Читать книгу Княжна из пепла - Марина Владимировна Болконская - Страница 3

Анастасия стояла на коленях перед дубовым гробом, вцепившись в край материнского савана. В доме пахло воском, ладаном и мокрым мехом – шубы плакальщиц не успели просохнуть после снега.

Её отец, князь Арсений Зарин, сжав кулаки, наблюдал за священником. Его губы шевелились – не в молитве, а в тихом монологе Вольтера, который он повторял как заклинание:

«Écrasez l'infâme!»1 (с франц. «Раздавите гадину!») – его любимая фраза о религии.

Но когда священник поднял кадило, Арсений механически перекрестился – жест, выточенный поколениями предков.

Слезы Анастасии падали на серебряный крест матери.

Священник, замечая насмешливый блеск в глазах князя, ускорил службу.

– Со святыми упокой…

– Довольно! – Арсений резко поднял руку. – Покойная не любила долгих церемоний.

Когда гроб закрыли, Анастасия услышала, как отец бросил в снег монету нищему.

– На помин души… хотя её нет.

В тот момент в детской душе свершилось нечто страшнее, чем смерть матери.

Она не спрашивала, почему Бог забрал маму – пятилетние ещё не требуют от небес справедливости. Её смутило другое: отец, который смеялся над молитвами и называл иконы «тёмными досками», теперь дрожал перед ними.

Его пальцы сжимали молитвенник так, будто это была тайная инструкция по спасению, а не просто реквизит для спектакля. Он заставил священника сократить чинопоследование, но не посмел отказаться от отпевания вовсе – словно в глубине души всё ещё боялся, что мать увидит его будущие грехи.

«Значит, Бог есть?» – подумала Анастасия, наблюдая, как отец крестится небрежно, но точно, как учили в детстве. «Но тогда Он… разрешил это? Или Ему всё равно?»

В её сознании рухнуло не детское доверие к Богу, а вера в то, что взрослые знают правду. Если даже отец – такой сильный, такой умный – лицемерит перед небом, значит, в мире нет ничего настоящего. Ни любви, ни веры, ни справедливости.

Только правила игры, которые сильные устанавливают для слабых.

Похороны княгини Зариной прошли тихо – слишком тихо для женщины, чей смех ещё недавно звенел в оранжерее.

Гроб опускали в землю под монотонный шепот священника, когда Анастасия впервые поняла запах смерти. Не вонь тления – нет. Сладковатый, с горчинкой, как пережаренный миндаль в рождественских пряниках. Он вился за складками чёрного крепа, прятался в букетах замороженных фиалок, лип к ладоням отца, когда тот впервые взял её за руку – не для утешения, а, чтобы резко одёрнуть от края могилы.

– Стой смирно, – прошипел Арсений. Его пальцы впились в запястье так, что наутро останутся синие отпечатки.

Анастасия не плакала. Она считала снежинки на плечах гостей, пока те бросали в яму комья промёрзшей земли. Сто тридцать семь. Столько же, сколько лепестков было в последнем букете матери.

Могилу уже засыпали, когда князь Арсений прикоснулся к плечу Аси, чтобы показать направление к карете. Это касание не согревало – оно обожгло, как удар плетью.

Но прежде чем Анастасия успела почувствовать боль от этого жеста, её взгляд упал на человека, оставшегося у могилы. Доктор Людвиг Гросс. Тот самый, кто осматривал мать в последний вечер, его тонкие пальцы поправляли очки, когда он говорил: «Просто мигрень, сударыня». Подписывал свидетельство о смерти «Остановка сердца».

– Марфа, – князь кивнул дородной служанке, не глядя на Анастасию, – отвези её отдельно. В большой карете… ей не место.

Сто тридцать семь шагов – от могилы матери до чёрной кареты с потёртыми колёсами.

– Садись, барышня, не задерживай, – Марфа шаркнула лаптями по снегу, хватая девочку за локоть так, будто та была украденной кошелкой.

Карета пахла мокрой овчиной и уксусом – будто кто-то пытался стереть следы болезни.

– Почему я не еду с папой? – Анастасия впилась ногтями в дверцу.

– Потому что твой отец теперь холостой… жених, – бросила Марфа, с силой отдирая детские пальцы от дерева. – А ты – лишний груз.

Карета дёрнулась, и Анастасия в последний раз увидела через запотевшее окошко слуг, засыпающих могилу матери еловыми ветками (чтобы земля не просела к весне). Отца, уже снимающего траурный креп с рукава.

– Прикрой глазёнки, сорока, – прохрипела Марфа, натягивая на окно засаленную занавеску. – Не к добру мёртвых провожать взглядом.

Карета скрипела на ухабах, будто старая женщина, стонавшая от боли. Запах уксуса становился резче – кто-то явно вымывал здесь рвотные пятна.

Анастасия прижалась в угол.

– Мы разве не возвращаемся домой?

Марфа фыркнула, доставая из-под скамьи плоскую фляжку.

– Какой тебе дом, голубка? Теперь там гнездо чужой кукушки.

За окном промелькнули знакомые липы – значит, ехали всё-таки в усадьбу. Но не по парадной аллее, а чёрным ходом, мимо скотного двора.

Внезапно Марфа вздрогнула, роняя флягу. Жидкость растеклась по полу, пахнув сладковатой горечью.

Анастасия замерла – этот запах она знала. Тот самый, что стоял в оранжерее, когда упала мама.

– Молчи, – прошипела Марфа, зажимая ей рот лапой. – Это для слабых нервов барыни новой. Чтоб не чувствовала, как земля по покойнице плачет.

Где-то впереди залаяли собаки – встречали хозяйскую карету.

Анастасия сжала в кулачке снежный комочек, занесённый на сапожке. Он таял, оставляя на ладони след, похожий на слезу.

В усадьбе пахло чужими духами.

– Кто это? – Анастасия ухватилась за юбку горничной, глядя, как по главной лестнице медленно поднимается женщина в лиловом – цвете, который носили только вдовы да падшие.

– Госпожа Эйхлер, – прошептала Марфуша, отводя глаза. – Теперь… ваша новая матушка.

Элеонора остановилась на площадке, повернула голову. Стеклянные глаза скользнули по девочке – без интереса, как по пыльной вазе в углу.

– Арсений, – голос звенел, как тонкий нож по хрусталю, – мне не нравится этот запах.

Князь мгновенно появился в дверях:

– Какой, душенька?

– Миндаль. – Её ноздри дрогнули. – Он везде.

Анастасия прижалась к стене. Она знала этот запах – он остался на маминой подушке, в складках её ночного платья. Теперь же он витал в каждом уголке усадьбы, смешавшись с резким ароматом свежей краски.

Через приоткрытую дверь гостиной девочка увидела, как двое рабочих в заляпанных лиловой краской холщовых рубахах выносят мамин розовый диван – тот самый, где мама читала ей сказки.

– Быстрее! – крикнул из глубины дома резкий женская голос. – Барин уже здесь, всё должно сиять!

Анастасия прикрыла ладонью рот, чтобы не закричать, и побежала к парадному входу, спотыкаясь о перевёрнутые стулья.

На пороге стояла незнакомая горничная в накрахмаленном чепце. На её груди ярко алела мамина брошка – золотая роза с каплей рубина в середине.

– Барышня Анастасия Арсеньевна? – горничная скривила губы в чём-то похожем на улыбку. – Ваша комната теперь в западном флигеле. Госпожа Эйхлер распорядилась.

Анастасия не двигалась, уставившись на брошку.

– Это… мамино… – прошептала она.

Горничная намеренно коснулась украшения пухлыми пальцами:

– Теперь это моё. Новая хозяйка разрешила. Вам бы пойти умыться, барышня – вы похожи на привидение.

Из глубины дома донёсся хрустальный смех Элеоноры, а вслед за ним – глухой голос отца.

– Прибери эти дурацкие куклы в чулан. Они мне мешают.

Анастасия вдруг поняла, что стоит босиком на ледяном полу, а её носочки – те самые, что вязала мама, – кто-то уже выбросил в корзину для тряпья.

Где-то упала крышка от маминой шляпной коробки, и этот звук прозвучал как последний аккорд похоронного марша.

Ночью девочка проснулась от хрустального звона – где-то разбилось зеркало.

Анастасия лежала, уткнувшись лицом в жесткую подушку, когда услышала – сквозь вой ветра – знакомый скрип.

Тот самый, что раздавался, когда мама пробиралась к ней тайком, после вечерних приемов.

Сердце девочки бешено заколотилось. Она сорвалась с кровати, босиком побежала по ледяным половицам, не чувствуя холода.

Дверь в мамину бывшую спальню стояла приоткрытой. Внутри пахло чужими духами и… чем-то еще. Чем-то родным.

Анастасия зажмурилась, вдыхая. – Ромашковый чай…

На полу, в углу, валялась одинокая перламутровая пуговица – от маминой ночной рубашки. Та самая, что всегда холодела под пальцами, когда девочка в страхе будила мать по ночам.

Она упала на колени, сжав находку в кулаке так, что перламутр впился в кожу.

– Что ты здесь делаешь?!

Резкий свет ударил по глазам. В дверях стояла Элеонора в лиловом пеньюаре, с свечой в руке. За ее спиной маячила фигура отца.

– Я… я искала…

– Врешь! – Элеонора взмахнула рукой. Пуговица вылетела из пальцев Анастасии, покатилась по полу и – о ужас – затерялась в щели между половиц.

– Марфа! Дуня! – взревел Арсений. – Немедленно сюда!

Уже через пять минут в коридоре выстроились все служанки. Босые, в одних ночных рубахах, они дрожали не столько от холода, сколько от страха.

– Кто пустил ее сюда? – шипела Элеонора, бросая свечу на пол. Воск расплылся кровавым пятном.

Тишина.

– Тогда все получат по двадцать розог!

Первой повели Дуню. Ее визг разорвал ночную тишину, смешавшись со скрежетом метлы, которой Элеонора вымела последние мамины вещи на двор.

Анастасия стояла у окна, прижав косяк ко лбу. Где-то там, в щели между половиц, лежала ее последняя находка.

А во дворе уже разгорался костер – мамины платья, книги, даже тот самый розовый диван пылали, освещая лица слуг красными отблесками.

Запах гари смешался с ароматом миндаля.