Читать книгу Секрет Галатеи - Мария Тёрн - Страница 6

– Я так долго этого ждала.

Конечно, ты не понимаешь. Это совершенно естественно.

Да… Пожалуй, никто в целом мире не смог бы понять.

Это чувство – только моё. Только для Мадоки.

– Хомура, не надо, пожалуйста! Ты разорвёшь меня на части!

– Я ведь уже говорила, Мадока. Я больше никогда не отпущу тебя.⁵

~Puella Magi Madoka Magica Part III – Rebellion

Вырвавшись из ненавистного дома Теншу, Вишенг наконец мог позволить себе в полной мере злиться на Сиюнь. Эта дура! Эгоистичная сволочь! Змея подколодная! Ему всегда было физически невыносимо находиться в одном помещении с несколькими существами сколько-нибудь дольше десяти минут, и двоюродная сестра прекрасно об этом знала.

В свои тридцать два Вишенг жил отдельно от родственников через целый район, в собственном доме, который выхлопотала для него Сиюнь, но всё равно был уверен, что двоюродной сестрой двигало не сострадание к его напряжённым отношениям с дядей – под конец уже буквально на ножах, – а лишь преследование личной выгоды. Причиной раскола послужило нежелание Вишенга следовать семейным ценностям, направленных исключительно на стяжательство, что подразумевало бесконечные связи с важными дроу, строй жизни, подчинённый исключительно общему делу и, к тому же – невозможность высказать мнение, сколько-нибудь противоречащее взглядам главы семьи. Ничтожность любых живых существ всегда была предельно ясна и очевидна для Вишенга, точно азбука, и потому любой контакт с ними был для него неодолимо омерзителен. Он считал себя выше этой суеты, которой занимало себя “общество” – и в знак собственного превосходства над толпой выходил из дома только за самым необходимым: чтобы дойти до места работы. Самым ярким примером омерзительности была Сиюнь, соблазнившая и подставившая ради власти одного из своих коллег и дядя, готовый растоптать домочадцев за малейшее неповиновение. Проще всего у Вишенга были отношения с двоюродным братом Миншу: оба открыто друг друга презирали и не скрывали этого.

Сиюнь же сегодня фактически отправила его на гильотину. Дом Теншу был душным во всех смыслах этого слова, диким, безумным, хищно оскалившейся пропастью, но самое главное, если бы они увидели его приступ – они бы убили его на месте, как бешеную собаку теми же острыми, блестящими ножами, что резали сыр. В воображении Вишенга выпукло, с каким-то тошнотворным реализмом выступили кровь и вспоротые мышцы, волокнами распластанные на блестящем дереве. Его передёрнуло и холодная рука ужаса вновь, как и во время блатного шабаша, сжала внутренности. Если бы Вишенг не был уверен, что скрывает свой секрет достаточно тщательно, он бы решил, что Сиюнь пыталась его убить. Впрочем, она в любом случае получает удовольствие от издевательств над ним, иначе не обратилась бы к нему с невинной просьбой побывать на вечеринке, от которой, Вишенг знал, он не имел права отказаться. От поручений Семьи не отказываются.

Кровавый рисунок повторился. То отдаляясь и демонстрируя изуродованное ударами тело, то приближаясь, чтобы показать кривой, с лохмотьями полусодранной кожи, разрез на горле, он постепенно, неумолимо заполнял собой сознание без остатка; вновь с пронзительной ясностью всплыли глумливые лица, и их грубые голоса завыли, переходя в невыносимый грохот, ослепляя, раздирая сознание. Вишенг заскулил и скорчился на сидении, обхватывая голову руками.

– Забудь, этого не было, не было, не было. Всё, к демонам! Это не было, надо просто забыть… – он шептал мантру долго, пока ему действительно не начало казаться, что всё это было где-то далеко и не с ним. Навязчивое видение медленно потускнело.

Не хватало ещё потерять над собой контроль теперь. Только бы помогло лекарство… Бездна, эта Сиюнь всё-таки хотела его убить. Впрочем, все хотят друг друга убить. Сиюнь лишь делает то, что выгодно ей – ничего личного. Кто умнее, тот и выживает… Он тяжело вздохнул и посмотрел на неровно вздымающуюся грудь Гиппогриф. Он видел на ней сияющий отпечаток Бездны. Он чувствовал её пророческую силу в том возбуждении, которое охватывало его при взгляде на эту фигуру, непосвящённому наблюдателю представляющуюся живым существом, но на самом деле являющуюся сосудом, форму которого лишь он один мог разглядеть. Наконец-то она была с ним.

Его живая кукла. Гиппогриф.

Где-то на границе сознания возникла мысль, что домашние точно не придут в восторг от его поступка, и Вишенг предпочёл не прислушиваться к ней, оставив маячить тоскливой ноткой где-то на заднем плане. Он не мог не приобрести Гиппогриф. Если смотреть на вещи честно, он сделал шаг против Семьи, к которой и так со скрипом пытался приладиться, чтобы она не слишком нажимала ему на горло. Вся суть его отношений с родственниками сводилась к молчаливой борьбе, в которой Вишенг старался выполнять лишь минимум обязанностей – то есть, работать – а в остальном быть тише воды, чтобы к нему приставали как можно реже. Такое вялотекущее состояние взаимного раздражения Вишенга вполне устраивало, и он делал всё возможное, лишь бы продлить его. Он иногда не понимал, зачем он это делает, зачем влачит бесцельное существование в невидимой клетке, где каждый шаг и вздох его неусыпно контролируются, но самоубийство – а бунт был равен самоубийству – казалось ещё более глупым выбором. Поэтому, понимая всю безрассудность поступка на этот раз, он не мог не содрогаться, и всё же отказаться от него было невозможно.

Вишенг верил в Бездну. Нет, он никогда не посещал храмы, не присутствовал на церемониях, не возносил подаяний и не читал священных книг, как любые прихожане – но в душе его теплилась уверенность, что живая всемогущая Бездна есть, и этого было достаточно. И было очевидно, что такой умный, имеющий в себе силы не следовать общему гласу толпы дроу, как он – особенный, и Бездна не может не уготовить ему особого дара. Сегодня, когда он увидел Гиппогриф, он понял, что это она.

Вишенг пожалел, что у него не было с собой воды: Гиппогриф выглядела бледной, и мешки под глазами стали как будто ещё глубже. Но, впрочем, это нисколько не мешало восхищаться ею. В Гиппогриф было нечто тягуче-тяжеловесное, как поздние сумерки, и размеренное, как прохладные воды ночного прилива. Она была одним из тех немногих осколков, в которых отражалось совершенство. Пастельная сиреневая кожа в последних лучах заходящего солнца казалось серой обожжённой керамикой, каждую волну, каждую линию которой бережно вылепили чьи-то пальцы. Небольшой, стройный торс, круто оканчивающийся бёдрами и переходящий в не слишком длинные ноги; полные, обвитые мышцами икры и предплечья; некоторые несовершенства внешности вроде укрупнённого черепа или неровного носа только украшали её, избавляя от искусственности тиражируемых стандартов красоты. Но особенно красивой у Гиппогриф была линия рта. Вишенг всегда придавал этому большое значение. Плоские, расползшиеся на пол-лица губы-ниточки ассоциировались у него с чопорностью старух; разлапистые, пышные, будто выпрыгивающие с лица внушали чувство гадливости; маленькие и полные казались слишком кукольными; бывали грубые, блёклые губы усталых взрослых и широкие, блестящие, нагловатые губы подростков. Но у неё – нет; у неё была та самая идеальная пропорция – чуть шире и тоньше, чем у мраморных статуй, но насыщенные чудесным бледно-малиновым оттенком. Она была картиной, потрёпанной временем и изрезанной несведущими в велениях Бездны существами, которую только он и способен был реставрировать. Безусловно, он должен был её приобрести. Столько лет этот таинственный призрак преследовал его, что он просто не имел права упустить теперь возможность.

Карета резко встала на перекрёстке, кидая своих пассажиров вперёд и вынуждая Вишенга раздражённо крикнуть кучеру, чтобы вёз полегче. В этот момент, словно в ответ на его голос, веки Гиппогриф дрогнули и поднялись. Некоторое время она невидяще смотрела в потолок, пока её тёмные глаза не осветила осмысленность.

– Куда мы едем?

– Как себя чувствуешь? – ещё там, в доме Теншу, Вишенг понял, что она совершенно ничего не понимает, а потому раздумывал, как бы успокоить её, чтобы она не слишком испугалась. Ведь если он станет объяснять прямо сейчас, она может сделать что-нибудь очень глупое.

– Нормально, – Гиппогриф чуть помедлила с ответом, обводя настороженным взглядом карету. – Куда вы меня везёте?

– Ко мне домой. Там ты отдохнёшь.

– А, хорошо.

Он видел, что она не поверила ему. Чувствовал это по тому, с какой затаённой жаждой она смотрела на мелькающие мимо улицы, по равнодушию её ответа, словно его слова ничего не значили, по скупым репликам, точно весь разговор был для неё лишь маскарадом. Точно так же, чрезмерно послушно, Гиппогриф дала взять себя за руку во дворе. Дом Вишенга был по-настоящему крохотный, но зато защищён забором и деревьями от назойливых глаз. Вишенг всё гадал, как же Гиппогриф поведёт себя, когда они наконец поговорят без обиняков, но ничего конкретного в голову не приходило. В его воображении будущее было ясно и определённо, и любые отклонения от него казались невозможными. Но всё же он решил не ослаблять предосторожностей и отпустил Гиппогриф, только когда дверь была закрыта на все магические печати и они оказались наедине в прихожей (разумеется, своего экипажа, как и любой другой прислуги, он не держал, а этот кучер принадлежал Сиюнь).

– Скидывай туфли и проходи в коридор, – он снял плащ, поискал глазами вешалку и подтолкнул Гиппогриф вперёд: кое-где стоять было тесно даже вдвоём. На всякий случай заглянул в пыльный почтовый ящик, в котором уже как несколько лет ничего не валялось. Всего лишь несколько секунд – но Вишенг успел уловить за спиной мимолётное движение, скорее интуитивно, чем слухом. Он обернулся как раз, чтобы увидеть, как исчезает за углом её чулок.

Он настиг её на кухне, когда она открывала окно. И, пожалуй, будь у Гиппогриф чуть больше отчаянного запала, с которым самоубийцы бросаются с крыш – она ещё могла бы выпрыгнуть. Но, увидев приближающегося Вишенга, она испугалась, замешкалась, теряя драгоценные секунды. Вконец растерявшись, отпрыгнула в глубину кухни и схватила со столешницы нож, который Вишенг забыл там утром, когда резал яблоко.

– Не подходите, – её голос вдруг стал высоким и резким.

По чрезмерно сильно, до побелевших костяшек, сжимающим рукоятку пальцам было очевидно, что она не умеет обращаться с холодным оружием. И тем не менее… угрожать ему? Гиппогриф угрожает ему, Вишенгу? Точно также, как Сиюнь, Миншу, дядя и все остальные в этом мире? Она? Да как она вообще может? Собирая рассыпавшиеся мысли, шокированный Вишенг выдавил единственное, что казалось ему целесообразным в сложившейся ситуации.

– Гиппогриф, если ты сейчас же не бросишь оружие, я накажу тебя не только за побег, но и за попытку убить меня. Поверь, тебе будет очень больно. Не хочешь просто спокойно выслушать меня?

– Не подходите, – исступлённо повторила она.

– И что же ты мне сделаешь? – холодно спросил он, чувствуя уже что-то сродни омерзения к этой переминающей с ноги на ногу девушке.

Она промолчала, лишь выставляя нож ещё дальше. Вишенгу бросилось в глаза её физически развитое тело – гораздо более развитое, чем его, вечно находящегося в четырёх стенах и раз в неделю выполняющего кое-какие упражнения, лишь бы не болела поясница. А вот по магическим способностям Гиппогриф производила впечатление среднестатистической горожанки, и вряд ли, с его специализацией, могла представлять угрозу, хоть потенциально, биологически, и должна была быть сильней. Вишенг развернул магические каналы, наполняя их энергией, и повышая концентрацию ауры. Гиппогриф уловила опасность, жалобно вскрикнула – и вдруг, как-то вся подобравшись, бросилась на него. Она замахивалась быстро, со звериной яростью, но неумело, и Вишенг без лишних хитростей выбил у неё нож – азы самозащиты отец в него когда-то вдолбил – и даже после двух минут борьбы повалил на пол, но на этом его превосходство кончилось. Всегда избегавший тренировок, он быстро выдохся, и его сил хватало лишь на то, чтобы удерживать её на полу, но не одолеть. Одним словом, на какое-то время Гиппогриф удалось навязать ему своё преимущество: устроив эту возню, он только тратил энергию, тогда как она, царапаясь и лягаясь, постепенно отползала, пытаясь вновь подобраться к ножу.