Читать книгу За стеной 77 - Мари Сиврэй - Страница 3

Дзииииинь. Дзиииинь. Дзииииинь.

Я слышу протяжный звон в ушах, как будто кто-то стучит по кастрюле крохотным молоточком прямо над головой. Это значит, что звонит коммутатор. Я немного удивляюсь, потому что такое нечасто бывает, а если и бывает, то не от лучшей жизни. Обычно мы боимся звонка коммутатора, так как ничего хорошего он не предвещает, поэтому мое сердце на секунду замирает. Коммутатор – это такое связное настенное устройство во всех наших прозрачных квартирах, что-то типа прямого канала между гражданином и Министерством Связи, представляющим правительство. Средство общения между двумя этими составляющими. Работает на прием и на вызов, по голосовому звонку, видео или просто телеграммированию. Через него можно также связаться и с любой другой сотой в Союзе, коммутатор выступит как передатчик. Главное, не забывать про то, что информацию твою запишут и сохранят, и, возможно, применят против тебя, если понадобится. За всем остальным это очень удобная штука, если не считать, что без него было бы лучше – неприятно осознавать, что в твоем доме есть устройство, по которому до тебя могут дозвониться из Всевидящего Ока в любой момент. Тем более, никто не знает, что за тайные функции он на самом деле выполняет. Пишет ли он секретно все, о чем ведется речь в стенах?

Лежа в кровати слышу, как мама подбегает и снимает трубку, нажимает кнопку громкой связи и откладывает трубку на стол. Ее беспечность и быстрота, с которой она схватывает трубку коммутатора, меня возмущает. Но я тут же вспоминаю, что сегодня один из дней оповещения о результатах экзамена, о чем она, естественно, уже догадалась и теперь просто хочет, чтобы я услышала обо всем еще из кровати.

– Сообщение из Министерства Образования. Примите к сведению, что сегодня вы можете получить результаты выпускного экзамена от 27 июля для Нинель Бергин, номер KX915866134 на сайте Министерства Образования, а также уличных стендах в центральной зоне Констеллы. – Сообщает монотонный женский голос из устройства.

В 2023-м они провели реформу – упразднили отчества, сделали фамилии несклоняемыми, зато каждому присвоили номер, который мы должны знать, как Отче наш. На самом деле этот номер – номер нового пластикового паспорта, который стал иметь форму прямоугольной, легко помещаемой в карман школьной или рабочей униформы карточки, куда заносится вся имеющаяся о тебе информация, постоянно обновляемая на основании твоих действий и положению: имя, фамилия, возраст, вес, группа крови, все твои болезни, все сделанные тебе операции, все твои аллергии, качество зрения, имена и фамилии всех близких родственников, присужденную по результатам экзамена отрасль занятости, место работы, все повышения, имя Партнера, открепительные удостоверения, нарушения лимита времени по секторам, информация с датчиков в теле…

Я тихонько подхожу к маме сзади и кладу свою руку ей на плечо, она оглядывается, и я вижу на ее лице тревожную улыбку по мере того, как голос в коммутаторе умолкает. Экран прибора погасает, и я кладу его трубку на место.

Комната на секунду зависает в тишине. Сквозь стеклянную стену бьется утренний луч, застревая в прозрачном пространстве нашего жилища. Я улавливаю запах свежесваренного кофе, и это заставляет меня очнуться. Спешу разбавить тишину, зная, о чем задумалась мама. Наверное, ей хотелось бы, чтобы я никогда не взрослела и всю жизнь оставалась под боком. Но каждый новый приходящий день отдаляет меня от нее с неизбежностью. Вслед за экзаменами наступит и «спаривание», а затем и переезд в одному только небесам известном направлении.

– Ну что, отличненько! – Подытоживаю я и направляюсь в комнату, чтобы включить компьютер, для того чтобы взглянуть на результаты экзамена на сайте Министерства.

Мама вовремя очухивается, понимая, как прозаично я хочу начать этот день.

– Ну, нет, Нина! Так никто не делает! Пойдем к табло, там будут все. – Настаивает она, прося, чтобы мы поехали в центр Констеллы и увидели результаты на табло Дворца Советов, а заодно прогулялись. – Это как-то праздничнее! – Говорит она, и я соглашаюсь.

Мама права. Не так-то много праздников в нашей жизни. Сегодня день объявления результатов для моего потока. А это тысячи ребят, таких же, как я. Почти четверть моего возраста, кто живут в Констелле, как и я, решат приехать в центральную зону и провести день среди толпы своих сверстников. Там возле Дворца Советов будет хоть немного развлечений, не то, что здесь в нашей четвертой зоне. Здесь, если ты захочешь сахарную вату, то тебе для начала нужно будет до нее добраться. А в центре она будет в изобилии, как и мороженое, как и прочие сладости. Нужны будут только талоны и деньги. Как говорится, столько, сколько может позволить тебе твой кошелек…

Табло Дворца Советов, как всегда, облеплено людьми, и я ищу глазами свое имя, но не нахожу его. Мы отходим к отдельно стоящим терминалам, и я ввожу номер своего паспорта. Через пару секунд экран терминала пишет, что моя отрасль – административный сектор. Терминал показывает шкалу моих способностей по нарастающей и все секторы по убывающей, на которые я имею право претендовать. Административный сектор – отрасль, в которую меня должны взять на работу с закрытыми глазами. Так показал Суперкомпьютер. А это значит, что к управлению у меня имеется талант. Это значит, что я однажды тоже, если захочу, могу попасть в окружение Вождя и стать частью правительства. А если захочу и сильно постараюсь, смогу даже стать новым Вождем, с ухмылкой веселю сама себя я. Так сказал Суперкомпьютер, извольте считаться. Но мне почему-то изрядно смешно смотреть на это все.

– Умница ты моя. – Обнимает меня мама. – И я, возвращаясь мыслями на землю, улыбаюсь ей в ответ. Она, конечно, рада за меня.

– Легкотня! – Заявляю я, думая о том, что не знаю, хорошо ли это или плохо.

Администрация всегда была последним местом, к которому я хотела бы иметь отношение. Пусть лучше легкая промышленность и станки. Однообразная работа отвлекает от мыслей, не дает сосредоточиться на том, что злит. По крайней мере, так это работает у меня. Зачем мыслить, тем более бурно и свободолюбиво, если это все только останется мыслями?

Я думаю об этом каждый раз, как только вижу по утрам бесшумно паркующиеся во дворах мобильные фургоны, которые приехали за кем-то. Думаю каждый раз, как только развлекательное шоу прерывается на выпуск о Враге Народа. Новый день – новый выпуск. Каждый день – новый Враг Народа. Ни одного сюжета в новостях про стачки, ничего про забастовки, ничего про то, что творится в других частях нашей большой страны. Ведь не может же быть так, что все всем довольны? По-любому есть люди, которые думают так же, как я. А если не дают увидеть правду, то, порой я полагаю, что и думать не зачем. Страна все за тебя решила, живи и работай. Будь счастлив тем, что дают. Правительство отфильтровало тебе то, что полезно, убрав все ненужное, заклеив твои глаза липкой лентой, потому что видеть нет смысла. Просто, жуй, что положено. И когда я думаю об этой липкой ленте, то вспоминаю ту самую красную полосочку скотча с государственным гербом, на которой написано «Досмотрено. Пропущено». И как бы широко твои глаза ни были распахнуты, ты все равно не увидишь больше, чем тебе дадут увидеть. А что сделать, чтобы увидеть обратную сторону нашей реальности, я пока не знаю…

– Пойдем, есть что отпраздновать! – Командует мама. – Отец давно припас бутылочку хорошего «шампанского» на этот случай.

Я знаю, папе захочется увидеть все результаты, как они есть, поэтому быстро распечатываю их из терминала, чтобы показать на бумаге. Он будет гордиться мной – умственный труд в большем почете, чем физический. Ему будет приятно, что у него выросла такая дочь. Выросла такая умная, несмотря даже на то, что втайне постоянно поедала шоколад.

Папа откупоривает бутылку искристого вина со звуком «чпок», и из горлышка к низу льется холодный туманный дымок. Я подставляю бокалы, и пузырчатая жидкость наполняет их, тут же исчезая. Употреблять алкоголь мне еще нельзя, но отец настолько счастлив, что разрешает мне сделать пару глотков, и признается, что в молодости, еще мальчишками, бывало, выпивали по глотку по глупости – никто из них за это не был наказан, потому что на такое небольшое количество жидкости, что под запретом до совершеннолетия, датчики не реагировали…

Мы стоим в кухне в своей стеклянной соте, подняв бокалы. Папа радостно улыбается и начинает речь:

– Ну, вот ты и повзрослела, дочь моя. Сдала экзамены и получила степень для работы. Еще чуть-чуть и уедешь в отдельную соту с Партнером. – Произносит он не таким серьезным, как обычно, тоном, как будто смягчившись от осознания того, что я достигла первого взрослого шага, да еще и не наделав глупостей при этом.

Рядом с ним пристроилась мама и уткнула раскрасневшееся лицо ему в плечо, скрывая слезы счастья.

– А потом пойдут дети, школа, и работа, как у всех. – Он замолкает на несколько секунд.

Я смотрю на них, и мир вдруг на момент застывает в моей голове. Вижу, как папа шевелит губами, но не слышу о чем. Почему он так рад? Почему мама плачет? Это ведь делают абсолютно все, все сдают последний экзамен, даже самые сто раз исправленные люди. Ничего особенного в этом нет. Я лишь одна из миллионов, сделавших то же самое. Нет никакой моей заслуги в этом всем.

Отец продолжает говорить:

– Желаю тебе, чтобы ты добилась еще большего, чем мы с твоей матерью. Пусть страна гордится тобою! – И он поднимает вверх бокал и делает глоток.

Мои мысли перестают висеть в воздухе. Я, наконец, прихожу в себя, понимая, что именно мне не по нраву. Что-то в его словах физически не дает мне приподнять бокал к губам. Я смотрю на родителей и вижу, что они не думают так же, как я. Они не представляют что-то за пределами возможных благ Союза. Они так глубоко и туго увязли в Союзе, что и не мыслят иной жизни. У меня потеет ладонь, и от всего того, что он говорит, мне просто не по себе. Я не хочу работу на благо Союза. Я могла бы стать кем-то, возможно, но мысль о том, что ради этого мне нужно будет улыбаться тем, кого я ненавижу, не греет мне душу. Я могла бы, возможно, всю жизнь проработать фасовщицей. Лишь бы только не встречаться взглядом с теми, кто принадлежит к Ним. Иногда я ловлю себя на том, что мысли мои, как белка в колесе, бегут по кругу, и им бы выбраться, но выхода на свободу для них просто не существует. Мне почему-то совершенно не хочется детей. Не сейчас и не здесь, и не в это время. И не в этой стране, если честно. Я не хочу забеременеть сразу после вступления в брак. Я хочу пожить для себя. А не для Союза. Хотя будь у меня для самой себя даже миллион лет в Великом Союзе, каждый день здесь был бы сер и мрачен, как один. Я не хочу рожать детей для того, чтобы они превратились в еще один винтик большого однообразного механизма, который питает Систему и ломает живые души. Еще сотню таких, как мы, стране может дать какая-то другая, но не я. Я не хочу, чтобы мои дети, как и я, везде ловили на себе непрестанный взгляд Вождя. Задирали голову и видели его на потолках, доедали суп и находили его на дне тарелок, слышали его наставления перед каждым экзаменом, праздником, трауром… Я не хочу, чтобы это было первое, что они видели, родившись на свет, и не хочу, чтобы это было последнее, что они увидят перед смертью. Я не хочу, чтобы им диктовали, когда улыбаться, когда веселиться, а когда плакать. Я бы хотела, чтобы они дышали свободно и бегали, где им вздумается. Ели бы невиданные вкусности и играли бы в неслыханные игры. Я бы хотела, чтобы наши жизни были не похожи на жизни других. Чтобы мы выделялись и имели мечты, могли и знали, как их осуществить. А если это невозможно, то тогда я хотела бы, чтобы кто-нибудь другой родил моих детей, потому что я не смогу простить себя, наблюдая за тем, как они мучаются целую жизнь, действуя по приказу, и тем самым превращаясь в серые однообразные тени тех, кем они могли бы стать… Стеклянные стены, расписание, короткий поводок, все как у всех… Я не готова взять на себя это.

Я с силой сдавливаю кулак свободной от бокала руки, и боль от врезавшихся в ладонь ногтей возвращает меня обратно. Я мыслями была, возможно, где-то далеко. Что ж, это делает меня отличной от других. Оба родителя смотрят на меня, застыв, а я как будто парю под потолком и смотрю на себя со стороны. На моем лице застыла гримаса злости и ненависти, я чувствую, как больно сводит скулы от того, что я сдавила их.

Я залпом выпиваю шампанское, хоть и позволено мне было сделать только два глотка, с хлопком ставлю бокал на поверхность стола и убегаю из дома. К лестнице, на улицу, на свежий воздух. Бегу и мои волосы треплет слегка прохладный ветерок, а от высоток-стекол отражается закатывающееся солнце, и я дышу-дышу-дышу, пытаясь надышаться, но все не то…

Почему я не могу быть такой как все? Почему в моей голове возникают непохожие на других мысли? Почему я это чувствую? Почему мне мало того, что мне дали? Почему мне здесь так тесно, и откуда я взяла, что может быть свободнее, чем есть? Почему я родилась? Почему, мне просто не уснуть?

Я сижу на зеленой лужайке под деревом. Это наше с Ники место. Среди стеклянных спальных блоков Констеллы найти такие островки стало совсем сложно, но они все еще есть и дорого ценимы детишками, которые почти не знают свежей травы на ощупь. Мы выросли в стеклянных многоэтажных блоках и, если честно, хоронят нас также, в многоэтажных блоках глубоко под землей. От зеленого мира, когда-то окружавшего нас в двадцатом веке теперь уже, по слухам, мало что осталось… А то, что удалось сохранить – на вес золота. В те моменты, когда заканчиваются рабочие смены, зеленые лужайки заполняются кучей людей, и если наблюдать за ними со стороны, мне иногда даже становится грустно. Потому что, что мы имеем? Только этот день. Этот миг. Этот момент. Все остальное принадлежит Великому Союзу…

У нас с Ники есть свой дуб. На нем мы даже нацарапали свои имена. Прямо здесь под дубом мы решали с ней многие вопросы и приходили к единому мнению по поводу того, как нам быть и что нам делать, какого мнения придерживаться и кого опасаться, ощущая себя взрослыми, имеющими право и возможность повлиять на ход истории.

Июльское солнце все еще высоко и обжигающе даже на закате. Я задираю повыше рукава рубашки, чтобы моя кожа немного сгорела. Я совсем бледная, хоть и живу в прозрачных стенах, сквозь которые солнце проникает без спроса. Но, говорят, через стекло загореть нельзя. Что же, я проверяю это на своем опыте уже восемнадцать лет, они правы – на моей светлой коже проглядывают голубоватые ниточки вен.

Я держу в руках хрустящий бумажный пакет, еще таящий в себе тепло пончиков с сахарной пудрой. Он немного потемнел от жира в нескольких местах, но от этого ценность его содержимого не становится меньше. Когда я думаю о первом укусе, у меня сводит скулы от воображаемого сахара на языке, слаще всего, что я когда-либо ела. Но я не смею приступить к еде, покорно дожидаясь Ники. Это наше правило. Всегда делиться между собой и съедать что-то такое вкусное вместе. Поэтому я жду Ники, чтобы разделить с ней этот момент радости. Я когда-то не могла себе позволить маленькие радости, хоть и сильно хотелось. А когда ты маленький, тебе постоянно хочется попробовать то, что пестрит на вывесках и отчего рот наполняется слюной, стоит только представить, как ты кладешь это на язык. Горячие, обволоченные в белейший молотый сахар, похожий на первый снег, наивкуснейшие пончики, еще дымящиеся от печи, они и до сих пор продаются в небольшом закутке возле нашего местного отделения небезызвестного ПродХозТорга. В детстве из этого отдела всегда вкусно пахло – он нарочито был построен возле того места, где люди выстраивались в очередь за талонами. И вот, стоя в ней, еще маленькой, я тогда думала, о том, как же сильно мне хочется этих пончиков, я все время спрашивала себя, почему до пончиков, казалось бы, рукой подать, но мама никогда их не купит. И я тянула ее за рукав, но она не могла объяснить мне почему, просто беззвучно молчала, поджав губы и не отзываясь на мои просьбы. Настало время, и я смогла позволить себе эти пончики. Один за раз, не более. Второй всегда для Ники. Но даже и этого нам уже достаточно.

Ники задерживается, должно быть что-то важное дома. Она должна была прийти к месту встречи еще как полчаса назад.

– Нина! – Кричит кто-то издалека мое имя.

Я оборачиваюсь назад и вижу подругу. Ее лицо еще румяное от слез, глаза слегка припухшие.

– Что случилось? – Спрашиваю я, когда она приближается.

Ники медленно падает на траву рядом со мной.

– Иногда мне хочется вскрыть вены. – Уже даже не удручающе, а почти на грани с безразличностью говорит она, уставляясь в одну точку куда-то в небо.

Ее глаза мокрые, и когда она опускает их обратно вниз, то накопившиеся в них слезы собираются в капли и падают в траву.

– Если однажды она не придет, я так и сделаю. Все равно им уже некому будет мстить…

Я подползаю к ней и обхватываю ее обеими руками, крепко сжимая. Она все еще сидит, не двигаясь, твердо, не поддаваясь слабости обнять меня в ответ.

– Ники! – Шепчу я тревожно.

Она начинает всхлипывать, отчего дергаются ее плечи, наконец, позволяя мне обнять ее крепче.

– Она все еще не пришла. Уже скоро будет двадцать шесть часов.

Я не отпускаю ее.

– Каждый раз я думаю, что это может быть навсегда.

Я знаю, о чем она говорит, но не знаю, как ее успокоить.

– Я не могу постоянно переживать, у меня от этого трясутся руки.

Она отпускает меня и показывает мне вытянутые горизонтально ладони. Кончики пальцев и вправду трясутся, как будто она мерзнет от холода.

– Мне иногда так страшно остаться одной. – Говорит она, вытирая щеку от слез.

– Нееет. Нет. Пожалуйста. – Наконец, отвечаю я, прерывая свое молчание. Но это максимум, что я могу сказать.

А что я могу сказать, и в правду? Кроме матери у Ники нет никого, и я, конечно, понимаю, как тяжело и одиноко ей приходится, когда мать уходит на длинные смены непонятно куда, но я не могу ничего сделать. Я не могу изменить мир, в котором мы родились и в котором нам приходится жить по их правилам. Да и успокаивать я никогда не умела, я в этом смысле полный профан. Я как мартышка с гранатой, наоборот, могу ляпнуть что-то лишнее и сделать еще хуже.

– Я стала ходить на продленку. Хоть как-то веселее. Много людей.

– Хорошо, хорошо. – Киваю я, соглашаясь. Компания ей сейчас не повредит.

Я не могу с ней быть столько, сколько ей нужно сейчас из-за моих собственных забот. И это хорошее решение забыться среди своих одногодок.

– Все будет хорошо.

– А ты чего вылезла? Отпраздновали уже экзамен? – Спрашивает она, глядя, как я ковыряюсь в бумажном пакете и выуживая на свет пончики.

– Да уж. Отпраздновали. Аж захотелось смыться куда-то подальше. – Говорю я и протягиваю ей ее долю.

– Родителям не понять. – Говорит Ники, осторожно двумя пальцами принимая сладость. – Но ты и не старайся объяснить, не получится. Спасибо…

Мы обе сидим на лужайке, пережевывая пончики и облизывая пальцы от сахарной пудры, еще какое-то время, пока солнце не начинает пропадать за стеклянными блоками нашего квартала, унося с собой дневную теплоту.