Читать книгу Виза на смерть - Мария Шкатулова - Страница 6

Не так уж много лет прошло с тех пор, как обитатели большого ведомственного дома на Брянской провожали Василия Демьяновича и Валентину Георгиевну Шрамковых почтительными, а то и завистливыми взглядами. Каждое утро Василий Демьянович со строгим лицом выходил из подъезда, не замечая сидящих на лавочке старушек – такие старушки откуда-то берутся даже в дипломатических домах, – и погружался в служебный автомобиль, увозивший его в высотку на Смоленскую площадь.

Часом позже на работу отправлялась и Валентина Георгиевна – в добротном сером или темно-синем костюме, со строгой прической и небольшим дамским портфелем в руках. Она сворачивала под арку и шла к метро, так как, несмотря на высокое положение Василия Демьяновича, члены семьи служебной машиной никогда не пользовались.

Сын Шрамковых, Виктор Васильевич, жил в соседнем подъезде того же дома со своей семьей и тоже работал на Смоленской, но в отличие от отца ездил на собственной светло-бежевой «Волге», стоявшей в подземном гараже в дальней части двора. Злые языки в МИДе утверждали, что своей успешной карьерой Виктор Васильевич был обязан авторитету и высокой должности Шрамкова-старшего, так как ни умом, ни способностями отца он не обладал. Старушки же в профессиональных достоинствах мидовских сотрудников не разбирались и кланялись Шрамкову-младшему с таким же почтением, как и его отцу.

Часов в одиннадцать во дворе появлялась Ольга, невестка, вывозившая на прогулку новорожденного сына в красивой заграничной коляске.

Еще у Шрамковых была дочь Женя, школьница. Старушки про нее говорили, что она шалапутная и что в семье не без урода, и когда она проносилась мимо них по двору, осуждающе качали головами.

Первый удар по благополучию семьи судьба нанесла в конце 1991 года, когда Василия Демьяновича отправили на пенсию. Весь МИД перешептывался, передавая из уст в уста подробности декабрьской коллегии, на которой новый союзный министр, получивший назначение в качестве приза за отказ признать ГКЧП, в пух и прах разнес Василия Демьяновича и еще нескольких старейших работников министерства, поддержавших путчистов. «Пропуска на стол! Освобождайте кабинеты!» – орал он, брызжа слюной, и поговаривали, будто уволенный среди прочих посол Свенцицкий, выйдя из зала заседаний, истерически расхохотался на глазах у изумленного кэгэбэшника, дежурившего на этаже.

Василий Демьянович вернулся в департамент, попрощался с подчиненными и отправился домой. Наутро, раскрыв газету, обнаружил фельетон на целую полосу, в котором скандально известный журналист Семен Хинштам обвинял ряд видных советских дипломатов, в том числе Шрамкова, в сотрудничестве с НКВД-КГБ, начиная с приснопамятных времен Андрея Вышинского.

С тех пор служебная машина больше уже не ждала его у подъезда в девятом часу утра. Выражение лица у него оставалось по-прежнему строгим, но теперь, выходя из дома, он иногда здоровался, и старушки хором отвечали, дружно кивая: «Здравствуйте, Василий Демьянович, доброе утро!»

В том же году, переживая за мужа, вышла на пенсию и Валентина Георгиевна, хотя могла бы еще работать и работать – она считалась хорошим специалистом в области трудового права – да и возраст позволял: она была на двенадцать лет моложе супруга. Но дело решили два обстоятельства: дочь Женя, которой к тому времени едва исполнилось семнадцать, несмотря на протесты родителей, бросила школу, сняла комнату и жила отдельно, а оставлять мужа одного в огромной пустой квартире Валентина Георгиевна не хотела. Кроме того, подрастал внук Сашенька, и чтобы дать возможность невестке защитить диплом, заботу о нем ей пришлось частично взять на себя.

По утрам Василий Демьянович гулял с внуком, и Валентина Георгиевна знала от Саши, что ходили они всегда по одному и тому же маршруту – через площадь Киевского вокзала и дальше по набережной, откуда хорошо просматривалась высотка на Смоленской. «Тоскует отец, – жаловалась она сыну, – ты бы зашел, поговорил».

Виктор Васильевич с семейством являлся в выходной, и они с отцом надолго закрывались в кабинете, а Валентина Георгиевна, хлопоча с Ольгой на кухне, время от времени прислушивалась к глухому голосу сына, пересказывающего последние новости с дипломатического фронта. «Что рассказывал Витя?» – робко интересовалась она после ухода детей, пугаясь молчания и мрачного вида Василия Демьяновича, но тот только хмурился и махал рукой. Видно, новости были неутешительные.

Прошло несколько лет. В 1996-м сменился очередной министр, и Валентине Георгиевне стало казаться, что муж начинает более или менее свыкаться со своим положением. Он стал лучше выглядеть, лучше есть и хорошо спать, по-прежнему много занимался с внуком, и один раз за семейным обедом она с удовольствием услышала, как он одобрительно высказался в адрес нового руководства. Тогда же, после долгого перерыва Василий Демьянович начал встречаться с бывшими коллегами по министерству, вышедшими или, точнее, уволенными на пенсию одновременно с ним.

К тому, что сын рано или поздно отправится в командировку, старики были готовы, но когда Виктор объявил, что через месяц уезжает, оба расстроились. Василий Демьянович лишался общества внука и возможности по воскресным дням поболтать с сыном о политике и новостях министерской жизни, а Валентина Георгиевна со страхом думала о муже, опасаясь возвращения его прежнего мрачного настроения. «Поговорил бы ты с Женей, – просила она сына, – вы уедете – что будет с отцом? Уговори ее вернуться». Но Виктор только раздражался: «Если вы не смогли призвать ее к порядку, когда это было еще возможно, что ты сейчас-то от меня хочешь? Она меня ни в грош не ставит».

Это было правдой. Валентина Георгиевна вспомнила, как однажды, во время какого-то спора, который вышел между ним и пятнадцатилетней Женей, Виктор заявил: «Таких, как ты, надо сажать, потому что вы – враги системы». – «Чего же ты ждешь? – усмехнулась Женя. – Донеси на меня». – «Надо будет, и донесу», – бросил в ответ Виктор, и Валентина Георгиевна никогда не могла забыть презрительный взгляд, который Женя бросила на брата. «Никогда, никогда они не помирятся, – думала она ночами, лежа без сна в своей постели, – что-то мы упустили, что-то сделали не так…»

В феврале старики проводили сына с невесткой и семилетним внуком в Нью-Йорк и остались одни. «Ничего, – говорила Валентина Георгиевна, робко заглядывая мужу в глаза, – время идет быстро, а Сашенька пока выучит английский язык… Да и для Вити хорошо переменить обстановку, а то он последнее время что-то совсем закис». Василий Демьянович молчал – он-то хорошо знал, почему не клеится карьера у его сына. «Ему бы Женькину голову», – думал Василий Демьянович и хмурился, как бывало всегда, когда он вспоминал о дочери.

Через два года Виктор Васильевич приехал на несколько дней в Москву. Привез подарки и два альбома с фотографиями, чтобы старики могли полюбоваться нью-йоркской квартирой, черным «бьюиком» и повзрослевшим внуком. «Мультфильмы смотрит по-английски и все понимает», – удовлетворенно хмыкнув, сказал Виктор Васильевич. «Сам-то ты как? – спросила мать, тревожно оглядывая сына, – что-то ты похудел… и вид у тебя какой-то… нервозный». – «Со мной все в порядке, мама», – отозвался Виктор Васильевич, и она почувствовала в его голосе легкое раздражение.

А еще через четыре дня тело Шрамкова-младшего с пулей в голове и ожогом от соляной кислоты на лице было обнаружено в сорока километрах от Москвы на обочине проселочной дороги в глубоком снегу. Ни родители, ни коллеги убитого не смогли ответить на вопрос, куда он отправился, уехав утром из дома, и тем более как очутился на Савеловском направлении, и следствие вскоре зашло в тупик.

Смерть Виктора, увы, не стала последней в череде бед, обрушившихся на стариков. Через три дня после похорон невестка Ольга заявила, что возвращается с Сашенькой в Америку и просит впредь не беспокоить ни ее, ни ее сына, а в качестве компенсации оставляет им свою трехкомнатную квартиру в полную собственность. И уехала на следующий день, даже не простившись.

И наконец, Женя, к которой вскоре после похорон Валентина Георгиевна отправилась выплакаться, а заодно уговорить вернуться домой, преподнесла очередной «сюрприз» – собралась родить ребенка без мужа. «Женя, Женечка, как же это ты?» – плача, повторяла Валентина Георгиевна, с ужасом глядя на выступающий дочерин живот, будто это был не живот беременной женщины, а воровское клеймо.

И только через год, когда Маше было уже девять месяцев и старики приехали и упросили Женю перебраться к ним, в квартиру на Брянской начала постепенно возвращаться жизнь.