Читать книгу Собрание сочинений в шести томах. Т. 5: Переводы. О переводах и переводчиках - Михаил Гаспаров, М. Л. Гаспаров - Страница 10

¹ <Зима>

Листьями ржавых жестянок

в нищем мозге, взвидевшем конец, —

редкие взблески:

листьями в вихре,

вместе с чайками, обозленными зимой.

Как высвобожденный вздох,

танцовщики застыли деревьями —

большой лес обнаженных деревьев.

² <Снег>

Белые водоросли в огне —

Грайи, всплывшие без век,

облики былых плясок,

окаменелые пламена.

Снег скрыл мир.

³ <Разум>

Спутники свели меня с ума

теодолитами, секстантами, отвесами

и телескопами, увеличивающими предметы,

которые лучше издали.

Куда ведут нас эти дороги?

Но вставший день,

может быть, еще не угас

с огоньком в ущелье, как роза,

с невесомым морем под шагом Бога.

⁴ <Свет>

Ты сказал здесь годы назад:

«Суть моя – свет».

И теперь еще, когда ты склоняешься

на широкие плечи сна

или даже когда твой путь – на дно,

в онемелое лоно моря, —

ты обшариваешь углы, где тьма

стирается и бессилеет,

на ощупь ищешь копье,

предназначенное пронзить твое сердце,

чтоб открыть его свету.

⁵ <Река>

Что за мутная река нас умчала?

Мы на дне.

Поток льется над нашей головой,

гнет бессвязный тростник.

Голоса

превратились под каштанами в камешки,

ими бросаются дети.

⁶ <Bemep>

Дуновенье, и еще, и порыв —

в миг, когда ты бросаешь книгу,

рвешь ненужные листки прошлого

или тянешься увидеть на лугу

горделивых кентавров в скачке

или юных амазонок, в поту

каждого изгиба тела

соревнующихся в прыжках и борьбе.

Ветер воскресения на рассвете,

когда думаешь, что солнце взошло.

⁷ <Огонь>

Огонь исцеляется огнем:

не каплями секунд,

а мгновенной вспышкой, —

будто страсть слилась с другой страстью

и они, пронзенные, замерли

или будто

музыкальный лад, который застыл

там, в средине, как изваяние,

неподвижный.

Этот вздох – не свершенье,

а кормчий гром.

¹ <Солнце>

Солнце, ты играешь вместе со мной,

и все же это не танец:

такая нагота,

почти кровь

для какого-то злого леса;

и вот —

² <Сцена>

Грянули гонги,

пришли гонцы.

Я их не ждал,

я забыл даже их голоса.

Отдохнувшие, свежеодетые,

в руках корзины, в корзинах плоды.

Я дивился шепотом:

люблю амфитеатры!

Раковина переполнилась по край,

и на сцене померкли огни,

как для славного какого-нибудь убийства.

³ <Действие>

Чего ты ищешь? Лицо твое исковеркано.

Вот ты встала

из постели, где стынут простыни,

и из бани, в которой месть.

Капли скатывались

по плечам и по животу,

под босыми ногами была земля,

срезанная зелень.

Те —

три лица неистовой Гекаты —

увлекали тебя с собой.

Твои очи – две трагических раковины,

на сосцах твоих два вишневых камешка —

театральный, наверное, реквизит.

Те улюлюкали,

ты стояла, вросшая в землю,

жесты их резали воздух.

Рабы вынесли им ножи —

ты стояла, вросшая в землю:

кипарис.

Они вырвали ножи из ножон,

примеряясь, как тебя ударить.

Лишь тогда ты вскрикнула:

«Пусть, кто хочет, придет меня свалить:

разве я не море?»

⁴ <Море>

Море: как оно стало таким, море?

Я годами медлил в горах,

слеп от светляков,

а теперь жду на этом берегу

человека, плота, обломка.

Море, как оно осквернилось?

Раз! взрезал его дельфин,

а потом

острые крылья чаек.

Но пресной была волна,

где я плавал и нырял ребенком

и где юношей

я высматривал в камешках узор,

искал ритм,

и Морской Старик мне промолвил:

«Я – твое место:

может быть, я – никто,

но могу я стать, кем ты хочешь».

⁵ <Событие>

Кто слышал в полдень

свист ножа по точильному камню?

Кто примчал верхом

с факелом в руке и хворостом?

Каждый умывает руки,

чтоб они остыли.

Кто вспорол

женщину, младенца и дом?

Нет виновного: только дым.

Кто бежал

и подковы звенели о каменья?

Вырваны глаза: слепота.

Больше нет свидетелей.

⁶ <Слово>

Когда вновь ты заговоришь?

Наши речи – дети многих отцов.

Они сеются, и укореняются,

и растут, и вскармливаются кровью.

Как сосны

хранят образ ветра,

когда он промчался, и нет его, —

так слова

сохраняют образ человека,

когда он миновал, и нет его.

Может быть, это звезды ищут слов,

когда топчут наготу твою ночью:

Лебедь, Стрелец, Скорпион, —

может быть, они.

Но где будешь ты в тот миг,

когда здесь, в театре, настанет свет?

⁷ <Вечность>

И однако там, на том берегу

под черным взором пещеры —

солнце в очах, птицы на плечах —

ты была, ты выстрадала

иную муку – любовь,

иную зарю – предстание,

иное рождение – воскресение;

и однако там ты возникла вновь

в неоглядном растяжении времени —

капля за каплею, как смола.

Сталактит. Сталагмит.

¹ <Жернова>

Огромное солнце с одной стороны,

юная луна с другой —

как те груди, далеки в памяти,

а меж них провалом – звездная ночь,

половодье жизни.

Лошади на току

мчатся, распластавшись в поту.

Здесь все проходит:

и эта женщина,

на миг прекрасная в твоих глазах,

гнется, ломится, падает на колени.

Жернова перемалывают все:

в звезды.

Канун самого длинного дня.

² <Роза>

Каждому видятся виденья,

но никто не хочет признаться

и живет, словно он один.

Большая роза

всегда была здесь рядом

с тобой во сне,

твоя, но неведомая, —

но только теперь, пригубив

крайние ее лепестки,

ты почувствовал плотный вес танцовщика,

падающего в реку времени —

в страшную зыбь.

Не трать дыханья, которым

одарил тебя этот вдох.

³ <Морок>

Но и в этом сне

так легко виденье становится

страшным мороком.

Так рыба, блеснув в волне,

уходит в глубинный ил,

так меняют цвет хамелеоны.

Город стал блудилищем,

сводники и шлюхи

закликают затхлыми прелестями;

девушка, вышедшая из волн,

надевает коровью шкуру,

чтобы даться быку;

поэт

смотрит на кровоточащие статуи,

а толпа швыряет в него дерьмом.

Уходи из этого сна,

как из кожи, иссеченной бичами.

⁴ <Вихрь>

В диком мотовстве ветра

вправо, влево, вверх, вниз

кружится мусор.

Смертный пар

цепенит людские тела.

Души

рвутся покинуть плоть,

они жаждут, но нет воды,

они тычутся, как в птичьем клею,

взад, вперед, наугад,

бьются тщетно,

и уже им не поднять крыльев.

Край иссох —

глиняный кувшин.

⁵ <Ворожба>

Мир укутан в снотворные простыни.

Ему нечего предложить,

кроме этого конца.

Жаркой ночью

высохшая жрица Гекаты,

груди настежь, на крыше дома

исторгает рукодельное полнолуние,

а две маленьких рабыни, зевая,

в медном размешивают котле

душные зелья:

завтра вволю насытятся любители.

Страсть ее и белила —

как у трагической актрисы,

и уже осыпается гипс.

⁶ <Нагота>

Под лаврами,

под белыми олеандрами,

под колючей скалой,

и стеклянное море у ног, —

вспомни, как хитон на глазах твоих

раскрывался, соскальзывая с наготы,

и ложился вокруг лодыжек,

мертвый, —

не так ли упал этот сон

между лаврами мертвых?

⁷ <Сад>

Серебристый тополь в ограде —

его дыхание отмеряет часы твои

днем и ночью —

водяные часы, полные небом.

Его часы в свете луны

тянут черный след по белой стене.

За оградой несколько сосен,

потом мраморы и огни

и люди, изваянные, как люди.

Только черный дрозд

щебечет, прилетая пить,

и порою ты слышишь голос горлицы.

Вся ограда – десять шагов;

можно видеть, как падают лучи

на две красные гвоздики,

на оливу и на малую жимолость.

Будь таким как есть.

А стихи

не отдай утонуть в густом платане:

вскорми их твоей скалой и почвой.

А лучшие

закопай в нужном месте, чтоб найти.

⁸ <Стихи>

Белый лист бумаги, суровое зеркало

отражает тебя таким, как был.

Белый лист, у него твой голос,

твой,

а не тот, который ты любишь.

Твоя музыка – это жизнь,

которую ты растратил.

Если хочешь, верни ее,

коли сладишь с Безразличным, которое

вновь и вновь

отбрасывает тебя к началу.

Ты странствовал,

видел много солнц, много месяцев,

прикасался к живым и мертвым,

знал мужское горе, женский стон,

детскую обиду, —

но все познанное – лишь бесплотная груда,

если ты не доверишься этой пустоте.

Может быть, ты найдешь в ней свои утраты:

юный цвет и глуби праведной старости.

То, что отдал ты, – твоя жизнь;

то, что отдал ты, – эта пустота:

белый лист бумаги.

⁹ <Люди>

Ты рассказывал о том, чего они не видели,

а они смеялись.

Все равно – тебе плыть по темной реке

против течения,

идти по неведомой тропе

упрямо, вплотную

и искать слова, пустившие корни,

как мозолистая олива, —

пусть смеются, —

и стремиться посеять мир иной

в это душное одиночество,

в руины времени, —

позабудь их.

Морской ветер, рассветная прохлада —

они есть, хоть их и не ищут.

¹⁰ <Губы>

В час, когда сбываются сны,

в первом сладком свете зари

я увидел, как раскрываются губы

лепесток за лепестком.

Тонкий серп засветился в небе.

Я боялся, что он их срежет.

¹¹ <Море>

Это море называется тишь,

корабли и белые паруса,

тяжкий вздох бриза с сосен и Эгейской горы.

Твоя кожа скользит по коже моря

легко и тепло —

мысль неясная и тотчас забытая.

Но в расселинах

черным соком хлынул раненый спрут

в глубину, —

где конец, как подумать, прекрасным островам.

¹² <Зной>

Набухает зной

в венах воспаленного неба.

Кровь взрывается —

она ищет обретения радости

по ту сторону смерти.

Свет – как пульс,

реже и реже,

и вот-вот остановится совсем.

¹³ <Полдень>

Солнце вот-вот замрет.

Призраки зари

дули в сухие раковины.

Птица пела лишь трижды и трижды.

Ящерица на белом камне,

неподвижная,

смотрит в выжженную траву,

где вьется уж.

Черное крыло резким взрезом метит

синий высокий свод:

вглядись, и он распахнется.

Воскресение в родильных муках.

¹⁴ <Всесожжение>

И вот

в плавленом свинце ворожбы —

блеск летнего моря,

обнаженность жизни,

путь, привал, уклон и подъем,

губы и лелеемая кожа —

все хочет сгореть.

Как сосна в полдень,

взбухшая смолой,

рвется родить пламя

и не терпит родильных мук, —

созови детей собрать пепел

и высеять.

Что свершилось, то правильно свершилось.

А чего еще не свершилось,

то должно сгореть

в этом полдне, где солнце пригвождено

в сердце столепестковой розы.