Читать книгу Огонь и сера - Дуглас Престон, Линкольн Чайлд - Страница 15

Глава 13

Оглавление

Дворецкий, открывший Пендергасту дверь в анфиладу на десятом этаже отеля «Шерри Нидерланд», выглядел настолько по-британски, что казалось, будто он сошел со страниц романа Вудхауза. Он слегка поклонился, шурша накрахмаленным пластроном[18], и принял у Пендергаста пальто и золотистую визитную карточку, которую фэбээровец без колебаний оставил на серебряном подносе.

– Не соблаговолит ли джентльмен подождать здесь?

Вновь поклонившись, дворецкий исчез за дверью; было слышно, как он идет по коридору, открывая одну за другой дальние двери.

Через несколько минут дворецкий вернулся и провел посетителя в обшитую деревянными панелями гостиную. Там в жарком пламени большого камина весело трещали березовые поленья.

– Прошу, располагайтесь, где вам угодно.

Пендергаст, натура теплолюбивая, выбрал ближайшее к камину кресло, обтянутое красной кожей.

– Граф примет вас с минуты на минуту. Не желаете ли бокал хереса? Смею предложить отличный амонтильядо.

– Благодарю.

Дворецкий бесшумно вышел и через минуту внес на серебряном подносе хрустальный бокал с бледно-янтарной жидкостью. Оставив его на столике у кресла, слуга так же бесшумно удалился.

Потягивая изысканный напиток, Пендергаст оглядывал шикарно обставленную комнату, и лаконичность стиля все больше и больше увлекала его. Здесь персидский ковер времен шаха Аббаса и камин из серого флорентийского камня с гербом старинной благородной семьи удивительным образом примирили красоту и уют. На столике, где дворецкий оставлял херес, внимания Пендергаста требовали также несколько предметов из серебра, антикварный сифон, флакончики из римского стекла с духами и маленькая этрусская статуэтка из бронзы.

Но поразило гостя другое: над каминной полкой висела картина Вермера. В холодном фламандском свете у окна в свинцовом переплете сидела женщина, кружева в ее руках отбрасывали на платье паутинку теней. И хоть эту работу Пендергаст видел впервые – а все тридцать пять творений мастера он знал наперечет, – мысль о подделке отбросил сразу. Игру света и тени Вермера подделать было нельзя.

На противоположной стене висело незаконченное «Обращение святого Павла» в стиле Караваджо. Уменьшенная версия того, что художник написал для церкви Санта-Мария-дель-Пополо в Риме, она своей глубиной и насыщенностью цвета заставила Пендергаста увериться, что перед ним этюд самого мэтра.

Третье полотно на стене по правую руку живо напомнило Пендергасту о серии «Воспитание девы» Жоржа де Ла Тура. Картина, впрочем, не была копией, а значит, маленькая девочка, что читала книгу при свечах в темной комнате, принадлежала кисти таинственного француза.

Больше картин в комнате не было, но хватало и этих жемчужин. Ни одна из них, однако, не имела ярлыка с названием или именем мастера. Равнодушный к зависти гостей, хозяин повесил их здесь для собственного удовольствия, как часть интерьера.

Выходит, Фоско не так уж и прост.

Из соседней комнаты донеслись звуки, такие тихие, что различить их смог лишь сверхъестественный слух фэбээровца: открылась дверь, защебетала неведомая птица, стуча когтями по деревянным ступенькам, а глубокий голос нежно позвал:

– Ну же, ну, выходи! Так, теперь наверх – раз, два, три. А сейчас вниз – три, два, раз!

Птица – если это была птица – взорвалась щебетом, закудахтала и захлопала крыльями. Тут зазвучал тенор, постепенно набирая силу и громкость, и птица затихла. Как только ария бельканто смолкла, сразу же появился дворецкий.

– Граф примет вас сейчас, – пригласил он.

По длинному и широкому коридору, мимо стеллажей с книгами лакей повел Пендергаста в огромный кабинет, где во всем своем величии их дожидался граф.

В слаксах и накрахмаленной до хруста белой рубашке, расстегнутой у воротника, Фоско стоял спиной к вошедшим. Его взгляд был обращен на погруженный в вечерние сумерки балкончик за стеклянной стеной, увитый розовыми кустами. Рядом, на рабочем столе, он разместил в безукоризненном порядке по меньшей мере сотню миниатюрных инструментов: отвертки, паяльнички, ювелирные пилки, окуляры и напильники часовщика. Изящные маленькие шестеренки, собачки и пружинки лежали бок о бок с микросхемами, платами, связками проводов, светодиодами, кусочками резины и пластика и приспособлениями, о назначении которых оставалось только догадываться.

И над всем этим на Т-образном насесте восседал какаду. Однако, подойдя поближе, Пендергаст понял, что белоснежные перья и лимонно-желтый хохолок ввели его в заблуждение: птица оказалась не живой, а механической, роботом.

Дворецкий указал Пендергасту на стул возле стола. Затем, как добрый волшебник, будто из воздуха, достал недопитый бокал хереса и, оставив его гостю, так же бесшумно удалился.

Фоско тем временем взял со стола орех и зажал его между вытянутых трубочкой губ. Возбужденно присвистнув, искусственный попугай, жужжа моторчиками, перебрался к графу на плечо, схватил клювом орех, расколол его и весьма убедительно принялся есть.

– Ах, моя прелесть, – проворковал граф. – Время игр закончилось. Возвращайся на место.

Фоско слегка повел рукой в перчатке, но попугай, издав недовольный скрип и распушив хохолок, даже не подумал слушаться графа.

– Ай-ай, что-то он сегодня упрямится, – сказал Фоско, уже громче и тверже. – Возвращайся на насест или остаток дня вместо орехов проведешь на просе.

Все еще недовольно клекоча, птица спрыгнула на стол и, цепляясь металлическими когтями, взобралась на жердочку. Утвердившись там, робот уставился на Пендергаста бусинами глаз-светодиодов.

– Прошу простить, – с легким поклоном развернулся граф к гостю, – что заставил вас ждать. Мой друг, как видите, нуждается в упражнениях.

– Безумно интересно, – сухо прокомментировал Пендергаст.

– Еще бы! Хотя вынужден признать, питомцы заставляют меня выглядеть глупо.

– Питомцы?

– Да. Вы только посмотрите, как они любят меня! Мой какаду и… – граф кивнул в сторону проволочной пагоды, где, жужжа крохотными сервомоторами и попискивая электронными голосочками, резвилась стайка серых мышей, – и мои дорогие мышки! Однако отрада моя и услада очей – Буцефал. Ведь так, моя прелесть?

Птица, распушив перья, спрятала в них клюв, как будто слова графа ее смутили.

– Вы должны простить Буцефала, – цокнув языком, сказал граф. – С незнакомцами он осторожен и друзей заводить не спешит, а если что не так – тут же начинает кричать. Ах, мой друг, знали бы вы, какие легкие у этого изумительного существа! Мне даже пришлось занять две смежные квартиры.

Не обращая внимания на похвалу, робот-попугай неподвижно смотрел на Пендергаста.

– И Буцефал, и все прочие мои прелестники не чужды опере. Как сказал Конгрив, «Чары музыка таит»[19] и так далее. Вы, должно быть, слышали мое недостойное пение? Узнали отрывок?

– Ария Поллиона из «Нормы», – кивнул Пендергаст. – «Abbandonarmi così potresti».

– А, так вам понравилось?

– Этого я не говорил. Скажите, граф, роботов вы сделали сами?

– Да, механические безделушки и животные – моя страсть. Я одинаково люблю и своих чад, и детей природы. Знаете, у меня еще есть канарейки, живые. Желаете взглянуть?

– Благодарю, не стоит.

– Родись я американцем, кем-нибудь вроде Томаса Эдисона, то нашел бы применение своим талантам. Увы, моей родиной стала Флоренция, а угасающему итальянскому роду такие способности ни к чему. Там, откуда я родом, графы обеими руками держатся за век восемнадцатый, а то и за более древние времена.

Пендергаст уселся удобнее и заговорил:

– Граф Фоско, вас не затруднит ответить на несколько вопросов?

– Ах, оставим этих «графов», в конце концов, мы в Америке! Зовите меня Исидор. Надеюсь, и я могу обращаться к вам Алоизий?

Возникла небольшая пауза, после которой Пендергаст с ледяным спокойствием произнес:

– Если позволите, граф, я предпочел бы сохранить формальную атмосферу.

– Как пожелаете. Вижу, Пинкеттс озаботился хересом для вас. Согласитесь, мой дворецкий просто находка. Англичане веками разыгрывали из себя господ над итальянцами, так что мне доставляет удовольствие иметь под каблуком хотя бы одного из них. Вы ведь не англичанин?

– Нет.

– Значит, я могу позволить себе замечание: представляете, за всю историю у этой нации был всего один-единственный композитор – Бёрд.

Граф сел напротив на стул с мягкой обивкой, в который раз поразив Пендергаста легкостью и изяществом.

– Первый вопрос, граф Фоско, касается того памятного ужина у Гроува. Когда вы прибыли?

Граф свел белые ладони в молитвенном жесте и вздохнул.

– Гроув просил приехать к семи. Мне еще показалось странным, что он устраивает ужин в понедельник – это было не в его духе. Однако, как и положено в светском обществе, мы слегка опоздали: явились порознь, где-то между семью тридцатью и восемью. Я прибыл первым.

– Можете описать состояние Гроува?

– Да. Гроув был очень плох. Я уже говорил, он возбуждался по малейшему поводу, сильно нервничал; не так, впрочем, сильно, чтобы это помешало ему принять нас. Он даже приготовил изысканную камбалу – сам, хоть у него и работал повар. Гроув всегда умел прекрасно готовить и тем вечером превзошел самого себя – слегка прожарив рыбу в лимонном соке над огнем, он учел малейшие нюансы. После камбалы нам подали…

– Спасибо, я уже видел меню. Скажите, Гроув не объяснил, из-за чего он так нервничал?

– Не объяснил. Однако ему стоило огромных усилий это скрывать. Да и как можно скрыть такое, когда запираешь дверь на замок за каждым вновь прибывшим гостем и при этом затравленно озираешься по сторонам? Гроува выдало и то, что он почти не пил, а ведь он всегда был не против бокала хорошего бордо или предлагал гостям бутылочку отличного вина: от фриульского токая до совершенно замечательного «Шато Петрюс» девяностого года.

В личном погребке Пендергаста в «Дакоте» хранилось с десяток бутылок помероля по две тысячи долларов, и «Шато Петрюс» 1990 года – лучшее со времен легендарного урожая 1961-го – занимало среди них почетное место. Однако об этом фэбээровец предпочел умолчать.

Граф продолжил рассказ, сдобрив его хорошей порцией юмора и говорливости:

– Гроув даже открыл – случайно, надо заметить, – бутылочку «Кастелло ди Вераццано», так называемое bottiglia particolare, особое, с шелковым ярлычком. Исключительный вкус.

– Остальных гостей вы знали?

Граф улыбнулся:

– С леди Милбэнк я знаком достаточно хорошо, с Вильнюсом мы несколько раз встречались, а Джонатана Фредерика я знаю только по публикациям.

– О чем вы говорили за ужином?

Улыбка на лице графа сделалась шире.

– А вот это самое интересное.

– Правда?

– В первую половину вечера мы обсуждали работу Жоржа де Ла Тура. Вы, кстати, видели ее у меня в гостиной. Что скажете?

– Скажу, что нам лучше не уклоняться от темы.

– Но ведь это и есть тема разговора. Терпение, мой друг, терпение. Вот как, по-вашему, это подлинный де Ла Тур?

– Да.

– Почему же?

– Кружева написаны в очень характерной технике. К тому же никто, кроме самого де Ла Тура, не смог бы так пропустить свет от свечи меж пальцев натурщика.

Граф с любопытством посмотрел на Пендергаста, и в его глазах промелькнуло нечто неопределенное. Выдержав длинную паузу, Фоско очень тихо и серьезно произнес:

– Вы поражаете меня, Пендергаст. Я впечатлен. – Из голоса графа исчезли шутливые, фамильярные нотки. – Двадцать лет назад я оказался в небольшом финансовом затруднении и выставил на аукцион Сотби ту самую картину. Тогда Гроув опубликовал заметку в «Таймс», где назвал полотно одной из подделок Делобре[20] начала века. У меня на руках имелось доказательство подлинности, но картину все равно сняли с аукциона, и я потерял пятнадцать миллионов долларов.

– Значит, – поразмыслив, произнес Пендергаст, – вы говорили о том, как Гроув повесил на вашу картину ярлык «подделка»?

– Да, вначале. Затем мы заговорили о Вильнюсе – о его первой большой выставке в Сохо в начале восьмидесятых, и Гроув напомнил, как по этому случаю написал легендарную разгромную статью. А ведь после того карьера Вильнюса так и не восстановилась.

– Странные темы для беседы.

– Не могу не согласиться. Однако дело дошло и до леди Милбэнк, до их с Гроувом интрижки, имевшей место несколько лет назад.

– Веселый же получился ужин.

– Веселее не придумаешь.

– И как отреагировала леди Милбэнк?

– А как, вы считаете, должна была отреагировать леди? Интрижка разрушила ее брак, а Гроув поступил с ней омерзительно – оставил с ребенком, мальчиком.

– Похоже, причины для смертельной вражды с Гроувом имелись у каждого из вас.

– Воистину имелись, – вздохнул Фоско. – Мы все ненавидели Гроува, и Фредерик тоже. Я совсем его не знаю, но, похоже, несколько лет назад, работая редактором в «Арт энд стайл», он имел дерзость написать о Гроуве нечто неодобрительное. У Гроува имелись друзья на высоких должностях, и Фредерику пришлось искать новое место работы. Бедняга потом годами обивал пороги.

– Во сколько закончился ужин?

– После полуночи.

– Кто ушел первым?

– Первым из-за стола встал я. Мне действительно было пора уходить, ведь я нуждаюсь в длительном сне. Увидев, как следом за мной встали и остальные, Гроув чрезвычайно расстроился. Он очень не хотел, чтобы мы уходили, даже настаивал на кофе.

– Знаете почему?

– Думаю, боялся оставаться один.

– Можете точно вспомнить, что он говорил?

– В определенной мере. – И с пугающим реализмом Фоско заговорил взволнованным голосом, растягивая слова в истинно аристократической манере: – «Друзья мои! Только-только наступила полночь, ведь вы не собираетесь покинуть меня прямо сейчас? Я столько лет посвятил неоправданной гордыне, но вот я очистился, и мы с вами воссоединились. Это надо отметить. У меня имеется отличный портвейн, мы просто обязаны его распить». – Граф шумно вздохнул. – Я почти соблазнился.

– Вы все ушли вместе?

– Кто как.

– Я хотел бы знать как можно точнее, во сколько ушли вы.

– В двадцать пять минут первого. – Фоско взглянул на Пендергаста. – Простите за дерзость, но за таким множеством вопросов вы забыли один, самый главный.

– Какой же, граф Фоско?

– Вы не спросили, почему Джереми Гроув в последний час собрал у себя четверых своих заклятых врагов.

Долгое время Пендергаст тщательно обдумывал это, размышляя о графе. Затем произнес:

– Хороший вопрос. Считайте, я его задал.

– Его задал и Джереми Гроув, едва усадив нас за стол. И ответил словами, которыми подписал приглашения: он желал искупить вину перед теми, с кем поступил наиболее несправедливо.

– У вас есть копия?

Улыбнувшись, Фоско достал из кармана записку и передал ее Пендергасту.

– Перед Вильнюсом свою вину он искупил, – сказал фэбээровец. – Написал статью.

– И статью шикарную, согласитесь. Вильнюс, скорее всего, уже арендовал Десятую галерею, а работы, которые он выставил, уходят по двойной цене.

– А с леди Милбэнк? С Джонатаном Фредериком? Как Гроув искупил вину перед ними?

– Восстановить брак леди Милбэнк он был не в силах и предложил кое-что в качестве компенсации. Роскошное ожерелье, которое Гроув выложил на стол перед леди Милбэнк, стало достойной заменой тому высохшему стручку, я имею в виду барона Милбэнка. Безупречные шри-ланкийские изумруды в сорок карат ценой ни много ни мало миллион долларов. Леди Милбэнк едва не упала в обморок. Джонатану Фредерику Гроув дал то, чего тот желал больше всего, – кресло президента «Эдсель фаундейшн».

– Просто удивительно. А что же Гроув сделал для вас?

– Уверен, ответить на этот вопрос вы можете сами.

– Так значит, – кивнул Пендергаст, – искупить вину перед вами Гроув хотел, написав статью для «Берлингтон мэгэзин»? «Новый взгляд на „Воспитание девы“ Жоржа де Ла Тура»?

– Совершенно верно. Гроув признавался в ошибке и подтверждал подлинность блестящей работы. Он прочел статью вслух, при всех за столом.

– Статья осталась лежать рядом с компьютером. Неподписанная и неотправленная.

– Самая что ни на есть правда, мистер Пендергаст. Из нас четырех смерть Гроува обездолила лишь меня. – Фоско развел руками. – Обожди убийца хотя бы день, и я стал бы на сорок миллионов богаче.

– Сорок? Мне показалось, вы сказали пятнадцать.

– Во столько полотно оценили на Сотби двадцать лет назад. Сегодня картина ушла бы за сорок. По меньшей мере. А если к этому добавить оправдательную статью… – Граф пожал плечами. – Теперь я утешаюсь тем, что смогу любоваться картиной весь остаток жизни. Никто не верит в ее подлинность, но это не важно, ведь я сам верю. И вы.

– Да, – сказал Пендергаст. – В конце концов, значение имеет лишь это.

– Хорошо сказано.

– А тот Вермер, что висит рядом?

– Подлинник.

– В самом деле?

– Картина датируется тысяча шестьсот семьдесят первым годом. Мэтр написал ее где-то между «Дамой, пишущей письмо, и ее служанкой» и «Символом веры».

– Как она вам досталась?

– Это наша семейная реликвия, Фоско не считали и не считают нужным похваляться достояниями рода.

– Просто поразительно.

– У вас найдется время, – с улыбкой поклонился граф, – осмотреть всю коллекцию?

Мгновение Пендергаст колебался, затем сказал:

– Честно говоря, да, найдется.

Граф повел Пендергаста к выходу и уже в дверях, обернувшись, приказал:

– Буцефал, моя прелесть, приглядывай здесь.

Ответом ему был оцифрованный пронзительный крик.

18

Туго накрахмаленная верхняя часть мужской сорочки, надеваемой под открытый жилет при фраке или смокинге.

19

Цитата из трагедии английского драматурга Уильяма Конгрива «Невеста в трауре».

20

Делобре, Эмиль (1873–1956) – французский живописец, реставратор. Известен в первую очередь как копиист. В числе прочего Делобре приписывают авторство картины Жоржа де Ла Тура «Гадалка».

Огонь и сера

Подняться наверх