранную, слепленную по крупицам, воспитанную и взлелеянную им самим, словом – рождённую, как дитя. Солдаты и офицеры, особенно те, кто успел познать палочную дисциплину и бессмысленную изматывающую муштру на плацу, чувствуя его заботу и внимание, смотрели на него с обожанием и без колебаний ринулись бы по его приказу в любое пекло. Он это знал. Как знал и то, что ему придётся, отринув жалость и сострадание к чужим судьбам и боли, вести их под огонь вражеских батарей, под разящую сталь бестрепетных клинков… и многие из тех, что нынче видят сны под чистым небом и дышат степным ветром, уже не вернутся домой…

Далеко над краем степи просыпался розовый свет. Сначала невысоко, словно выглядывая из укрытия и прощупывая позиции, как осторожные разведчики, поползли первые лучи, потом всё смелее и царственнее выкатывалось золотое колесо.

– Господин генерал, – к Неверовскому широким шагом направлялся флигель-адъютант Воейков, – ночью разъезды донесли, я не стал вас будить, поскольку новости наших планов никак не меняют, а отдых вам крайне необходим.

– Что там?

– Радостные известия, Дмитрий Петрович! У Гродно атаман Платов разбил французов, несколько сот взял пленными, с обозами. Точных данных нет, но такая весть летит, как птица, все только об этом и говорят.

Лицо Неверовского просветлело:

– Кто сказал, что Наполеон непобедим? Француза бить можно, ежели с умом и отвагою. Да. Надо торопиться. Объявить построение.

Победа в сражении – это хорошо! Но одна победа и один Платов не в силах одержать верх над бесчисленной армией Наполеона, равно как заслонить родную землю от надвигающейся беды.

Солдаты были вымотаны долгим переходом, на привалах падали замертво и за короткие летние ночи не успевали отдохнуть. Каждый день вымахивали по сорок вёрст спешным маршем, но не роптали. Все понимали: спешка вызвана острой военной необходимостью.

– Быстрее, быстрее, – подстёгивал Неверовский, проезжая вдоль змеями растянувшихся колонн, – впереди отдых, – хотя по опыту знал, что, встретившись с Багратионом, об отдыхе придётся забыть. Какой уж отдых, коли враг наступает!

Ставицкий поравнялся с командиром:

– Опять ночью не спал, Дмитрий Петрович?

– С чего ты взял? – взбодрился тот напоказ, но обмануть товарища не удалось. – Конечно, спал.

– Полно врать, – Максим Фёдорович криво ухмыльнулся. – Я знаю твой нрав. Другие от бессонной ночи раскисают, а в тебе словно огонь горит внутри. То-то, как факел, вдоль рядов мчишься. Так ведь и сгореть недолго.

Экий прозорливец! Можно подумать, что сам не тревожится, что невозмутим, как гранитная плита.

– Да ведь мы и живём, чтобы гореть. Ежели в душе огонь погас, коптит она, не живёт. И не то важно, сколько прожить, главное – как. А когда закатится звезда твоя – знать не дано, – они ехали бок о бок, и разговор был тихим, лишь для двоих. А может, генерал лишь для себя вслух высказывал едва родившуюся мысль. Но товарищ его понимал и кивал. Соглашался? Или его тоже казнила бессонницей ночь, а теперь заставляла клевать носом? – Вот ведь иной в самом пекле: сабельная рубка, картечь, артобстрел – а он жив. Значит, не совершил он ещё своего главного дела, не исполнил свой жизненный жребий. А достиг предначертанной цели – глядь, он и кончился, хоть мир и покой вокруг.

– Я тоже сие замечал не раз. А как считаешь, Дмитрий Петрович, не оробеют наши новобранцы? Не на парад ведём, по всему – сражения предстоят жестокие.

– Выучку они прошли хорошую и при проверках не оплошали, но в настоящем бою никто из них не был. Офицеры молодые, большей частью только что выпущены из кадетских корпусов. Будут равняться на нас. От нас и будет зависеть, станут ли они гореть, как факелы, или тлеть, как сырые головёшки. Им есть за что воевать – за родную землю. А коли есть что защищать, и простой мужик с вилами наперевес – грозная сила.