Читать книгу Русская жена английского джентльмена - Лидия Григорьева - Страница 16

Сыт я духовной снедью нашей Москвы престольной:

крупной тут ловят сетью, крупною солят солью.

Пьеса прошла здесь вяло – еле партер заполнен,

(ты меня уломала, я как дурак исполнил).

Но бенефис Аглашки – бешеный, против правил!

Тихо и без огласки был арестован Павел.

Не было в прессе травли (этот народ – наушкан!).

Что же я понял в Павле – мальчике на побегушках?

Страстная кровь семита, трезвая – армянина…

Но она для него – Лолита, и Виардо Полина.

Если заглянешь в недра: любит от сих – доколе? —

она для него и Федра (в смысле заглавной роли).

Словно не видел краше (вот уж чего – навалом!),

лет на десяток младше, а с ней – как с ребенком малым.

Был бы судья под знаком этой любви – да где там! —

будет судить по бумагам, или скорей – по дискетам.

Было уже однажды – он налетел на пули,

яростный, бесшабашный, явный – мертвец в отгуле!

К новым властям, пожалуй, не перенес притирки.

Грузят товар лежалый для биржевой Бутырки…

Северный ветер сучий бьет по последним листьям!

Ты же с тебе присущей благостью – помолись там…

Как много красоты в заброшенной аллее,

и снежные цветы, и вьюжные лилеи,

молочные стога, вся в белых перья липа:

глубокие снега, любимые до всхлипа…

И негу, как нугу, тянуть. Как конь телегу,

сквозь мир тащить тугу: свою тоску по снегу.

Мочалить бечеву страданий до момента,

когда влетишь в Москву – из захолустья Кента.

Во все концы видна (и Гоголю из Рима)

страна, как купина, стоит – неопалима.

В заиндевевший дом войдешь (следы погрома),

любовию ведом (как Пушкин из Арзрума).

Смирись и не базарь: живешь, не в гроб положен,

хоть и один, как царь (и как в Крыму – Волошин).

Количество пропаж спиши на Божью милость.

Вокруг иной пейзаж – все видоизменилось:

от Спаса-на-крови и до владельцев новых

на Спасско-Лутови-новых лугах медовых.

От рассвета до ранней крещенской тьмы

кто расставит силок, кто подставит ботинок…

«Никогда не путешествуйте с неверующими людьми», —

сказал мне однажды смиренный инок.

Замосковье в глубоких лежит снегах,

утопает в сугробах аглаин терем,

мы не можем с нею найти никак

общий язык, хоть и мягко стелем.

Молчит ли, честит ли весь мир до утра,

проглянет ли нежности рваная кромка,

но втягивает в себя, как черная дыра,

пустая космическая воронка.

Боюсь, что детали весьма далеки

от оксфордских малобюджетных дискуссий…

Компьютер изъяли, пишу от руки.

Где ложь и где правда судить не берусь и

съезжаю в гостиницу завтра – дела:

в Москве все бегут (на пожар ли, оттуда ль).

Не знаю, насколько я ей помогла…

Целую. До встречи,

мой аглицкий сударь.

P.S.

А сны под утро – скользкая стезя:

ты снился так, что вслух сказать нельзя!

Поглажу котенку пушистую шерсть,

он прильнет ко мне – без опаски:

тридцать шесть и шесть —

температура ласки!

Это приют от дурных вестей,

если ласкать умеем…

Что же мы варим смолу страстей,

огонь под котлом лелеем?!

Зачем я все это пишу вдогон,

все выше стремлю стропила?

Ты так утишала свой пастырский тон!

(Но в сердце своем – осудила).

Оставила в спальне свою Псалтирь,

значит вернешься для

того ль, чтоб сказать мне: иди в монастырь

или замуж за короля…

Но я не играю в эту игру —

тавро на судьбу не ставлю,

и то, что предназначалось Петру,

не может достаться Павлу.

Спиши это все на актерскую звень,

на паненский мой норов лютый:

я тоже швырялась в свою же тень

чернильницею, как Лютер!

С ангелом тоже боролась, ан глядь —

порвалась становая жила…

Павла вчера отпустили. В пять

привезла его, ублажила.

Нет, как ты знаешь, на мне креста,

что ни день, то живу безбожнее.

И ты мне сказала, что я – пуста,

гремлю, как ведро порожнее.

Может я просто надорвалась

вгору тащить салазки…

«Съисть то он съисть, да кто ж ему дасть!» —

это я снова о ласке.

Она письмо открыла отрешенно

и вздрогнула: на нем приписка Джона!

«…Я всякий раз, идя к амвону,

сворачиваю шею мобайлфону

(как надоедливый петух —

шумит и возмущает дух!).

Но дома я его включаю.

Звони, любимая! Скучаю.

…По русски, как это, депеша(?)

пришла сегодня от Алеши…

С оказией передаю…

Ты – в Пюхтице?

Твой Джон.

Люблю…»

Само письмо – в нем разобрался кто б:

мозолили глаза все фразы разом…

Как-будто отправитель был «под газом»,

хоть и терзал услужливый «лап-топ».

…………………………………………………………..

«…посыл я убираю волевой…

Когда мы жили с ней на Беговой

в занюханной огромной коммуналке

(все страсти – от пальбы до перепалки!),

ей и тогда претило быть одной:

Петра любила, а жила со мной…

Она мне письма пишет, как в бреду:

рождественское длит колядованье

у вас под дверью, в розовом саду…

…Я на своей премьере, на Тайване,

в парную окунулся духоту…

…Войти в поток, не замутнив истока?

Пиеса не вошла в свои пазы:

ее перетолмачили (премного)

на мандаринский (неземной!) язык.

Да и актеры – странноватой масти…

А все ж – мои «Абстракции и Страсти»

и премией, и грантом увенчали

(восполнил московитские печали).

…Представь, здесь был А. М. (!)

(как сам сказал мне, кстати,

все десять дней торчал, как пень, на складе!).

Я с ним столкнулся (толстый стал, как овощ)

в музее императорских сокровищ,

где есть чем любопытство утолить…

Ну сколько можно эту пытку длить!

Есть пра-китайский сказ, с подтекстом и поддоном,

о рыбе-карп, желавшей стать драконом…

…Премьерный высылаю вам буклет —

богат, цветист, но – видишь ли? – букв нет!

Бес самохвальства остается в силе —

зри иероглиф: «Страсти по России»…

Реклама беспардонная весьма…

Аглая бьет фарфор? И бьет по нервам…

И ей и нам бы не сойти с ума

в году – от Рождества – две тыщи первом.

Я здесь российский ветер не посею…

Пиши: cumir.(собака)aleks.(ею)

P.S.

«Знатная дама, читающая любовное письмо»,[2]

в руке японский веер теребя…

…да знала ль ты? что я? любил тебя…

…я не хотел, но молвилось само…

Упрятать в стол, оставить на потом

их письма (словно записи в альбоме)…

Бесчинствует невиданный потоп

в давно уж не туманном Альбионе.

Вскипели горемычные моря,

шатается кумирня мушки шпанской,

и носит без ветрил и без руля

по миру – остов церкви англиканской.

Крушит, бушует и стрижет под ноль

природа не без веского резона…

Джон резко повернул тяжелый руль,

дабы не сбить роскошного фазана.

Циклон ли наводнением накрыл

фазаньи и звериные угодья,

он в свете фар забился и застыл:

нечаянная жертва непогодья.

Ночь Саввы и Варвары – лишь чуть-чуть

длиннее прежних, но черна, как деготь.

Похоже, что фазан лишился чувств,

поскольку даже дал себя потрогать!

Варвариных не счисля именин,

быв в Оксфорде (и вдалеке от дома)

Джон в «Общество» заехал «имени

Албания и Сергия (святого)».[3]

Посеяли тут русское зерно

лет семьдесят тому, пожалуй, с гаком

философы-изгнанники – Зернов,

Бердяев и отец Сергей Булгаков.

На чужине сумели не пропасть,

и основали «Общество», на равных

людей окрестных окормляя всласть

(приветливых и все же – инославных).

Ходить ли по дрова в заморский лес,

в парламенте ль «голосовать ногами»,[4]

чтоб голосов случился перевес…

Или потрафить чуду в Ноттингаме?[5]

Так думал Джон… И бурею влеком,

ополоумев от небесной качки,

покрытый водами едва ль не целиком,

метался остров, как больной в горячке.

Доехать бы до света и тепла,

«до хаты» их, которая – не с краю…

Он знает, что Варвара не легла,

что завтра ей встречать свою Аглаю.