Читать книгу Детство Лапиндрожки. Мемуары 1949–1955 гг. - Людмила Романова - Страница 13

– Петечка приехал! – обрадовано воскликнула Вера, когда мама с папой вошли в комнату. Иди я тебя поцелую, – обняла его она.

– Здрастье – вам! – шутливо сказал папа, он любил вставлять фразы из спектаклей.

– Здравствуй, здравствуй, – медленно сказала бабушка, которая держала меня на руках.

– О, Люлька, как выросла! – сказал папа, ну иди ко мне! Надя достань вон из той сумки. Мама достала Петрушку в ярком костюме, внутрь которого можно было всунуть руку, и тогда он оживал и говорил и смеялся.

– Здравствуй девочка, – сказал Петрушка. Как тебя зовут?

– Люся, – стеснительно сказала я, потому что редко видела папу.

– Молодец, а сколько тебе лет? Знаешь?

– Полтора года, – серьезно сказала я.

– А как меня зовут?

– Папа Петя!

– Молодец! – поцеловал меня папа. – Вся в меня.

– Ты ее спроси, она тебе и песенку споет.

– Ну-ка, ну-ка!

– Капитан, капитан улыбнитесь, – спела робко я.

– Талант! Надя, доставай из сумки колбаску, сыр, пирожки, я в Уржуме купил. Попробуйте уржумскую колбасу.

– Петечка, объедение! – понюхала тетя Вера коляску связанную веревочкой.

– А где Павел, где племянник?

А, Пашка в сарае, мастерит диван, а Виталек в санатории. Уже большой, я тебе потом фотографию покажу. Сейчас мы Павлика позовем, а вы, хотите, прогуляйтесь, пока мы на стол накроем. Через двадцать минут будет все готово! Тетя Вера весело, достала скатерть, и постелила ее на стол. Петечка, правда, красиво!

– Да! – сделал одобрительное лицо папа.

На скатерти были вышиты красные маки с зелеными листьями и черной серединкой и васильки. Ниточки блестели на накрахмаленном белоснежном поле, а край скатерти был сделан в стиле ришелье.

– Я вам тоже подарю скатерть, у меня их несколько готово. Выберете себе потом.

– Ну что, Петух! Пойдем, прогуляемся по Ильинке? – предложила мама. Ей хотелось, чтобы ее увидели с мужем. – Мать! Мы Люсеньку оставим с тобой?

– Идите, идите! – махнула рукой бабушка. – А мы на вас в окошко посмотрим, да коза!?

Коза, как и кошка, была я.

***

– Ничего, на первое время поживем там, а в ВТО мне обещали подыскать что-то поинтереснее. Зарплата приличная, концерты будем делать, проживем, тебе еще там понравится, – сказал Папа. Подъемные, квартиру оплачивать будут, что тебе? А потом все наладится.

Так началась наша совсем другая жизнь, с переездами, с новыми знакомыми и съемными квартирами. Для меня это было большое приключение, и мне это очень нравилось.

Нравилось как мама перед поездкой стирает белье, как мы запаковываем часть вещей в посылки, которые мама обшивает белой тканью и потом помочив химический карандаш пишет на ней адрес назначения, а потом мы тащим ее на почту и там тетя взвесив наш тюк ставит на нем шоколадный штемпель.

Нравилось, сидеть в поезде и смотреть на пробегающие картины, нравилось смотреть как тетя на соседней полке ест жареную курочку, с золотистой шкуркой, нравилось выходить на длинных остановках и покупать с папой в киоске колбаску, газировку и печеньице, нравилось познавать все новое, которого в самом начале моей жизни было очень-очень много! Почти все!

Это было здорово. Поезда, вокзалы, города. Все это было частью моего детства. И я любила дорогу. В окошке проплывали разные виды. И было интересно все, даже здания складов, цистерны, грузовые вагоны. А какие красивые луга с цветами, речки и леса пробегали за окошком!

Часто поезда были ночные, но я быстро просыпалась и спокойно чувствовала себя в этих ночных переходах. Конечно, все трудное доставалось маме, а мне романтика поездов и городов.

Все места, где мы были или жили, я сравнивала с Ильинкой, и она была лучше всех этих городов. Нигде не было таких чудесных улиц-просек, нигде не было столько сосен на участках, и нигде не было, свойственного Ильинке запаха, который был запахом сосен, невидимым запахом бузины и георгинов и ароматом флоксов. Ильинка была особенным местом. И она мне снилась часто.

***

С папой, который был доверчив, и не дальновиден у нас случались и приключения. Нравоучений он не терпел. И выводов из жизни не делал. Он все равно всем доверял. Ведь в детстве он был детдомовцем. Где другом считался любой, кто отломил тебе от своего куска. Он судил по себе. Отец хоть был и вспыльчив, и груб иногда, но не был намеренно злым и не умел обманывать. Как бы сказали в театре – это была роль простака. В жизни.

– Какой ужас, – думала мама. – С ним можно так влететь! С его доверчивостью и безответственностью. И сказать ничего нельзя. Ничего слушать не хочет!

***

Однажды, отец вез нас в Уржум. Это была пробная поездка. Отцу хотелось жить вместе с нами, и он вез нас показать, как он устроился, и может маме понравится там пожить. В поезде отец разговаривал с каким-то мужчиной средних лет в соседнем отсеке. А мы с мамой сидели на деревянном сидении с чемоданами и ждали высадки.

Мама уже внутренне переживала, потому что, нам предстояла ночь на вокзале с вещами и ребенком. Нам нужно было делать пересадку на следующее утро.

– Знала бы, нипочем бы не поехала! Тащить меня с ребенком, в такую глушь! А не поедешь, скандал! Ну ладно. Ночь как-нибудь, пересидим. А, вдруг и мест то на лавочке не будет!

Мама переживала. – Одной бы ладно. Но, Люсенька? Маленькая. На руках замучаешься держать. Хорошо бы вещи в камеру хранения сдать.

Поезд подошел к платформе, и мама позвала папу.

– Петь, бери чемоданы, а я Люську. Пойдем, скорее место займем на вокзале. И билеты посмотрим. Может еще какой-нибудь поезд есть, чтобы не ночевать тут.

Но, отец, схватив чемоданы, и двигаясь к выходу, оптимистично сказал,

– Мы сейчас пойдем к моему дружку. Он нас приглашает, там и переночуем.

– Да ты что, Петька! Ты же его не знаешь совсем. Может быть, уголовник какой-нибудь. Потом оттуда не выберешься. И обворуют, и по башке стукнут!

– Ну да! – беспечно сказал папа. – Мы с ним в поезде разговориись. Хороший человек. Фронтовик! Отец тащил чемоданы вслед за приятелем.

– Нет, Петь, ты как хочешь, а я туда не пойду. Мы с Люсенькой здесь посидим. Здесь народу много, не страшно.

– Ну что ты! – разозлился отец.

Он раздосадовано опустил чемоданы. Ему очень хотелось в дом к приятелю.

– Ну ладно, я сейчас к нему схожу, Посмотрю, как он живет, а то обидится. Здесь полчаса.

– Ладно. Ты нас посади и можешь идти куда хочешь. Смотри, осторожнее, башку сломят!

– Да брось ты! Валер, ты подожди, я сейчас жену устрою.

Приятель стоял и искоса наблюдал за сценой. Взгляд был цепкий. Хамоватый. И кепка, и какая—то, настороженная постановка тела, придавали ему вид уголовника, каких было немало в то время.

Оставь деньги, – шепотом сказала мама, – пока он отвернулся. Отец вытащил из внутреннего кармана портмоне и положил его маме в сумочку.

Проехав, минут десять на автобусе, приятель потащил отца по каким-то узким улочкам и в результате ввел его в обшарпанный, дощатый серый дом. Отец вошел в комнату снял шляпу и кашне.

Грязь, не мытые стаканы. Не убранный стол.

– Чего ты со своей черемонишься?! Дал бы ей по морде! Еще баб слушать!

– Ну да! Ты меня еще будешь учить! – взъерошился отец.

Ему было неприятно. Что этот новый приятель так выражается о его жене. В поезде, разговор шел на посторонние темы, и парень ему понравился.

– Ну, грубоват немного, но, что с него взять работяга! И фронтовик. Воевал! – думал он.

А такого беспардонного отношения, он не любил.

– Ладно, ладно, разливай, – немного спокойнее сказал Валера. – А я сейчас за огурцами схожу, – толкнул он отца по плечу.

Отец остался один в комнате, и ему стало не по себе. И весь этот нищенский вид, и вдруг, такое грубое отношение, и эти высказывания…

Через три минуты вошли двое. Валера и еще один, постарше.

– Артист, говоришь? Ну, давай, артист, выпьем. Чего жену-то не привел?

– Чего ты меня на – ты?! – подумал отец.

Он увидел многоговорящие наколки на груди у мужчины. И фиску во рту.

– Уголовник, точно, только вышел! – понял он.

В кармане парня виднелось что-то вроде финки.

Отец понял, что попался, и все страхи, о которых предупреждала его жена, проявились наяву.

– Да ну ее! Перестраховщица. Иди, говорит, сначала посмотри. Сейчас выпьем, и я за ней съезжу. Чего на вокзале сидеть. Да еще с чемоданами! – сказал он, поднимая многозначительно брови, и делая вид, что в них кое-что ценное.

Лица мужчин подобрели.

– Зови, зови. Вон на той койке спать будут. А мы гульнем!

– Где у вас можно помочиться? Живот что-то прихватило… – отец изобразил анархиста из спектакля «Оптимистическая трагедия». Он вытащил из роли все ужимки и жаргон. И отвлекал внимание «приятелей». Он изображал довольство компанией и похожесть на этих двоих. За эту роль его превозносили в газетах и потом пригласили сниматься в фильме «Первая перчатка»

Да, вон иди на улице поссы! – мужики переглянулись и, хрустя огурцом, выпили по полстакана. Уже за дверью, отец услышал перебранку.

– Да не чемоданы, так у него карманы почистим. Там такой бумажник торчал. Морду набьем, да пьяного потом подальше выкинем. И костюмчик продать можно и часы…

Отец оглянулся, ища чего бы ему схватить тяжелое в руку. Чтобы, в случае чего, обороняться. Но, никто за ним не шел, и отец тихо-тихо вышел из второй двери, думая про себя, почти с юмором: «Ноженьки, ноженьки, спасайте мою жопоньку» побежал по узким закоулкам, наугад и, наконец, выбежал на дорогу. А там, на попутном грузовике, доехал до вокзала.

– Явился! – сказала мама. Мы уже тут переживаем. И чемоданы и Люська. Отойти нельзя.

– Да господи, сказали бы мне, я бы чемоданы ваши покараулила. И девочка бы со мной посидела. Чего терпеть-то?! Вон он туалет, за углом! – сказала какая-то гражданка, сидящая рядом.

– Надя, ну, правда! На пять минут вещи бы оставить можно. И Люльку. Безмятежно сказал отец. Чего ты!

– А где же твоя шляпа и шарф? – спросила мама, усмехнувшись на слова тетки и беспечность отца.

– Да черт с ним, сам еле вырвался! Такая дрянь, этот Валерка оказался. Шушара какая-то! Представляешь, говорит! – дай ей в морду! Зашептал отец, повернувшись к женщине спиной. А второй с финкой был…

Отец еще какое-то время был расстроен и чувствовал себя виноватым, но когда мама стала ему с точность до мелочей рассказывать, что бы с ним было, и какой он безалаберный, быстро осек ее

– Ну, хватит! Разговорилась!

– Какой ужас, – думала мама. – С ним можно так влететь! С его доверчивостью и безответственностью. И сказать ничего нельзя. Ничего слушать не хочет! Она глазами поискала милиционера, который ходил по залу ожидания, оценила обстановку, на случай, если эти уголовники вернутся. Но, никто здесь больше не появился. Или напились, или испугались, что их уже там ждут.

В Уржуме мы побыли не долго, всего мамин отпуск.

***

Мама никогда никому меня не доверяла, и привыкла быть бдительной. Эта черта была необходима при работе с секретными документами, такая у мамы была работа. И однажды ей это помогло.

Это сейчас внушают всем, что бдительность – коммунистический, сталинский перехлест того времени. Но, на самом деле и вредителей, и врагов социалистического государства хватало.

Как-то мама, закончив работу и, выполнив, все требования сохранности документов оделась и вышла в коридорчик рядом с бюро. Она уже хотела уходить, но решила поправить шапочку перед зеркалом, и в это время она увидела, как второй работник, который оставался под предлогом закончить работу, оглядевшись на дверь, полез в шкаф и стал доставать папки с документами, к которым у него доступа не было. Он листал и фотографировал бумаги. Мама все это видела в отражение в зеркале. В щелочку двери. А тому, второму было не видно, что за ним наблюдают. Мама вышла из кабинета тихо, чтобы не спугнуть шпиона. Она была обязана доложить о происходящем. Потом она, придя на работу, делала вид, что ничего не произошло, но, благодаря некоторому плану, этот человек был пойман с поличным, за таким же занятием. Он оказался агентом разведки другой страны. И был арестован. А маму представили к награде.

А потом рассказывала мама, что ничего в этом Сергее Николаевиче диверсантского в облике не было. Он всегда был слишком обычным. У него в столе всегда стояла банка с вареньем и он, нагнув свою лысую голову поближе к банке, ел его втихомолку во время работы. Ел так, чтобы никто не увидел, что оно у него есть, и варенье стекало от спешки и неаккуратности на руки и лицо, и он облизывал свои пальцы. А потом ставил банку, и продолжал работать. Это было противно, но как-то не по шпионски, как показывали в кино. Если бы мама вовремя не заметила, эти манипуляции с секретными документами, то подозрение могло пасть и на нее, ведь их в кабинете с доступом было только двое. Так, что неизвестно, чем бы это все кончилось в те недоверчивые времена для мамы.

На бдительность отца рассчитывать не приходилось. Отец очень легко заводил дорожные знакомства и сто раз рисковал и вещами, и жизнью. Мама ругалась с ним по этому поводу, но, это было бесполезно. Отец нарывался. В одном месте ему чудом удалось уйти, потеряв при этом вещи. В другом, еще хлещи!

Это было в Сосновке. Я уже была побольше, мне было два года и три месяца.

Мы приехали из Ильинки в дом, где жил отец, но его дома не было. Он оставил нам записку.: «Надя, если приедешь, то знай, я в доме таком-то по улице такой-то. У нас сегодня спектакль. Ставим в Доме культуры».

Мама оставила вещи, и, взяв меня, пошла, посмотреть, где этот адрес. И если не далеко, то посмотреть премьеру – «Любовь Яровая» с отцом в роли Швынди.

Но, в это время прибежал отец, и сказал, – как хорошо, что я вас застал. Давай бегом, там нас ждет машина.

Мы с мамой сели в автобус и минут через десять были на месте.

Отец показывал всем меня и маму, и хвастался нами. Он загримировался, а мы сели в первый ряд и стали смотреть спектакль.

Я на половине заснула в кресле, а мама, тоже была очень усталая после дороги. Когда спектакль кончился, домой мы поехать не смогли, потому что был маленький банкет. Автобус с декорациями уехал, и идти по ночному городу с ребенком было сложно.

– А, подумаешь, Анна Григорьевна, такая хорошая дама, она нас устроит. Она главврач. Поспите в санатории! И меня и родителей положили спать в какой-то комнате, с двумя кроватями. Похоже было на больничную палату. Но, после такого тяжелого дня все заснули.

Утром отец, сказал, – вы погуляйте здесь парк, красиво. А я сейчас поговорю с Николаем Викторовичем и приду.

Мы вышли с мамой во двор и пошли по дорожке. Вокруг была травка и клумбы. А за оградой какие-то люди в халатах гуляли по парку. Кто хромал, кто сидел на лавочке перевязанный. Кто-то бегал по траве, выделывая неимоверные прыжки. Там стояли молодые прыщавые девушки.

– Может это дом сумасшедших, подумала мама, и замедлила шаг. Навстречу к ограде шла какая-то женщина, и платок у нее был повязан, уж очень нависая на лицо.

– Что это за больница? – спросила мама у женщины.

Та остановилась и вдруг отодвинула платок с лица и засмеялась беззубым ртом. Носа у нее не было!!!

***

В Саратове в наш поезд, в окно кинули камнем.

– Бандиты! – сказала мама. Послышался свист милиционеров, а я испугалась, что бандиты войдут к нам в вагон.

– Нет, Люсенька, не бойся, их уже в милицию забрали, – успокоила меня мама. Но, я долго смотрела на уплывающий вокзал и переплетение рельсов, боясь, что прибегут другие хулиганы и бросят снова камень. Это была первая встреча с опасностями жизни.

В Сосновке, произошел драматичный случай, который сыграл роль в нашей жизни. Сын хозяйки, у которой мы снимали квартиру, стащил из нашей кастрюли щи, налив в них сырой воды и бросив туда объеденную наполовину кость. К вечеру они прокисли. Эти щи мама сварила на последние деньги, и есть теперь было нечего, и на следующий день такой же кусочек мяса, купить было не на что. Папа закатил скандал маме, за то, что она не проследила, потом устроил скандал хозяйке. И нам стало очень плохо. Мама сидела и плакала, не представляя где теперь ей взять еду. Я орала, потому что хотела есть, и ничего не понимала, а отец пошел на разговор с директором театра, который уже несколько месяцев не выдавал зарплату, заменяя ее облигациями. Ситуация была безвыходной. Мы с мамой заболели.

Нас спасла бабушка Маша. Она приехала в Сосновку и, купив свежих огурцов, быстренько засолила их с укропом и чесноком. И продала их на рынке. А малосольные огурцы стоили дороже! У нас появились деньги, и это было спасение. Мы собрали вещи и уехали из Сосновки. И снова жили в Ильинке, у бабушки.

***

Но, наступил 1951 год и папе дали назначение в Лукоянов, где ему обещали квартиру месяца через три. Он перевез туда наши вещи, и когда устроился и получил первую зарплату, вызвал нас к себе.

1949—1951