Читать книгу Кубанский шлях. Исторический роман - Людмила Рогочая - Страница 3

Хорошие нынче травы уродились, сочные. Будет чем скотину кормить.

На барском лугу бодро звенит косами дюжина мужиков. Завтра неделя1, и они радуются, что смогут накосить сена и своим коровушкам.

Прямые лучи полуденного солнца выбеливают мокрую от пота рубаху молодого плечистого косаря с соломенными, подстриженными в кружок светло-русыми волосами и широким разрезом зелёных глаз. Взмах косы – и высокие травы укладываются в одинаковые ряды. Несмотря на восемь часов непрерывного труда, Степан идёт с косой по заливному лугу, будто играючи. Он любит эту работу, размеренную, спокойную. Но мысли его не здесь. Он думает о доме, о молодой жене.

Вот Степанида пришла с барщины, входит в избу, вот стряпает, что-то напевая и поглядывая на дверь в ожидании его, Степана. Потом они ужинают, весело переговариваясь. Перед сном жена расчёсывает длинные русые волосы и нежно, светло улыбается. И есть чему радоваться: скоро у них появится первенец!

От приятных мечтаний Степана отвлекли голоса мужиков-косарей:

– Глядите, кто-то бежит!

– Что-то кричит. Не слышно…

– Дитё!

Уже ясно видно, что это мальчик лет семи-восьми.

– Никак Гришка, Гаврюшкин сын.

Мальчик, запыхавшись, остановился перед Степаном и, не переведя дух, выпалил:

– Дядька Степан, тётка Степанида утопла!

Косарь глазами вонзился в Гришу, пытаясь понять мальчишку. Но воспринял только одно слово – Степанида!

Степан, отшвырнув косу, сорвался с места и помчался через луг к деревне. Тревожно билось сердце. Что случилось? Что?

Вот улица. Перед избой толпа народу. При виде его крестьяне расступились. Дверь избы распахнута настежь. На лавке – его Степанидушка, в мокрой исподнице, с влажными слипшимися волосами.

В горнице полутёмно: окно залеплено лицами любопытных. Воют бабы. Слышен шёпот:

– Отпевать батюшка не будет – самоубивица. За погостом, небось, закопают.

– Что ж так… Степан, вроде, не обижал её?

– Вы что бабы, ополоумели? Тяжёлая она была. На такой грех не пошла бы.

– А кто ж её вытащил?

– Дворовый Матвейка. Рыбалил он на пруду. Видит: баба разделась и в исподней рубахе вошла в воду. И не вышла…. Пока сообразил что к чему, было поздно. Захлебнулась, бедняжка…

– Может, судорога схватила?

На возбуждённых пересудами баб прикрикнула старуха Мокеевна:

– Цыть, девки! У покойницы-то грех!

Все замолчали, скорбно и жалостно глядя на Степана. Он в отчаянии упал на колени перед лавкой, обхватил жену руками и беззвучно зарыдал. Его силой вывели из избы, чтобы обмыть и одеть покойную. Мокеевна вытолкала и соседей.

Когда Степан вернулся в горницу, Степанида, в праздничном сарафане, причёсанная, лежала на лавке. Лампада едва освещала строгое выражение её лица.

Всю ночь провёл Степан, стоя на коленях перед телом жены. Наступило утро. Не по-летнему хмурое небо давит предгрозовой духотой. Больно дышать и даже думать. Но надо жену по-человечески похоронить. Сколотить гроб, отпеть, отнести на кладбище, помянуть….

Степан делает всё сам. Родных в этой деревне у него нет. Где-то далеко за Вязьмой живут отец, мать, восемь братьев и сестёр, может быть, ещё жива и бабка. О ней он вспоминал чаще, чем о других родственниках. Добрая была, любила его. В эту деревню Степана привёз барин – ещё мальчиком купил, в придачу к кузнецу, определил в малодетную семью. Натерпелся малец от неё горя: и били, и голодом морили – думали, помрёт…. Он выжил, вырос, превратился в сильного парня, избу поставил, женился на красавице…

Сам Бог их свёл. Увидел Степан будущую жену два года назад, на жатве. Она снопы вязала. Проворно, ладно так. И собою хороша! Сердце зашлось, и полюбил парень. Он Степан – она Степанида! Как не подивиться на такую схожесть! Чем не пара? Сколько раз ходил он к барину Дмитрию Сергеевичу, чтобы тот разрешил ему жениться на Стеше. Сбился со счёту. Отказ за отказом. А тут на прошлый Ильин день засватали барышню – криворукую Апполинарию, ну, на радостях, наверное, согласился барин на свадьбу крепостных Степана и Степаниды. Даже лес на избу выделил. Посажённым отцом невесты на венчанье был. Ведь она сиротинушка, кроме тётки Мокеевны, никого…. Мать умерла, отец сгинул на войне: как забрили ему лоб пятнадцать лет тому назад, за строптивость, так ни слуху, и ни духу. Жив ли, нет?

В сельскую церковь Степан покойную жену не повёз – по деревне пошла нехорошая молва. Всегда найдутся завистники чужому счастью, но охотников обсудить чужое горе ещё больше. Степану с трудом удалось уговорить дьячка-то, чтобы он сам приехал в деревню. Тот долго противился, пришлось отдать пяток кур, но всё же отпел несчастную и уехал. Заколотили гроб. Хоронить её собрались соседи, старики да старухи. Правда, управляющий дал лошадь и отпустил с работы на день самого Степана и плотника Гаврилу, который и сколотил домовину.

Вдвоём погрузили гроб на телегу, запрягли лошадь, – и скорбное шествие двинулось через всю деревню в сторону кладбища. Кругом пусто – людей нет…. По улице бегали только куры, бродили свиньи да лаяли собаки.

Степан брёл за телегой, понуро опустив голову, и думал: «Как это случилось? Почему? Ведь всё меж ними было хорошо. Ни разу голоса не повысил на свою жёнушку, ни разу словечка обидного ей не сказал. Нет, правильно баба сказала – судорога схватила. Говорят, в тягостях это часто бывает. А его рядом-то и не было».

Вот и последний приют Стешеньки: старый деревенский погост – глубокая яма да деревянный крест. Мужики выровняли лопатами могилу. Все перекрестились да разошлись, кроме Мокеевны, которая тихо, чтобы не тревожить замершего у могилы Степана, шептала вслед:

– Приходите, люди добрые, помянуть светлую душеньку новопреставленной Степаниды.

А Степан камнем застыл у могилы жены. Долго стоял. Наконец, старуха тронула его за руку:

– Пойдём, милок. Успокойся. Ей хорошо сейчас, легко у Бога-то под крылом.…

Степан невидящим взглядом обвёл всё вокруг, и вдруг упал, как подкошенный, на могилу, прижался к ней, гладит, словно человека, нежно и ласково, и каким-то неестественным, утробным голосом вопрошает:

– Что ж ты, моя ладушка, наделала? Аль обидел? Зачем же мне жить без тебя?…

И сам отвечает:

– Незачем. Нету жизни. Закончилась. Не встретим вместе зорюшки. И сынок наш не родится, не будет меня тятей звать….

Мокеевна обняла его за плечи, пытаясь поднять:

– Не надо, Стёпушка! Пойдём, пойдём!

– Я не верю, баушка, что она сама…. Не могла такое сотворить с собой и с не рождённым дитём.

– Конечно, не могла, ох, Стёпушка. Случай… Беда! Ох, беда! Только ты, парень, не теряй головы от горя-то.

Старуха развернула тряпицу и протянула ему маленькую иконку:

– Вот тебе образок. В монастырском храме освящённый. Матерь Божия на нём, с младенцем. Милующая. Когда туга-печаль навалится на тебя, молитву Богородице почитай. Знаешь, чай?

– Знаю, баушка.

Степан встал, бережно принял образок, посмотрел на Богородицу, она и впрямь глядела на него ласково, милостиво. Мокеевна взяла иконку за шнурок и повесила её Степану на шею:

– Вот так, будет образок у тебя рядом с крестом нательным. Перекрестись, поблагодари Богородицу за её деяния, поцелуй иконку.

Степан послушно исполнил наставления Мокеевны, затем спрятал образок под рубаху.

– Ну, пойдём, пойдём, Стёпушка. Люди ждут.

Он бросил последний взгляд на могилу, и медленно, как после тяжёлой болезни, зашагал к дому, оставляя позади бедный погост с покосившимися крестами.

На поминки собрались несколько соседей: Гаврила с женой, две древние соседки да Макеевна. Щи, брага, квас, хлеб, огурцы, квашеная капуста. Вот, пожалуй, и всё, чем мог помянуть Степан свою любимую жену.

Уж смеркалось. Мокеевна зажгла лучину. Гаврила поднял глиняную кружку с брагой:

– Ну, по последней. Светлая память твоей Стеше. Ласковая да работящая была.

– Помолимся Господу нашему, всемилостивейшему и всепрощающему, – поднялась тётка, – «Господи Иисусе Христе, сыне Божии, помилуй и упокой душу рабы Твоея Степаниды в бесконечные веки, яко благ и человеколюбец. Рабе Божией преставившейся Степаниде вечная память».

Гости перекрестились и начали расходиться. Один Гаврила топтался на месте. Он несколько раз смущённо порывался ещё что-то сказать, потом всё-таки решился:

– Слышь, Степан, не знаю, говорить ли тебе? … Ну, да ладно… Люди бают, что Стеша утопилась. Сама…. Вишь ли, видели, как барчук приставали к ней. И снасильничали, вроде…

У Степана потемнело в глазах.

– Барчук?! – как эхо он повторил. И вдруг взревел, распаляясь от гнева, – Барчук!? Ну, говори, говори дальше! Что ты ещё слышал от людей?!

– Больше ничего. А барчук Лексей Дмитриевич и вправди из Москвы приехали. Неделю уж здесь. Отдыхают от учения.

Степан сжал кулаки, глаза его налились кровью, опрометью бросился из избы.

Гаврила испуганно закричал:

– Э-э, Стёпка, ты что? Чего удумал?

Побежал за ним следом. Но куда там?! Степан быстрее ветра мчался в сторону поместья. Не догнать….

Гаврила схватился за голову, испуганно прошептал:

– Убьёт! Зачем я сказал?!

У Степана сейчас действительно на уме только одно – убью!

С чёрного хода заскочил в дом, осторожно прошёл кухню и – к знакомому кабинету, где не раз ломал шапку перед барином с нижайшей просьбой – отдать Степаниду в жёны. Из щели под дверью пробивался свет. Степан бесшумно приоткрыл дверь и по-кошачьи подкрался к барчуку. Тот сидел за столом и рассматривал рукоять кинжала, украшенную драгоценными камнями. Прилизанные волосы…. Белоснежный стоячий воротник рубахи…. Задушу!

Алексей Дмитриевич или услышал шорох, или почувствовал присутствие постороннего, – обернулся. Он увидел огромные ручищи Степана, тянущиеся к его горлу, и лицо, полное ярости. Машинально направил лезвие кинжала на холопа. Но Степан перехватил оружие и повернул его в обратную сторону. Брызнула господская кровь. Степан бросился прочь и уже не видел, как голова молодого барина упала на стол, опрокинулась свеча, загорелась скатерть.

Степан мчался от усадьбы в сторону леса, сжимая в руках окровавленный кинжал. Сзади него – пламя: горела барская усадьба. Впереди зияла кромешная тьма. И тут разразился летний дождь. Ливень! Он хлестал в лицо, смешиваясь со слезами, стекал по шее и груди за пазуху. Но он не мог остановить несчастного. Степан, спотыкаясь, падая и поднимаясь, бежал и бежал.

Наконец, выбившись из сил, он рухнул лицом вниз на влажную подстилку из молодых трав. Долго лежал так, до самого рассвета.

– Господи! За что?! За что, Господи! – шептали губы, – За что?!

Перед его глазами возникла Степанида. Она с любовью взывала к нему:

– Стёпушка, сокол ясный, ненаглядный мой! Что же ты наделал? Сгубил себя.

– Он – тебя! Я – его! Чего уж обо мне печалиться, – услышал он свой надтреснутый болью голос.

Дождь давно прекратился. Степан сел на пень, достал образок из-под рубахи, поднёс к глазам. Почудилось ему, что не Божья матерь на нём изображена, а Степанида с не рождённым младенцем. Долго смотрел на неё, читая молитву. Поцеловал образок, вкладывая в этот поцелуй любовь и нежность, боль и жалость, спрятал под рубаху. Взгляд коснулся кинжала – он не помнил, как отбросил его, но поднял и заткнул за пояс.