Читать книгу Чумовой психиатр. Пугающая и забавная история психиатрии - Максим Малявин - Страница 10

В первом же веке нашей эры, только уже во второй его половине, в Римской империи появляется и ещё одна яркая звезда, если рассматривать с точки зрения медицины, а особенно психиатрии. Поговаривают, правда, что львиная доля его текстов – это изложение трудов сирийца Архигена, который жил и практиковал в Риме во времена Траяна (54–117 год нашей эры), да кто же того Архигена помнит.

Во всяком случае, ни одного письменного труда его не сохранилось, а вот Аретей оказался более предусмотрителен. Родившись в Каппадокии, он перебрался в Александрию, где долгое время жил, учился и врачевал. Блестящее для тех времён знание анатомии – это оттуда, из Александрийского мусейона. Но нас ведь интересует его психиатрическая практика, верно?

Надо сказать, что в целом Аретей придерживался взглядов и учения Гиппократа в отношении душевных болезней. То есть признавал, что есть четыре основные жидкости тела, есть их красис, случается дискразия – и вот тут-то всё и начинается. Правда, одними лишь жидкостями всё объяснить нельзя, действительность выпирает за рамки шаблона.

Вот, к примеру, та же меланхолия. Вроде всё понятно: разлилась по френу (пардон, диафрагме) чёрная желчь – и пациенту резко поплохело, и стал он печален и главою скорбен. Ан нет, пишет Аретей, бывает, что внешне всё выглядит как меланхолия, а вот причина не в чёрной желчи, а в том, что произошло что-то из ряда вон. Печальное или страшное для человека. И так он сосредоточивается на своих печальных мыслях об этом событии, что вызывает тем «угнетённое состояние души, сосредоточившейся на какой-либо мысли». Чем вам не описание психогенной депрессии? Также, отмечает Аретей, грустная идея может образоваться и sine manifesta gravis causa, то бишь без веских тому причин (а это уже, на мой взгляд, наблюдение эндогенного процесса).

Описывал меланхолию Аретей очень подробно, обращая внимание на такие детали, которые ранее либо не замечали, либо никому и в голову не приходило их отдельно отмечать. Например, ту же заторможенность при меланхолии, что верно для большинства депрессивных состояний (и моторная, и психическая заторможенность наряду с резким и длительным снижением настроения входят в классическую триаду симптомов при депрессии). И «ложные мысли» – боязнь, что отравят или что боги покарают, и суицидальные тенденции, когда пациенты vitae maledicentes mortisque cupidi, то есть питают отвращение к жизни и страстно мечтают о смерти.

Тут я сделаю небольшое отступление: стоит помнить, что под меланхолией в те далёкие времена понимали целый ряд болезней, для которых в нынешней психиатрии есть свои отдельные названия. Так, сюда попала и шизофрения, исход которой, с нарастающим дефектом и распадом личности, Аретей описал как more brutorum vitain exigent, «глубокое безумие изгоняет жизнь», и прогрессивный паралич с судорогами и летальным исходом. И даже вероятность чередования меланхолии и мании (БАР не напоминает?) он упомянул.

Лечить же меланхолию Аретей предлагал по заветам Гиппократа: то есть не забывать очищать организм (снова здравствуй, чемерица) и правильно питаться, но главное, как завещал отец медицины, – «мудрым выжиданием помочь природе и её целительным силам». Пожалуй, для тех времён действительно мудрое решение, чтобы не навредить излишней ретивостью.

Особо подробно Аретей описал манию. И сразу предупредил: не надо путать пациентов мании с теми, кто вина опился или белены объелся. Или ещё каким другим ядом отравился. И с френитом тоже не надо путать: при френите лихорадка и всякие обманы чувств, когда что-то не то видится и что-то не то слышится, вот и пристаёт пациент к объектам искажённой реальности – мол, не так сидишь, не так свистишь…

У больных манией суждения ошибочные, потому и ведут они себя неправильно. Могут надумать себе всякого. К примеру, один такой думает, будто он наполненная маслом амфора, и жутко боится упасть и разбиться; другой же решил, что он – кусок… нет, не того, о чём вы подумали, а всего лишь необожжённой глины, и потому перестал пить, чтобы не размочить себя водой и не раскиснуть окончательно.

Описания лечения мании у Аретея не сохранилось, зато лечение френита он расписал подробно. В том числе и условия, в которых стоит держать пациента. И тут он даёт приличную фору в гуманизме тому же Авлу Корнелию Цельсу.

«Комната должна быть достаточно велика, чтобы в ней всегда поддерживалась чистота воздуха и умеренная температура; лучше, если стены будут совсем гладкими, так как всякие выступы и украшения плохо действуют на слабый ум больного: он видит то, чего нет, волнуется и протягивает руки вперёд. Слух обычно обострён, шум раздражает больных, а потому и в комнате, и во всем доме необходимо поддерживать тишину. Больные френитом мечутся на своём ложе, поэтому последнему надлежит быть не слишком узким, чтобы нельзя было свалиться на пол. Покрывало надо выбрать гладкое, иначе у больного появится желание выдёргивать из него нитки».

Сохранилось упоминание о враче, практиковавшем в самом начале первого века нашей эры в городе Афродисиас, что в анатолийской Карии, тогда ещё принадлежавшей Древней Греции. Звали того врача, соответственно, Ксенократ Афродисийский. Доктор написал книгу «О съедобных морских животных», но нам интересна не столько она, сколько оригинальный метод лечения психических болезней, которым он пользовался. Про терапию безумия музыкой к тому времени было уже давно известно – правда, сложно сказать, насколько эффективной она была. Так вот, Ксенократ авторитетно утверждал: эффективна.

Главное – материал, из которого сделан музыкальный инструмент. К примеру, флейта из древесины тополя лечит ишиас, а флейта из чемерицы (и снова она!) врачует сумасшедших.

Соран Эфесский, греческий врач, родился в 98 году в тогдашней провинции Азия, в Эфесе (туда в нынешние годы протоптана воздушная тропа туристических чартеров, и там варят самое популярное в Турции пиво), практиковал в Риме. И судя по наставлениям, которые дошли до нас в более поздних записях другого древнеримского медика, Целия Аврелиана, со скорбными главою пациентами ему довелось поработать плотно. Потому он подробно описывает, как за ними надо ухаживать. Кстати, вязки, мягкие и эластичные, к которым пришли сейчас, отринув (кстати, зря, но об этом позже) смирительные рубашки, впервые описаны именно у него.

«В комнате больного, в первом этаже, окна должны быть расположены повыше, чтобы нельзя было выброситься наружу. Изголовье кровати располагается спиной к двери (тогда больной не видит входящих). У очень возбуждённых больных приходится иногда вместо постели ограничиваться соломой, но тогда последнюю надо тщательно осматривать, чтобы не попалось в ней твёрдых предметов. В случаях повреждения кожи эти места необходимо перевязывать, и тогда на некоторое время, пока это нужно, больного пеленают мягкими бинтами, делая обороты вокруг головы, плеч и груди.

Приходится прибегать к помощи надсмотрщиков: эти люди должны по возможности незаметно, под предлогом, например, растирания, приблизиться к больному и овладеть им, но при этом надо принять все меры, какие возможны, чтобы ещё сильнее не взволновать его. В таких случаях всегда имеется опасность повредить суставы, а потому при связывании надо пользоваться мягкими тканями и делать это осторожно и ловко».

Сами понимаете, при таком подходе работа медикуса с пациентом массовой быть не может. Только штучная, только эксклюзив. И подход, практикуемый Сораном, необычайно гуманен, особенно по тем временам.

«Иные врачи предлагают держать всех без исключения больных в темноте, не принимая во внимание, как часто отсутствие света раздражает человека, не соображая, что темнота ещё больше омрачает голову, в которую как раз обратно требуется внести свет…

Некоторые, например Тит, проповедовали голодный режим, забывая, что это вернейший способ довести больного до смертельной опасности и помешать применению других средств, например гимнастики.

Врачи, сравнивающие умалишённых с дикими животными, укрощаемыми голодом и жаждой, должны сами считаться умалишёнными и не браться за лечение других. Исходя из ошибочной аналогии, они предлагают применение цепей, совершенно упуская из вида, что это наносит тяжёлые повреждения и что гораздо легче и целесообразнее удерживать больных руками, чем тяжестью оков».

Судя по всему, Соран внимательно изучил многие труды, касающиеся лечения помешательства, и многое испытал на практике, после чего у него возникли определённые сомнения в пользе некоторых рекомендаций. Мол, рассуждать можно красиво, а вот когда дело доходит до применения… Так, он отказался от идеи Темизона поить сумасшедших допьяна: дескать, у них и своей дури достаточно, а вы ещё и вином усугубляете, так и до мании недалеко!

К использованию музыки Соран тоже подходит с осторожностью: мало ли что Асклепиад, Ксенократ и Темизон считали живой и нежный фригийский ритм подходящим для меланхоликов, а воинственный дорийский – для склонных к нелепым выходкам и взрывам ребяческого смеха! Это всё хорошо, но вот звуки флейты, которые и здорового-то порой раздражают, больного вообще могут привести в бешенство, будь она хоть тысячу раз из чемерицы! Это он ещё шотландских волынок не слышал…

Советовал Соран не перегибать и с лечением пациента путём пробуждения у него сильных чувств – к примеру, любви. Предостерегал: мол, любовь сама по себе страстна и может подстегнуть развитие мании. Был, говорит, у меня один пациент – так он, воспылав любовью к нимфе Амфитрите, вообще в море бросился. И сия пучина поглотила его безвозвратно. Так что вы там осторожнее с любовью, коллеги-медикусы.