Читать книгу Сны спящей красавицы. Принцип матрёшки - Маргарита Сосницкая - Страница 4

Наконец, аист жизни посетил род Турковых-Истоминых и принёс им солнышко ясное – внучку.

Три месяца отроду её решили крестить, и на крестины сошлась вся ближайшая родня – человек двенадцать. Во главе родни стояла бабушка новорожденной – бывшая балерина театра оперы и балета, Елизавета Сергеевна, и дед – почётный и почтенный директор того же театра, на протяжение трех десятилетий его безсменый Зевс-громовержец Варфоломей Елизарович Турков-Изломин, обспечивший всех членов семейства хлебными местами в подвластной ему структуре. Из посторонних на праздник были приглашены два человека: кум, сослуживец Туркова-Истомина-младшего, и кума – коллега его жены-модельерши, то есть крёстные отец и мать, без которых никакие крестины не остоятся.

Варфоломей Елизарович в церковь не поехал по состоянию здоровья. Легко ли, часа два на ногах без отдыха? И он полусидел, вытянув ноги на диване, что-то перелистывал и потягивал безалкогольный напиток. На кухне и вокруг стола суетились родственницы, стол блистал льняной скатертью, хрусталем и фарфором. Центральная полоса на нем заполнялась салатницами и блюдами разных вкусностей. Варфоломей Елизарович привык, что вокруг него всегда вьются, что жизнь его ежедневный праздник, и немного скучал, не предвкушая ничего, выходящего из ряда.

Но вот послышался стук железной двери лифта, оживлённые голоса, и в квартиру ввалила толпа народу, а для городской квартиры, пусть просторной и улучшенной планировки, десяток человек – это уже толпа. Все подходили к Варфоломею Елизаровичу, раскланивались, справлялись о здоровьице, внучку поднесли на благословение. Но когда в гостиную вошла крестная – статная, совсем молодая женщина, сияющая дикой, необузданной молодостью и здоровьем, Варфоломей Елизарович как-то по-особому изогнулся и встал с дивана.

– Наташа! – кликнул он дочку. – Представь.

– Кхы-кхы, – расставила значительное многоточие Наташа, – а это моя кума Элена.

– Эле-е-е-на, – протянул Турков-Изломин, задержав её ручку в своей руке. – Всего одна буковка иная, а какой шарм-с-с-самородок!

Елизавета Сергеевна, видевшая сцену, занервничала, но виду не подала. Впрочем, кто её знал, тот знал и то, что если она не подает виду, то значит, занервничала не на шутку. О, она хорошо знала, что такое прощать дежурныевлюбленности неутомимого дамского угодника Варфоломея Елизаровича. Она сама, вернее, судьба её, была плодом этого дамского угодничества. Страшное оружие – дамское угодничество: поливальный шланг, если оно направлено на тебя, как на цветник, ты распускаешься всеми цветами, и вянешь, если струя его переметнулась на соседнюю клумбу. Конечно, и другим цвесть надо. Но и её цветник нельзя забывать полить! А он забывал. Эта забывчивость превращалась в тиранство. А Елизавета Сергеевна, Лиза Колокольцева, прима балерина столичного театра, пожертвовала для Туркова-Изломина всем: аплодисментами, обожанием поклонников, корзинами цветов в гримёрной, сценой, наконец, молодостью, красотой, балетом!!! Нарожала ему, потёртому ловеласу, детей, он не мог на ней не жениться; впрочем, он сам того искал, какие безумства только ни творил ради того, чтоб она не отталкивала его балетной ножкой, а приковал к пелёнкам, загонял от тазика до кастрюльки и стал засматриваться на дебютанток. О-о-о! Но в последние годы Турков-Изломин сдал, обрюзг, остепенился, к женщинам будто остыл, и Елизавета Сергеевна стала забывать свои терзания. Но сколько волка ни корми, он в лёс, матёрый зверь, смотрит. А вышла из лесу вот такая Элена, и бес в ребро!

Началось застолье.

Все члены семейства выказывали всевозможные знаки почтения Варфоломею Елизаровичу, он принимал их с ворчливым благодушием на грани между небрежностью и безразличием. Но пусть посмел бы кто не выказать этого почтения, ужо узнал бы удар молнии громовержца. Особенно усердствовал в выказывании чувств сын Туркова-Истомина, тоже Турков-Истомин, но уже Сергей Вафоломеевич, крупный розовощекий мужчина с короткой окладистой светло-русой бородой. Он-то и поднял первый тост, конечно, не за виновницу торжества, милого ангела-малютку, а за праотца семейства Варфоломея Елизаровича, ну, и соответственно Елизавету Сергеевну. Второй тост был за малютку, но сколько говорилось о том, что трудами деда ей проложена дорога в будущее, устланная пурпурной дорожкой. А Варфоломей Елизарович всё слушал, да ел, да ещё на Элену поглядывал, впрочем, и пил, не пропуская ни одного тоста, до дна. Век живи, век себя не познаешь. Знал ли он, что и в свои восемь десятков он будет таким же мальчишкой, как когда ещё молоко на губах не обсохло?! Да, твердили о том все классики, о, как на склоне наших лет мы любим,… и любви все возрасты покорны,… но то у них, а вот, оказывается и у него, у Варфоломея Елизаровича! И как бы он узнал о том, не доживи до этих благословенных восьми десятков!

Но тут произошло непоправимое. Сергей Варфоломеевич, украдкой бросавший туманные взгляды на Элену с другого конца стола, поставил пластинку, и под первые аккорды забытого танго пригласил Элену танцевать.

Варфоломей Елизарович чуть не поперхнулся. Как?! Покусился на его добычу? Да как смел?? Да кто таков??! Эдип!!!

Он встал, громыхнув стулом, но грохота за звуками танго никто не услышал. Он пошёл было на перехват дамы, да замер, любуясь ею.

Надо быть всегда одетой так, чтоб удобно и красиво было танцевать. И

Элена была так одета. В лёгкое воздушное платье с широким ремнем на узкой талии. Она была молода, миловидна, прямые разбросанные по спине волосы превращали её раскованность в волю ветра, вздымающего на верёвках простыни, в стрелу птичьего каравана, уплывающего вдаль. Партнёршей в танце она была идеальной – она была водой в реке: куда поворачивало русло, туда плыла и она, а возникали камни и пороги – она бурно неслась по ним, пенилась и клокотала.

Варфоломей Елизарович опрокинул в горло стопку водки, поставил пластинку сначала и подошёл к танцующим. Больно сжал сына за плечо, тот возмущённо обернулся, но увидев Туркова-Изломина-старшего, тесто, из которого сам вылеплен, потупился и отступил. Удивлённо взметнулись брови Элены. В следующее мгновенье её уже увлекла за собой лавина по имени Варфоломей Елизарович Турков-Изломин.

Гостиная дочери для городской квартиры была большая, да для танго маленькая. Танго любит бальные залы и танцплощадки. Турков-Изломин, однако, был партнёром опытным и ловким, он вёл Элену в обход стульев, старинных этажерок и торшера, не задевая их; наоборот, стулья и тумбочки будто участвовали в рисунке танца. У дивана Турков-Изломин сделал даме поворот с выпадом и поймал её налету, у самых подушек дивана, опустил свою голову в прорез ее платья, а она запрокинула свою через его локоть, доставая волосами подушки. Затем молниеносный взлёт точно в такт музыке – и опять ломаный узор шагов в реликтовом лесу мебели.

Но как же была коротка пластинка! Танго заканчивалось, а Турков-Изломин уже стоял на посту перед проигрывателем – о, это ретро 60-ых, да разве молодость бывает ретро! – и заводил музыку сначала, снова и снова похищая Элену в заколдованное русло своего танца-обряда. Сергей Варфоломеевич стоял у окна и злорадно посасывал синий напиток.

Несколько раз танго возвращалось на круги своя; всех измучил, извёл повторяющийся катарсис-оргазм изломинской эвфории, не исключая Элену. Будь Турков-Изломин обычным юнцом-ухажером, которых она стряхивала с себя гроздьями, то легко бы поставила точку в этой сногсшибательной гонке танго, но это был патриарх семейства, его гроза и опора, и она боялась прогневить его непочтением, а семейство и Сергея оскорбить неуважением к их прародителю. Чем Варфоломей Елизарович и пользовался, впрочем, не думая, что пользуется, а воспринимая, как должное, пока не восстало само семейство.

– Папа! У тебя же сердце! – взмолилась дочь.

– Не мешайте, когда человеку хорошо! – протрубил тот победно.

– Слишком хорошо – тоже плохо! – резонно осёк его Сергей Варфоломеевич и с удовольствием садиста выключил, прямо на полутакте, проигрыватель.

– Ты что?! – чуть не упал разъяренный Турков-Истомин, но его подхватили под руки, усадили в кресло, подали прохладительного крюшону.

Элена хотела ускользнуть с семейного пира, грозившего превратиться в разборку, но куда там: Турков-Истомин-старший схватил её за руку и не отпускал. Так и держал – одной рукой её руку, бело-сахарную, другой стакан с красным газированным крюшоном, который он изредка отхлёбывал большими глотками, и от него красными делались его круто изломленные губы. Элена сдалась и присела на ручку кресла.

– Умница, – одобрил он её в головокружительном счастье. Отпил ещё крюшону и сделал ей ручкой, дескать, поди сюда.

Элена наклонилась, и неожиданно Варфоломей Елизарович оказался в шатре её медно-золотых волос, наполненном дразнящим запахом разгоряченного женского тела и пряных переигравших духов. Он хотел ей что-то сказать, даже пусть слова из классиков, нежней и суеверней,… да запах этот волною перехватил дыханье, и Варфоломей Елизарович захрипел, уронил крюшон, схватился за грудь. Крюшон уронил, стакан разбил, а руку Элены не отпустил.

– Папе плохо! – бодро крикнул Сергей Варфоломеевич.

Но к нему уже бежала Елизавета Сергеевна с каплями.

Приехала скорая. Руку Элены с трудом освободили из спаянных на её запястье пальцев Варфоломея Елизаровича.

А он шёл с ней по ромашковому полю. Светило солнце, щебетали птицы. На Элене было длинное воздушное платье и фата. Она смеялась, но смеха он не слышал. Подхватил её на руки и понёс: да она же легкая, как балерина! И взмахнув руками, как балерина в «Лебедином озере», она вырвалась и побежала по полю, невесомо, почти воспаряя. Он – за ней. Она – подбрасывая в воздух охапки ромашек, ромашки разлетались и медленно падали, будто снежные хлопья.

Варфоломей Елизарович уже не помнил, как его звали, да и зачем эта бюрократия человеку, лёгкому, прозрачному? Ему нужно догнать бегущую по ромашковому полю. То ли волосы, то ли фата касаются его лица, он пытается схватить, но рука проходит сквозь них, как сквозь облако. Свет, ослепительный свет заливает всё кругом, и какая легкость, и что за счастье!

Как никогда в жизни.

***