Читать книгу Секрет Галатеи - Мария Тёрн - Страница 3

Why am I always talkin' like, "LET IT END, LET IT END"?

It's the only way to defend yourself!

It looks to me like you're gonna pretend and do what God said.

~SiM, Let it end

Приезжайте в Северную Цифею! Военные действия закончились пятьдесят лет назад, и мирные дроу теперь строят новые дома; длинные очереди к пунктам раздачи сменили торговые лавки, и ночью на улицах почти всегда тихо и безопасно. Поэтому приезжайте в Северную Цифею. Там, пересёкши привокзальную площадь по направлению север-восток, вы можете запрыгнуть в переполненный вагон конки по четвёртой линии, которая доставит вас из центра столицы к тихим окраинам. Вы увидите грязно-бежевое здание станционной службы и наверняка споткнётесь о раскрошившийся бордюр, тщетно пытающийся защитить мостовую от сора и пыли. Поверните направо, пройдите вдоль скособоченных магазинчиков до табачной лавки под красной вывеской – прямо за нею протоптана расторопными обывателями дорожка вглубь жилых кварталов. Есть что-то особенное в облике этих постаревших, напоминающих большие картонные коробки, домов; какой-то запах бедности и жареной картошки с луком, дыма дешёвых сигарет и ещё чего-то, ассоциирующегося с криками шумной ребятни и уродливыми пятнами краски на стенах подъездов. Идите не останавливаясь, тридцать или даже сорок минут, и там, в глубине сонных дворов, обсаженных старыми тополями, раскидистыми кустами сирени, а иногда душистой липой, клёном или рябиной, вы найдёте окно, которое не гаснет до самого утра. Здесь живёт дроу-студентка, одна из многих школяров, которые до сих пор читают при свече, чтобы сэкономить на починку сапог, и считают сдачу, покупая буханку хлеба. Днём она ходит на медицинские курсы, а вечером заучивает лекции за продуктовым прилавком, подавая спешащим домохозяйкам и медлительным старикам килограммы картофеля, пакеты с мукой, подсолнечное масло или побитые осенние яблоки. Сколько их, таких, как она, обитает в Северной Цифее, и как похожи их судьбы!

Когда-то эта часть города была знаменита токарным мастерством, в честь чего в парке был даже воздвигнут монумент в виде резчика, изукрашивающего замысловатым узором огромную плиту, однако разобщение Единого царства дроу, и в конечном счёте его распад на крошечное Царство, в центре которого осталась столица, и Горную республику, сохранившую за собой большую часть территории и ресурсов, привёл первое к упадку торговли. За какие-то семьдесят лет некогда цветущий и известный район пришёл в запустение, и сегодня редко кто из подрастающего поколения вспоминал, в каком исторически памятном месте он жил. Всем был нужен новый день, а не безвозвратно канувшее в бездну прошлое.

В сердце Кирсты тоже не было места возвышенно-трепетному чувству, когда она видела гранитный силуэт мужчины, склонившегося над работой. Этот пригород был омерзителен ей – со всеми блёклыми, однообразными домами, вытоптанными до грязи тротуарами, на которых среди пыли и мусора ютились невзрачные деревца и которые во время дождей превращались в болото, с его вонючей (из-за распложенной рядом канализации, в которую продавцы сливали рыбные помои) дорогой к станции конки, вдоль которой толпились приземистые магазинчики, торгующие сомнительного качества магическими медальонами, безвкусной одеждой и какой-то подозрительной едой, со скудными детскими площадками и чахлым островком зелени, зажатым между зданиями и называющимся городским парком. И поэтому Кирста убегала. Не беря ничего, разрывая на мелкие кусочки листы прошлого – чтобы наконец родиться заново.

* * *

Кирсте не повезло ещё с самого рождения, потому что её мать была шлюхой. Не в прямом смысле этого слова – в обычной жизни мать была заместителем главного врача в Центральной больнице – но про себя Кирста думала именно так. Кроме того, мать происходила из потомственной семьи резчиков по дереву; средняя из троих детей, она родилась через пару лет после окончания гражданской войны. От отца она унаследовала склонность к резким выражениям и упорство, а от матери – прагматичность и деятельность духа. Суровые годы беспорядков и разрухи закалили в ней эти качества; она относилась к персоналу своей больницы, как к прислуге, не брезговала мелким взяточничеством и не стеснялась при надобности устраивать громкие выволочки подчинённым – зато прекрасно вела документацию, отслеживая любые неувязки с законом, а потому администрация была ею довольна. Её мощная, дородная фигура ещё издалека начинала нависать над вами, угрожая подмять под себя и так и оставить раскатанным в блин по полу. Отец Кирсты, в противоположность жене, был тихий, мягкий дроу и работал в той же больнице хирургом. Коллеги не могли сказать о нём как ничего плохого, так и хорошего, но ценили за готовность в любой момент подменить товарища и миролюбивый нрав. Его отец был редактором газеты, мать – переводчица на дому, и жили они вначале на самой окраине Республики, откуда голод и желание лучшей доли выгнали однажды юношу в столицу, где он и встретил свою любовь.

Никто не мог сказать об этой семье плохого; это была обыкновенная, умеренная семья с обыкновенной долей ссор и шуток за обедом. Мать, чтобы зарабатывать (особенно вначале, когда жизнь была тяжелее, а денег меньше), с младенчества оставляла Кирсту под присмотром соседской бабки – безобидной, уже выжившей из ума старушенции, какие только и оставались сидеть в то время дома. Бабка умела только лузгать семечки и вязать носки, поэтому Кирста довольно рано научилась самостоятельности вроде надевания ботинок, изыскивания пропитания и самозанятости. Днём она листала книги или складывала бумажные фигурки из старых газет (а если везло, из плотной продуктовой бумаги), а в семь вечера бабка уходила к себе, и Кирста во дворе дожидалась родителей. Иногда они приходили вместе – отец бежал готовить, мать рыскала по магазинам в поисках продуктов и появлялась прямо к ужину; после этого она уходила к себе в комнату отдыхать, запрещая дочке беспокоить её, и, если отец был не слишком уставший, Кирста могла надеяться на какие-нибудь интересные рассказы от него. Из тех далёких времён ей запомнилось, что отец любил рассуждать – о прочитанных им книгах, о том, что он видел вокруг себя, когда они гуляли в лесу, об истории и о науках, и в этих рассуждениях чувствовалась его собственная, живая мысль. Иногда же у отца была экстренная или ночная смена, и он приходил за полночь. Тогда мать делала всё сама, а Кирста старалась держаться подальше, чтобы невзначай не схлопотать подзатыльник. Она вообще всегда побаивалась матери, слишком громкой и тяжёлой на руку, и старалась держаться поближе к отцу.

А затем ссоры между родителями вдруг стали происходить всё чаще и чаще; обидные ярлыки выросли до уровня оскорблений; деловое молчание за обедом сменилось взаимным раздражением; исчезли совместные походы на каток, в гости, в театр. Кирста не понимала ничего из того, что происходило вокруг, так как только недавно пошла в школу, но зато прекрасно чувствовала, что совершается нечто жуткое. Обвиняющие крики родителей друг другу были пыткой, от которой у Кирсты раскалывалось сердце. От страха и тоски она часто плакала по ночам, боясь представить, что же будет дальше. Казалось, родители полностью забыли о ней, увлечённые своей злобой, и у Кирсты не хватало духу подойти хотя бы к кому-нибудь из них за ласковым словом. Она стала ещё больше сидеть дома, забывая о горе в сказках, и завела карточку в библиотеке. А затем всё вдруг кончилось. Папа уехал жить в другой дом, а в их с мамой квартире появился другой мужчина. Кирсте он не понравился: он же не был отцом, так зачем искать какую-то замену? Всё равно ужины перестали быть такими тёплыми, как прежде, и мать за непонятое правило в учебнике или выковыривание лука из котлет кричала всё так же, только не у кого теперь было искать утешения. Отец перед отъездом спросил только одно: “Ты хочешь остаться с мамой или со мной?”. Кирста… Кирста хотела, чтобы папа оставался с мамой.

Впрочем, их расставанье было не столь горьким, как для многих других детей в её положении: отец теперь жил всего лишь на другом конце района, и требовалось не более пятнадцати минут, чтобы перейти из одного дома в другой. Появившийся в квартире отчим не проявлял к ней враждебности, стремясь наладить сколько-нибудь миролюбивые отношения; по сути, Кирста никогда не видела от него зла, и держалась по мере возможности вежливо и равнодушно. По вечерам она часто ходила к отцу, несмотря на недовольство матери, что дочь не принимает новый уклад семьи – но с этим мать уже ничего не могла поделать.

В десять лет она отдала Кирсту в пансионат с усиленным изучением светлоэльфийского языка, который является международным и по сей день. В то время дети поднявшегося и разбогатевшего “среднего класса” уже не были редкостью в подобного рода заведениях, предназначавшихся ранее только для аристократической прослойки, однако сама Кирста расстроилась: ведь зачисление означало, что с отцом она сможет видеться только в каникулы. В остальном же это было шило на мыло: если матери часто не хватало сдержанности, то местные педагоги с воспитателями были холодны и своенравны, вынуждая учеников угодничать и соблюдать полное повиновение. Впрочем, видимо, природные склонности Кирста унаследовала от отца, так как отличница и примерная воспитанница, шесть лет она прожила тихо, как мышка. Она запомнила далёкие, сокрытые кустарником дальние аллеи парка, где можно было отдохнуть от чужого внимания, и утреннюю тишину библиотеки по выходным, куда она уходила, чтобы спокойно складывать бумажных зверей из уже появившейся в магазинах красивой, цветной бумаги, которую предварительно раскрашивала собственно придуманными чернильными узорами.

Учителя всегда характеризовали Кирсту как сообразительного, кроткого, очень послушного ребёнка с приятной внешностью – разве что чересчур молчаливого. Впрочем, быть может, не стоит столь безоговорочно верить их впечатлениям: кто ещё помнит себя ребёнком, знает, с каким искусством ученики дурят головы преподавателям, выдают ложное за действительное и просто говорят далеко не всё – как раз то самое сокровенное, что и определяет характер. Сверстники бы описали Кирсту как нелюдимую, спокойную дроу, но при том весьма высокомерную, брезгующую помощью и взаимовыручкой, но чей острый ум позволял ей выживать в строгих условиях пансионата практически в одиночку. Даже более: он и был причиной её чрезмерной гордости. Через год, будто назло всем, она взяла под крыло забитую, неопрятную, глупую девчонку, с которой никто не хотел общаться – и тогда Кирсту окончательно записали в “задавалы”. Расправа стала лишь вопросом времени. Через слухи, через неведомые пути узнали, что у неё нет отца, узнали её любимые вещи и то, что было дорого её сердцу – и уж тогда-то отплатили сполна, раз и навсегда поставив на место; впрочем, они не были жестокими: знали разницу между терроризирующей насмешкой и настоящим издевательством, и никто из взрослых не заметил их маленькой справедливой мести.

Сама Кирста уже не помнила, почему сошлась с Лирой, как звали ту девочку-изгоя. Возможно, ей показалось нечто родственное в её застенчивости и простодушии, которые Кирсте было так трудно отыскать в других детях; а может, она действительно пошла на поводу у самолюбивого милосердия, ожидая стать снисходительной покровительницей и так никому не нужного, забитого существа; а может, ей и правда хотелось досадить коллективу, в котором она так ни с кем и не сошлась и в который её запихнули против её воли, согласия и какого-либо желания. Во всяком случае, Лира оказалась пустышкой. Скуповатой, скрытной, безликой душой, которую Кирста так и не смогла никогда разгадать. Лира всегда бегала за Кирстой хвостом, точно тень, никогда ничего не знала, ничем не интересовалась, слабо училась и почти ничего про себя на рассказывала. Выражений лица у неё было только два: отсутствующе-тупое, глядя на которое невозможно было угадать, шевелится ли в этой голове хоть какая-то оригинальная мысль, и виновато-хихикающее. Кирста до одури боялась в эти годы показывать матери табель с оценками, несмотря на то что по успеваемости она всегда находилась в первой десятке: стоило родительнице посчитать, что четвёрок в этот раз слишком много, и Кирста, помимо выговоров, лишалась сладкого на весь следующий триместр, а ведь в пансионате сладкого совсем не давали. От отца (который считал такие наказания чрезмерными) протащить что-либо было невозможно по той простой причине, что все вещи Кирсты перед отъездом тщательно проверялись, но Лира никогда не делилась нею своими конфетами, и, как Кирсте казалось, даже усердно их прятала. Это была странная, тёмная, пустая душа.

А когда Кирста оглянулась, всё было уже кончено; она была наедине с тридцатью враждебно настроенными подростками, жаждущими воспользоваться любой её слабостью, чтобы ударить побольнее. Раскол зашёл слишком далеко и ни одна из сторон уже не могла возродить в душе те тёплые, безоблачные чувства, которые лежат в основе взаимного уважения и дружбы. Но кто знает, быть может, и без Лиры в конце концов всё закончилось бы ровно так же? Мать часто называла свою дочь ненормальной: “Беда мне с тобой… Всё у тебя не как у других дроу!”.

Сложно описать то чувство Кирсты, когда она была вынуждена влачить своё существование с теми, к кому питала неприязнь. Это тоска, это злость, это жгучее унижение и одновременно омерзение к самой себе. Незримая, пропитывающая воздух неприязнь. Что можно ей противопоставить? Побои являются вещественным доказательством. Вымогание денег заметят родители. Пресечь возможно любые физические унижения, но как работать с такой тонкой и неуловимой материей, как человеческие взаимоотношения? Самое ужасное для жертвы заключается в том, что на подобного рода давление очень трудно пожаловаться. Со стороны всё выглядит гладко, и она даже не может утверждать, что её как-либо притесняют. Однако насмешка, презрение, неприязнь и скрывающееся за ними отторжение буквально ощущаются кожей; в конце концов, чтобы ранить, совсем необязательно заносить нож, и слова могут причинять боль не меньшую, чем физическое воздействие.

Привыкнув проводить время по большей части в одиночестве (когда удавалось улизнуть от Лиры), Кирста много читала, занималась бегом, писала письма отцу, каждый день с замиранием сердца заглядывая в почтовый ящик, хоть они и приходили не чаще, чем раз в месяц. Ей казалось, что они с отцом видятся совсем редко и мать, как могла, старалась мешать встречам в каникулы, с каждым годом всё более укрепляясь в мысли, что “бывший крадёт у неё дочь”. Отчиму было всё равно. Иногда Кирсте казалось, что её специально отправили в пансионат, чтобы она не мешала их новой любви – но только почему тогда её ревнуют, буквально приковывая к дому? Впрочем, это не обсуждалось. Она должна была быть благодарна матери за всю её заботу и усилия, потраченные на неё, Кирсту – и точка.

А когда Кирста наконец выучилась и покинула стены учебного заведения, она узнала, что её отец женится во второй раз. На дородной, громко смеющейся женщине, чародейке, специализирующейся на зачаровывании предметов домашнего обихода, и к тому же переезжает в другой город, где его жене по знакомству предложили более выгодную должность. Сам он давно мечтал уволиться со старой работы, где всё напоминало о пережитом унижении – и теперь, как по велению судьбы, он нашёл себе новое место. Новость стала настоящим шоком для Кирсты. Таким, что в последние недели подготовки к экзаменам у неё опустились руки даже несмотря на вопли и угрозы матери. После неизбежного, на этот раз настоящего расставания Кирста ни разу к нему не ездила, но отец каждые полгода продолжал исправно пересылать ей деньги и длинное письмо, в ответ всегда получая более сухое и краткое.

Не сумев поступить в столичный университет (ей не хватило нескольких баллов), Кирста поступила на фармаколога в находящийся недалеко от дома колледж – то было одно из первых учебных заведений, построенных после разрухи, которое не имело ни имени, ни репутации и к которому большинство жителей относились с подозрительной осторожностью – но делать было нечего, куда-то всё равно надо было поступить. Теперь это была уже совсем тихая, отводящая взгляд в сторону девушка, обладающая поразительной способностью быть незаметной для окружающих. Её имя никогда не звучало на студенческих собраниях или праздниках, и едва ли кто-то из однокурсников мог вспомнить, когда у неё был день рождения; чаще всего она сидела где-нибудь в углу с книгой в руках и по многу часов пропадала в библиотеке. Наука вскоре стала отдушиной для наблюдательного, привыкшего постоянно получать новую пищу мозга Кирсты, и она с головой погрузилась в учёбу. Быстро и незаметно пролетели три одинаковых года, наполненных зубрёжкой, подработками в продуктовом магазинчике, пробежками и тихими вечерами в снимаемой на окраине собственной квартирке.

К тому моменту отношения с матерью у неё окончательно испортились. Крикливая, вульгарная, шумная – по мере взросления Кирста всё яснее осознавала, насколько разными людьми они были. Их вкусы не совпадали совершенно – ни в одежде, ни в способах времяпрепровождения, ни во взглядах на жизнь, и в доме месяц за месяцем нарастали скандалы. Кто-то когда-то сказал: “Вырастая, дети начинают видеть наши ошибки. Иногда они нас прощают”. С возрастающей скоростью в Кирсту вселялось презрение ко всему, что было связано с матерью. Она возненавидела картофельный салат, сладкий запах духов, крупные броши на шерстяных лиловых кофтах, фиалки в горшках и книги в зелёных переплётах. На первом курсе она являлась домой в порванных блузках, доводя мать и себя до истерики, и отказывалась есть в гостиной вместе с отчимом. Вот тогда-то и посыпались обвинения “Ты такая же, как и твой никчёмный отец!”, “Ты обязана мне жизнью!” и даже “За что я родила такое чудовище”… В сложившейся ситуации отдельная квартира и независимая жизнь были единственно возможным выходом. Отец предлагал подобрать ей квартиру получше, но Кирста по собственной воле перебралась в дешёвую комнатушку со страшными обоями и живописным видом на старый зелёный двор, заросший высокой травой. Денег с подработки хватало ровно на то, чтобы рассчитываться с хозяевами.

Семья и школа – вот два кита, на которых строится характер со всеми его недостатками и комплексами. Семья закладывает базовое мироощущение и самооценку, и чем они здоровее, тем лучше. Чем сплочённей семья и крепче поддержка родных, тем больше у ребёнка шансов выстоять перед внешними невзгодами, не сломавшись и сохранив светлый взгляд на мир. Школа – первое долгосрочное знакомство с обществом и поиск своего места в нём. Именно этот опыт закрепляет и корректирует уже имеющиеся у ребёнка модели поведения, и именно исходя из него он будет во взрослой жизни оценивать свои возможности, перспективы, способности и таланты.

Пожалуй, мы часто недооцениваем ту власть, которую над нами имеет детство, а ещё меньше – присущий нам пол. Это и более гибкий путь к выживанию и совершенствованию вида, и мощная психическая сила, кардинально ограничивающая сознание. Если бы окружающие воспринимали Кирсту не по полу, а по личности, ей бы легче было абстрагироваться от своей связи с матерью. Однако собственное отражение в зеркале с неумолимой жестокостью напоминало ей каждый день о том, что она есть плоть от плоти того, кого она презирает, и образ собственного тела производил на неё большее впечатление, чем схожесть характера с отцом. Мы так часто не видим самого главного и так легко обманываемся внешней личиной, которая по сути есть пустышка. Не горький ли это парадокс нашего разума? Однако общество так устроено, что в первую очередь судит по внешним критериям. Ведь зрительная информация – самая быстрая и, следовательно, простая для восприятия, и вместе с тем – самая обманчивая.

По мере того, как дело шло к выпуску, между студентами начались толки о трудоустройстве. Эфемерная взрослая жизнь, казавшаяся всегда чем-то недостижимо далёким, как мираж, вдруг резко приблизилась, нависла, стала реальностью. Тогда Кирста наконец осознала невыгодность своего положения и то слабое доверие, которое она вызывала в глазах потенциальных работодателей. Не желающая иметь никаких связей с матерью, не уверенная в том, что нужна собственному отцу, который не навестил её в последний год и даже последнее письмо написал не такое длинное, как обычно, сообщая о рождении нового ребёнка (тоже девочки!) Кирста, правда, совсем не представляла, как будет дальше жить. От природы впечатлительной, ей часто представлялось, как она приходит на собеседование, как не может ответить ни на один вопрос и как ей говорят, что такие никчёмные работники им не нужны. Эти грозные, с каждым разом становившиеся всё уничижительнее в воображении слова из уст работодателя повергали её в нервический ужас, и, чтобы как-то совладать с ним, она пыталась утешить себя, что будет неплохо жить, даже работая продавщицей фруктов. Так она просиживала в одиночестве вечера или, если пытка становилась совсем невыносимой, отправлялась гулять. Затем, в какой-то момент, в ней всё-таки пробуждалась гордость, она вспоминала все те усилия, которые вкладывала в учёбу – и ей становилось невыразимо жалко себя, своих честолюбивых стремлений, самоотверженных мечтаний, своей любви к науке… С тех пор, как, однажды придя домой, она от отчаяния разрыдалась, город, в котором она жила, стал ей ненавистен. Он душил её своими грязными улицами и однообразными домами, предрекая ей такую же серую и безрадостную жизнь. Ей казалось, само это место было проклятым, навлекающим на неё одни лишь несчастья, и она мечтала вырваться оттуда.

Но тут Кирсте наконец-то впервые повезло.

Было бы неправильно думать, что Кирста проводила все свои дни в полнейшем одиночестве, подобно отшельнику. Бывали дни, когда её неумолимо, почти помимо воли тянуло перекинуться хоть с кем-нибудь словом. Тогда она отправлялась в таверну.

Придя туда, она садилась где-нибудь с краю, заказывала кружку пива и тарелку вяленой рыбы, от которой рот мгновенно наполнялся солёной слюной. Сидела и наблюдала за посетителями – их смехом, выражением лица, разговорами, смеясь над чужими шутками и чувствуя себя уже вроде как принадлежащей к их обществу. Народ приходил туда самый разнообразный, и Кирста успешно сливалась с общим фоном, не привлекая к себе лишнего внимания. Иногда к ней кто-нибудь подсаживался – и завязывался тот непринуждённый, ни к чему не обязывающий разговор, когда между совершенно чуждыми друг другу людьми создаётся иллюзия близости. Это было приятно – отвести душу, поспорив о каком-нибудь предмете, а потом разойтись, вспоминая встречу как ничего не значащий сон. Если же собеседник выражал желание продолжить знакомство, Кирста незаметно уклонялась от предложения. Только один раз она согласилась на встречу в “реале”. Это был молодой мужчина, привлекательный и деловой. Совсем немного поговорив, он предложил зайти к нему. Кирста даже не знала, что заставило её согласиться. Точно не деньги – она ничего не просила. Быть может, втайне она надеялась, что каким-то образом это поможет решить её проблемы? Рекламщики так любят использовать образ жизнерадостных, самоуверенных, улыбающихся – и непременно сексуальных – молодых людей, перед которыми открыты все дороги мира. Быть может, ей просто хотелось капельку внимания и заботы? Быть может, ей просто хотелось доказать, что она нормальная и её тоже можно любить? Какие бы мотивы ею ни двигали, позже, лёжа дома без сна, Кирста чувствовала лишь омерзение к себе – словно она позволила запятнать себя чему-то грязному. Не было ни прилива энергии, ни чувства торжества – лишь стыд и тошнота, подкатывающая к горлу.

Затем она повстречалась с Сивилистой.

Если бы не она, жизнь Кирсты была бы совсем безрадостной. Сивилиста была единственной душой, которой Кирста могла излить хотя бы толику своей боли. Кирста даже не могла толком вспомнить, как именно они познакомились – кажется, однажды сидели рядом в таверне, и Сивилиста чуть не столкнула локтем её кружку. Тогда они перебросились всего парой шутливых, ничего не значащих фраз. Но через пару недель они снова столкнулись за одним столом – и на этот раз разговор вышел немного длиннее. Как и прочие посетители, они болтали обо всяких пустяках, но Сивилиста была уже зрелой, прожившей не один десяток лет женщиной, и Кирсту не могло не изумить, с какой простотой и радушием та держалась. Поначалу Кирста сильно смущалась, старалась обращаться на “вы” и, одним словом, сохранять необходимый пиетет перед старшими, но беззаботность и ласка Сивилисты вскоре разбили этот лёд. Незаметно для себя Кирста увлеклась этой энергичной, красивой и всегда полной оптимизма женщиной. Сивилиста даже не подозревала, что её неунывающий настрой стал той самой жизненно важной поддержкой для Кирсты, которую юная дроу нигде не могла найти. Она обладала сверхъестественной интуицией и всегда угадывала мрачное настроение Кирсты, в такие встречи не докучая общением; её непринуждённые, оживлённые мягким чувством юмора беседы развлекали, не становясь навязчивыми, а светившийся в спокойном взгляде ум позволял удивить Кирсту дельным советом даже в разговоре о самых пустячных вещах. Она умела настолько тонко чувствовать собеседника, что Кирста, пожалуй, при всём желании не могла бы найти ни раза, когда бы та раздражала её. “…Почему она не моя мама?..” Казалось, существование настолько идеального собеседника было невозможно. И всё же, Сивилиста сидела перед Кирстой каждую пятницу. Единственное, что вызывало недоумение – почему столь незаурядная женщина проводит так много вечеров одна в трактире. И, как-то месяц спустя таких встреч – поначалу редких и неуверенных, а затем всё более тёплых и назначенных в условленный час – Кирста наконец решилась спросить.

Несмотря на всё обаяние Сивилисты, Кирста отнюдь не стремилась продолжать дружбу в том, реальном мире, предпочитая наслаждаться иллюзорным счастьем таверны. Жизнь несла с собой проблемы и противоречия, которые так часто разрушали отношения, и поэтому в глубине души Кирста боялась той минуты, когда всё должно будет всплыть на поверхность – словно вместе с буднями, тревогой о поисках работы и вечерней раздражительностью разрушится и их лёгкая беззаботная дружба. Но Сивилиста сама её к этому подтолкнула, как-то раз пошутив, как бы родные Кирсты не обеспокоились, что та возвращается домой за полночь. Застигнутая врасплох, Кирста не сумела ответить достаточно уклончиво – и Сивилиста тут же принялась выспрашивать подробности. Отчасти чтобы проявить ответную вежливость, отчасти чтобы поскорее закрыть поднимающую только печаль в душе тему, Кирста заметила, что ведь и Сивилиста тоже всегда одна. На что та, удивлённо захлопав глазами, возразила:

– О нет, я ведь не живу здесь постоянно. Я приехала по делам, а вся моя семья в Объединённой Республике Фавнов.

Так было положено начало разговору, благодаря которому воображение Кирсты оказалось захвачено образом этой чудесной страны. Действительно, ведь Сивилиста была фавнессой – с широкими тонкокостными рогами, напоминающими ажурные ветви деревьев, концы которых были украшены миниатюрными железными подвесками, и изящными, подкрашенными коралловым, копытцами, которые выгодно подчёркивали изумрудно-зелёные наряды – добротного пошива блузы с брюками, а иногда и просторные льняные платья по колено, позволяющие Сивилисте гармонично сливаться с общей разношёрстой массой посетителей таверны, и в то же время придающие ей представительности. На боку у Сивилисты всегда предостерегающе посверкивал короткий кинжал. Но в то время в Республике болталось много разного сброду, и поэтому Кирста не задавалась вопросом, откуда та может быть родом. Тем более, что Сивилиста прекрасно говорила на языке дроу.

Республика Фавнов – одно из самых развитых государств мира, представляющих всё возрастающую угрозу для могущества Светлоэльфийской империи – была в глазах поколения Кирсты сияющей, благословенной страной успеха и счастья, где каждый находит своё призвание. А несколько красочных описаний городов и царящей в них жизни (Сивилиста была талантливым рассказчиком) окончательно раздразнили воображение находящейся на грани депрессии девушки. Фигура же Сивилисты выросла в её глазах ещё больше: успешная, независимая женщина, занимающая важную должность в компании и позволяющую себе международные поездки. Это было то, чего Кирсте так хотелось достичь. Да уж не может ли Сивилиста как-нибудь ей помочь? Снедаемая волнением и восхищением, Кирста завалила Сивилисту расспросами, та же со свойственной ей беззаботной отзывчивостью охотно рассказывала. Как оказалось, Сивилиста работала в мебельной компании, которая закупала материалы в Республике Дроу, и отвечала за контроль качества продукции. Полгода она жила здесь, затем её сменял другой агент, а она отправлялась в Республику к семье. Не самая весёлая работа, когда ты не видишься со своими близкими по несколько месяцев, но что поделаешь – ей платили неплохие деньги, да и скоро обещали повысить в должности – тогда ей не придётся столько мотаться. Кирста жадно слушала, внимая каждому слову. Это была та жизнь, о которой она мечтала – полная, яркая, свободная. Против воли у Кирсты вырвался тяжёлый вздох. Разумеется, это не укрылось от внимания чуткой Сивилисты, которая тут же принялась её утешать. То ли Кирста была в тот день сражена значимостью сидящей перед ней персоны, то ли только теперь окончательно прониклась участием фавнессы, с которым та к ней всегда относилась – так или иначе, но Кирста тогда единым залпом вывалила на собеседницу все свои проблемы и неуверенность, и замерла, ожидая, какой приговор та вынесет. Сивилиста, против обыкновения, глубоко задумалась. Она долго потягивала своё любимое тёмное пиво, скребя ногтем трещины в дереве стойки, а когда на дне почти ничего не осталось, весело обернулась к Кирсте:

– Знаешь, я думаю, ты могла бы съездить к нам на месяц. Если не ошибаюсь, у нашего патрона были кой-какие связи с владельцами аптек, а нет – так и у нас место найдётся. К нам сейчас три девушки по объявлению поедут, ты могла бы присоединиться.

– А язык…

– Эльфийский ты ведь знаешь неплохо? Тебе хватит, а остальное на месте подучишь. Если приглянешься патрону, сможешь продлить разрешение на жительство, а потом и на гражданство подать. Только это надо быстро решать, а то я через две недели уже еду – как раз начало твоих каникул.

– Как! Через две недели?! – в отчаянии воскликнула Кирста, которая уже несколько минут сидела наэлектризованная от напряжения. – Я… у меня нет денег на билеты…

– Ерунда. Для такого хорошего друга, как ты, мне не жаль одолжить. С нашими зарплатами, ты вернёшь их мне за неделю. Ну… ну не плачь, Кирста… Так разволновалась? Не переживай, всё будет хорошо. Я тебе обещаю.

И вот, спустя несколько дней неуверенных раздумий, а затем лихорадочной недели сборов и спешного повторения эльфийского языка, Кирста наконец отправлялась в путь, навстречу пугающему и неизвестному. Вопреки собственным ожиданиям, ей не было весело – как может быть весело, когда уезжаешь из тоски, от боли за несбывшиеся мечты, от невозможности и дальше терпеть унижение и горечь разочарований? – и поэтому она могла идти лишь вперёд, только вперёд, чтобы больше никогда не оглядываться.

Кирста