Читать книгу Богадельня пост-панка - Марья Милославовна Палазник - Страница 1

Четыре минуты, как я пытаюсь порезать этот чертов черствый черный хлеб. Четыре минуты, как я подозреваю, что останься отец в нашей семье, мои проблемы бы уменьшились как минимум вдвое. Например, проблемы с ножами и скрипящими дверьми, это очень раздражает. Особенно по ночам, когда шум прогнивших половиц и свистящих перекладин заглушают собой тахикардию и навязчивые идеи в голове.

Но так уж случилось, что мать решила завершить роман с моим отцом, так что теперь мне приходится находиться один на один с такими сложными вещами, как сломанные предметы и тупые ножи. От отца мне и достался этот нож, ну как мне, скорее всего он просто его забыл, а теперь и не помнит даже о нем. Но чертовски приятно от мысли, что оставляя его в этом доме, отец думал именно обо мне, о моем приближающемся совершеннолетии и об этом чертовом ржаном хлебе, который я так и не смогла порезать. Хотя, я точно даже не знаю, помнит ли отец обо мне. Последний раз я его видела вчера, когда смотрела на себя в зеркало. Мать всегда говорила, что я его копия. А так как я ни разу его не видела, приходится просто в это верить. Я часто смотрю на свое отражение. Улыбаясь зеркалу, улыбаюсь отцу.

Уже одиннадцать вечера, а я все еще не поела, просто потому, что не могу ничего себе приготовить. Я из тех людей, которым проще поесть в кафе или порезать себе вены. Однако делать это таким ножом займет всю ночь, а мне еще сегодня нужно встретиться с моим другом. Спасибо папе, благодаря его уходу из дома, сегодня я не покончу жизнь самоубийством, с таким ножом ни приготовишь, ни умрешь.

Я не собиралась убивать себя, как это делают нелепые зумеры. Им просто скучно жить в век тотальной слежки и вседозволенности, в них никак не может разгореться бунт- важнейший элемент взросления. В период наивысшего эмоционального разрыва отсутствие ринга для выплеска энергии является убийственным периодам в жизни человека. Наши отцы брились и качали мышцы, праотцы курили траву и занимались групповыми утехами, прапрадеды основали целое коммунистическое государство в угоду своим псевдогуманистическим желаниям, а нам остается слушать грустную музыку и тыкать вилкой в вену.

Моя мать всегда умела выбирать продукты и мужчин-первые плесневели уже через пару дней, вторые сбегали раньше, не успевая сгнить. У меня было несколько отчимов и несколько неприятных стычек с голыми мужчинами в маминой спальне, на коридоре, в ванной, в моей кровати.

По дороге к месту встречи стараюсь не смотреть вокруг. Это здание я уже видела и это видела, а даже если и не видела, где-то в городе стоит точно такое же, которое я точно уже видела. В этом здании я родилась, в этом здании родились все мои одноклассники и мамины одноклассники, и одноклассники нашей бабушки и далее по списку. Из этой школы выгнали мою бабушку, спустя некоторое время и мою маму, теперь вот жду, когда и мне небо улыбнется.

Этот обветшалый город наводит на меня тоску, истоптанные дороги просят забыть этот путь и начать новый. Но когда ты рождаешься в городе, подобном этому, твоя судьба предначертана. Отсюда не уезжают. Здесь рождаются, учатся, женятся и умирают, твои похороны оплатят деньгами из-под матраца, которые собирал ты годами. Здесь ты живешь ради похорон. В местном похоронном бюро «Солнышко» есть скидка на двойное место на кладбище, нужно просто прийти, показать штамп в паспорте и минус 25 процентов от стоимости земли вам гарантировано. В таких городах не популярна, избитая донельзя, фраза: «В чем смысл жизни?» – здесь обычно задаются вопросом, как правильно сказать: твое время уходит или твое время уже ушло.

Уже на подходе к месту встречи вижу силуэт моего друга Эрика. Его не исчисляемый рост и пышные кудри выделяются на фоне всего этого банального кошмара и серых, едва заметных, жителей. Когда я вижу его, улыбка сама появляется. Я прячу ее. Улыбка – признак слабости, не улыбаться -единственное волевое решение, которое я могу себе позволить. Прячу улыбку – появляются слезы. Это слезы радости, у меня их вызывает только Эрик, его фотографии и его запах.

В некотором роде Эрик для меня синоним слова добро. Но не то добро, где ты приносишь свою жизнь в сакральную жертву и потом дяди в рясах тебя канонизируют, а спустя некотрое время ты начинаешь мироточить, а скорее такое простое, народное и немного наивное добро. Детское и искреннее непонимание некоторых злых поступков, безнадежная вера во все хорошее против всего плохого и в справедливость. Гуляя по ночному городу, Эрик поздоровается с полицейскими, а я убегу.

–Смотри, что у меня есть! – Эрик показывает бутылку газировки, наполненной наполовину черной жидкостью.

–Бутылка?

–Нет же, Сара. Это ямайский ром, мой отец привез его мне из Китая.

–Твой отец знает толк в ямайцах.

–Попробуй, это вкусно. Как новогодние леденцы.

–Во-первых, я не люблю алкоголь. Во-вторых, твой отец точно бы не хотел, чтобы я к ней прикасалась. Они же все еще проверяют твой телефон в поисках переписок со мной?

–Да, но я их удаляю.– твердо ответил Эрик.

–Какой ты находчивый.

–Ты же пила на прошлой неделе водку, которую принесла та девчонка в школу.-подметил он, криво посмотрев в мою сторону.

–Пила. Мне было противно. Я пила и плакала. Инъекция против злых людей.

–Куда пойдем, Сара?

–Пойдем туда, где еще не были.

–Но мы были везде. Бруднесс маленький город.

–От этого-то и тошно.

И мы пошли. Я поглядываю на его руку. На его большую мужскую руку. Он, наверное, умеет точить ножи. Мне бы это не помешало. Луна светит прямо на меня, освещая мое уродливое веснушчатое лицо. Жаль, что фасад человека- это лицо, а не душа. А может оно и к лучшему.

Мы идем и молчим, мы сидим и молчим, мы говорим и молчим. Каждый раз, когда я пытаюсь что-либо сказать ему, у меня пропадает дар речи. Мне кажется, что я начинаю волноваться, от этого еще больше я начинаю нервничать и в итоге сижу как Эстер перед беглым каторжником. Я поглядываю на небо, стараясь отвлечься хоть на немного от тошнотворного чувства влюбленности внутри меня. Смотреть на небо немного не по себе, там облака бегут, словно за ними гонится Эд Гин. Страшно подумать, каким образом там так ветрено, а где стоим мы так глухо. Ветер бы разбавил наш немой диалог.

–Сара, – задумчиво говорит он, – если бы я был львом, как бы ты отреагировала?

–Эрик, я бы с тобой дружила. – говорю я. Хотя на самом деле я не люблю кошек.

–Сара, а если бы я был львом, который любит других львов?

–Это уже интересней, Эрик. Ты опять начал принимать таблетки, которые тебе дает мать?

–Ты не понимаешь, Сара. – Эрик начал очень нервничать, опрокинул голову назад и завыл. -Ты никогда не понимаешь!

–Кстати, – я, достав из своей большой черной сумки книгу в белой обложке, улыбнулась – Это тебе. Мне передал ее Игорь, Игорь Роджера Вуйчика.

–Кто это? Ты смотрела, что в книге!?

–Нет, не читала. Это же твоё. – растеряно бросила я , не понимая, как он мог такое подумать.-Роджер Вуйчик – владелец бакалейной лавки.

–Его я знаю. Кто такой Игорь и почему он его?

–Потому что он дает Игорю кров и алкоголь, а тот почитает Роджера как отца своего. Отец-то его утонул в болоте, когда тому было около пяти лет. Говорят, что его так и не нашли. Человеком был он скверным, его младшая дочь Эльза рассказывала, что если бы тот в болоте не утонул, она бы его лично так утопила.

–Сара, ты перегибаешь палку.

–Иногда я сумасшедшая сплетница, знаю.

–Они геи?– немного восторженно спросил меня Эрик.

–Мне почем знать. Я в штаны к продавцам не лезу. И тебе не советую.– Кстати, что это за книжка и почему Роджер передает ее тебе ?

–Мама купила, скорее всего, но забыла в магазине.

–Кукушка всегда была забывчивая.

–Прекрати называть мою мать кукушкой !

–Я называю ее так с детства. Ничего не могу поделать, если твои родители похожи на Рябчика и Кукушку.

–Послушай меня, Сара.– слова Эрика прозвучали так грозно, что в воздухе запахло неприятным разговором.

–Скорее даже на коммунистического Рябчика и большевистскую Кукушку. Твои родители чокнутые поклонники всего советского.

–Я гей.

–Я в принципе не понимаю, -продолжила я. – Как до сих пор в людях, имеющих собственный бизнес, сохраняется незыблемый пролетарский дух?

–Я гей.

–Что? Эрик, эти таблетки вредны, твоя мать дура, что дает тебе их.

–Сара, я гей!

–Что? Ты того?!

–Я гомосексуалист – настойчиво продолжает он.

–Неужели ты того?

–Я не того, я гей. – повторяет он и отворачивается

Ну вот ,он того. И что теперь мне прикажете делать? Ему легче быть этим самым, чем быть со мной. Отлично.

–Сара, ты должна меня понять и принять! Ради нашей дружбы, ради нас.

Вокруг меня все расплылось, превратилось в бессмысленную зарисовку мелодраматического сериала. Я, мой парень гей, помойка и тысячи капель дождя. Его лицо сияет в неоне. Сзади Эрика мигает вывеска местного общепита: «Пирожки, круассаны, денеры и гуляш».

Мы с детства с Эриком были вместе, всегда были честны друг перед другом. Мы пережили многое, ничто нас не сломало. Помню было нам по пятнадцать лет и мы сидели у Эрика дома. Мы ничего не делали и никого не ждали, мы были подростками. Эрику нужно было просто тянуть время до взросления, а мне хватало его присутствия рядом, как же мало мне надо.

Их черная кухня полностью пропахла запахом табака и лаванды. Старые дверцы шкафов поскрипывали в такт ветерку, что сочился из всех щелей. Пол напоминал древнее кладбище линолеума. Маленький полимерный Некрополь. В центре потолка находилась стеклянная люстра с шестью лампами накаливание, они давали мерзкий желтый свет. В этом цвете все выглядело еще более угрюмым.

Старая жалкая кукушка выкрикивала что-то про социализм, про марксизм и нигилизм ко всему сущему, она скандировала фамилии Маркса и Энгельса. Затем слышались стоны рябчика о капитализме и треск вазы. Чудесные родители Эрика вновь затеяли политическую гонку с невидимым зажравшимся соперником.

Своими огромными пальцами Эрик нудно завязывал веревочку от чайного пакетика на ручку кружки. Линзы присохли к глазам. Слюнявыми конечностями я старалась вернуть их во влажное состояние, но влажная я была только от его пальцев. Я очень люблю смотреть на его пальцы, есть в них что-то такое, чего нет в самом Эрике. Какой-то внутренний стержень.

На пыльную от табачного пепла кухню ввалилась тучная сестра Эрика- Натали. Во мне она развивала страх к людоедству, ненависть к еде и любовь к спорту. Как-то в квартире Эрика меняли двери просто потому что сквозь старые проходить ей стало тяжело. Она ничем не болела, никакие гормоны не колола и депрессиями не страдала, Натали просто любила есть и спать. Страсть эта к еде и ко сну привела ее к ожирению и потере здравого рассудка. Ростом она была около 1,70, весом около 140 килограмм, сила тяги примерно 275 кН.

–Эрик, – прошипела она. – Что на ужин?

Эрик скосил свои глаза в кружку, стараясь не смотреть на нее. Каштановые закорючки вились вокруг ее круглого румяного лица, маленький задиристый нос был так широк, что можно было увидеть ее пазухи.

–Эрик, – прошипела она вновь, ее голос с детства нагонял на меня ужас. – Что, мать твою, у нас на ужин? А, точно, где-то здесь был мой любимый гуляш!

Меркло солнце, вместе с ним меркли сгустки грязи, все меньше освещаемые лучами и наша кухонная картина из трех страдающих людей.

Натали, с небывалой злостью, открыла холодильник и принялась выкидывать оттуда все продукты. Эрик посмотрел на меня и со слезами на своих ангельских синих глазах, протянул мне записку, где было криво написано печатными буками:«Я съел ее гуляш». Мне стало не по себе, ведь я даже не знала, что такое гуляш.

Натали продолжала поиски уже по кухонным шкафам и под ними. Ее огромные руки еле-еле пролезали в узкие полки шкафчиков и тумбочек, но она была непреклонна. Мне всегда казалось, что с нервами у нее все так же не в порядке, как и с аппетитом, но родители Эрика скидывали это на переходный возраст, который, видимо, длился с момента ее рождения и длится по сей день. Тогда ей было где-то 20 лет, выглядела она на 30,вела себя как животное.

–Кто съел мой гуляш!? – голос ее был настолько громок, что я слышала плач трясущихся стен в моменты, когда она открывала свой рот.

–Это я съел твой гуляш, Натали.

Сказав это, Эрик уронил слезу на свой мизинец и замер, а запыхавшаяся Натали выбежала из комнаты прочь. Я положила свою руку на руку Эрика и мы стали ждать. Я боялась, что она влетит с молотком или пилой и начнет нас бить или резать. Но она вошла с маленьким ,дрожащим, перепуганным кроликом по имени Печенька.

На плите разлетались во все стороны брызги кипящей воды из кастрюли. Она шипела и журчала, плакала, молила избавить ее от огня. Воздух пропах паром и потом, было тяжело делать вдох, при выдохе кружилась голова. Из крошек на столе собрались небольшие облачка, в них можно бы было угадывать разных существ и предметы, но нам было не до этого.

Мы смотрели на голову Печеньки, лежащую перед нами на столе, и не верили, что секунду назад Натали отгрызла ее своими желтыми, громоздкими зубами. Она вцепилась своей волчьей пастью в шею бедного, ни о чем не подозревающего животного и разорвала ее. Волосы на голове убийцы шевелились, с них стекали соленный пот и кровь, такая же соленная. Перед нами стояла уже не сестра Эрика, а монстр. Она вытирала плотной, дряблой рукой кровь со своих губ и причмокивала свежей крольчатиной. Слишком свежей.

Это был любимый кролик Эрика. Первое домашнее животное.

Она бросила его в кипяток, затем съела. Узнав об этом, родители Эрика все-таки отправили ее в клинику. Теперь Эрик гей, а я все еще не знаю, что такое гуляш.

Я убежала от него, как и любая девушка. Потому что любой девушку неприятно, когда ее парень оказывается геем. Он всегда любил выделяться из толпы: красил волосы в разные цвета, делал татуировки хной, растягивал туннель – но члены это слишком. Это даже для меня слишком.

Делать мне было нечего, бежать мне было некуда, поэтому я решила пробежаться по дорожке со своей закадычной подругой одиноких ночей. Имени я ее не знаю, она лишь продавщица запрещенных в нашей стране веществ. Для меня она лишь Продавщица, чей номер стоит на быстром наборе.

Мы, выпустив свое запертое под ключом трезвости сознание в мир иллюзий , пошли на концерт пост-панк группы ее парня.

Пока ребята на сцене рвут дешевые колонки в клочья, с меня начинает стекать пот в три ручья. Чувствую неприятный запашок от своей майки, но продолжаю танцевать. На танцы это мало похоже, мы скорее держимся за руки с Продавщицей и толкаем друг друга в стороны, мальчики вокруг создают собой небольшие крепости, затем со скоростью света налетают друг на друга, разрушая живые постройки. Мы проводим время без ума, прикидывая на себя костюмы героев первой волны пост-панка, начиняем себя сопутствующими веществами и кружимся в эпилептической оргии, жамкая друг другая по углам. Полуголые девки танцуют на столах, им не страшно прослыть шлюхами в свои 16 лет, не стыдно показать свое тело, не больно танцевать на осколках стекла от пинт пива и шотов водки, не жалко родителей, звонящих им уже не первые сутки. Чем быстрее сгоришь, тем больше почувствуешь. Эмоции главное в жизни, особенно в жизни молодого человека. Шальная ночь. Берем все, что переживали за последние года и забываем под звуки голосистых гитар.

Полная творческая предсмертная свобода.

Меня крепко держит за руку Продавщица. Она чуть ниже меня ростом, черные прямые волосы окутывают лицо в старомодное каре. Девочка отпускает мою руку и рьяно пускается к сцене. Парень хватает ее на руки и она начинают облизываться прямо на ней. Все хлопают, а я знаю, что она просто положила ему в рот дурь..

–Сара, – ко мне подходит маленькая Полин, она учится в нашей школе на пару классов меня младше и тянет меня к столику с разным алкоголем. – Тебе налить?

–Нет, спасибо. Что ты делаешь тут?

–Ищу успокоения, как и все здесь.

–Сколько тебе лет, Полин? Тринадцать?

–Какая разница? В «Богадельне пост-панка» принимают всех.

–Тебе не стоит здесь находится, ты еще ребенок. – я поднимаю глаза, над сценой висят огромные часы в виде креста, они пробили полночь. – Мне пора.

–Домой? Концерт только начался, давай еще потанцуем?

Я гляжу поверх ее головы, чтобы ни в коем случае не видеть ее лицо. Каждый раз, когда я смотрю на ее разложение, я вспоминаю себя в этом возрасте. Та же компания, переживания и те же способы забыться. Этот детский, ни в чем неповинный голос, который уже говорит такие серьезные вещи, отдается звоном по всему моему существу. Убежать, чтобы больше ее не видеть. Ускользнуть и забыть. Стереть из памяти последние пять лет жизни. Удалить себя из списков Переписи населения. Вычеркнуть свое имя из церковных книг, паспорта матери и раствориться в вечной пустоте.

–Я не хочу, мне нужно домой. – вру я. Никуда я не тороплюсь, никто меня там не ждет.

–Тебе Эрик рассказал, да? – неуверенно спросила Полин.– О том, что он гей?

–Откуда ты знаешь?

–Я видела его с высоким парнем недавно и они целовались.

Мне стало нехорошо и Полин обняла меня своими короткими ручками, но сделала это так порывисто и нежно, что я абсолютно потеряла власть над своим телом и полностью отдалась в руки этому клубочку.

Маленький ребенок, славная девочка. Очередное существо, выношенное лишь из-за страха матери сделать аборт и желания отца любить и быть любимым. При беременности надо выдавать пособие, в котором будет сказано, что ребенок это не средство достижения ваших целей, а самостоятельная единица. В нем будет сказано, что ребенок нужен только тогда, когда родители перестали быть закомплексованными подростками. Кто-то должен был вручить один томик моей матери перед моим появлением.

Глаза Полин залились слезами, верхняя губа трясется, а нижнюю они старается утихомирить зубами. Она шмыгает носом и от слез, и от порошка, кладет голову мне на плечо и плачет. Я глажу по ее длинным черным волосам, прижимая ее к себе, мне самой охота плакать, тем более, что дурманы делают свое дело. Она не плохая, она просто очередная жертва закомплексованных подростков в дряхлых телах.

–Я хожу сюда, потому что здесь мне рады. Здесь, а не дома.

–Я тоже. Но тебе 13 лет, Полин, тебе могут навредить.

–Пускай, хуже не будет. Почему ты ходишь сюда?

Я снова вру ей в глаза, говоря, что в 13 лет ты еще ребенок.

–Раньше все было лучше, раньше все было проще.– неожиданно говорю я. Действие той дряни начинает сказываться на моей откровенности.

–Раньше – было раньше, тебе просто не хватает смелости это признать.– сказала Полин, взяв мое лицо в свои ладошки.– Не номинальное сейчас виновато в этом, а твоя собственная трусость. У тебя есть страхи?

–Да. Страх посмотреть в зеркало и увидеть себя настоящую, повзрослевшую. – твою мать, это дрянь работает лучше, чем эликсир правды. – Мне не вернуть больше никогда ту звонкую яркость детского лица, но я должна гордиться собой, каждой морщинке и вмятине ,каждым прыщиком. Мое лицо это вовсе не досадный привет из прошлого, а своего рода галерея принятых мной решений, свершённых действий. И поступков.

И проступков.