Читать книгу Богадельня пост-панка - Марья Милославовна Палазник - Страница 5

Сейчас так хочется снять трубку и позвонить папе. Беру тонкую бумагу цвета слоновой кости, отрываю край до удовлетворительного размера и вытягиваю, бумага пахнет рисом, потому что я знаю из чего она сделана. Звонить мне некому, единственное, что мне остается это изо дня в день, сидя в крохотной комнатушке, набирать рандомные цифры в надежде услышать на том конце провода знакомый голос. Рукой выгребаю из пакетика зеленоватую смесь и добавляю к ней измельченную гвоздику и немного черного перца. Я не знаю его голос. Только брошенные дети могут знать голос родителя, решившего раз и навсегда порвать кровные узы, а я ребенок не приобретенный. Библиотечной карточкой пытаюсь привести смесь в форму, разложив его на зеркале. Луч от зеркала светит мне в лицо, не давая толком разглядеть движение собственных пальцев. Я мну и мну, пока нужная мне форма не вырисовывается и здесь и в отражении. Я брала трубку и звонила, порой мне кажется, что я знаю голос каждого человека в этом городе, а порой мне кажется, что в городе никто вовсе и не живет и все эти одинаковые голоса лишь отголоски моего скудного воображения. Самокрутку крепко не держу, она умело балансирует в моей руке, сгорает равномерно и плавно, доставляя мне некое удовольствие от процесса. Приятней наблюдать за тлением, чем сами вдохи. В комнате пахнет гвоздикой и рисом.

Люблю описывать запахи, цвета и вкусы. Просто если об этом не говорить, то человек никогда в жизни не сможет представить себе картину полностью. Это главная причина, по которой я не люблю кино. В нем нет экспозиции к кадрам, которые летят друг за другом, и становится очевидно, что летят они просто так, без какой-либо смысловой нагрузки. Но мы ведь должна знать, что клубничный пирог на ее столе действительно клубничный, но ты попросту не успеваешь это понять, потому что вот уже сцена их поцелуя, дальше показывают других людей, на которых тебе плевать, ты ведь все еще не понял, был ли тот пирог клубничным. Кино- это обман для низших слоев. Кино пытается показать красивые моменты, не давая им вкуса, запаха, следовательно -не давая никакой цены этим минутам твоей жизни. Ты просто одурманен картинкой, всего-то. Если бы люди распробовали эту жизнь, они бы захотели так же, а все не могут быть счастливыми, это приведет к дисбалансу.

Беру еще бумаги. Отрываю ровно и аккуратно. Вытаскиваю еще немного смеси, добавляю шалфея и немного красного перца. Картины и книги- вот подлинное искусство. В книгах автор опишет тебе пирог более клубничным, чем он приготовится в твоей духовке, а на картину ты сможешь смотреть часами, пока этот пирог не растает в твоем рту. В комнате пахнет рисом и клубничным пирогом.

В комнату входит Агата. Она не верит своим глазам, что я курю прямо в ее доме, по крайней мере, она так мне говорит. Навряд ли она не доверяет зрению, это явно притянуто за уши.

–Не смей больше никогда делать это в моем доме! – повторяет она изо дня в день. – Слышишь меня? Чего ты молчишь?

Если молчу, значит нам не о чем говорить- думаю я, но вслух не произношу, потому что мне негде больше жить и деньги на все это из воздуха не берутся.

Агата вытаскивает из сумки горсть сушенных лавровых листьев и кладет в рот. По ее словам, это успокаивает лучше всего на свете, а еще по ее словам человек никогда не был в космосе и все это лишь заговор с целью заставить поверить человека во что-то большее, раз уж религия перестала справляться с этой функцией. Еще по ее словам нет бездомных, все эти люди- актеры, которые напоминают нам, как важен труд и чем может обернуться лень. С другой стороны она не верит, что в социальном государстве может появиться такой дефект, как бомжи, ведь столько людей впахивают на благо общества, а по сути своей каждое государство социальное.

–Я не выкину тебя из дома, – говорит она, пережевывая лавровые листья, – это слишком просто. А слишком просто – слишком глупо. А ты должна вырасти человеком, а не тем, кем я вижу тебя сейчас.

Действие смеси было в самом разгаре, так что я ее уже почти не вижу. Отсутствие линз способствует расплывчатому силуэту матери. Благословенны незрячие ибо в трудную минуту могут не закрывать глаза на проблему, а попросту ее не видеть.

–Услышала я тебя, – произношу я эти слова, которые не звучат добровольно, она заставляет меня отвечать ей. – Услышала. Больше не повторится. Не повторится.

–Единственная травка, которая может быть в моем доме- укроп, который я выращиваю на подоконнике кухни. Повтори!

–Единственная это укроп подоконнике кухни.

Прячу от Агаты лицо в тени шкафа. На нем выделяется синяк вокруг левого глаза. Этот синяк я получила вчера в одном тайном месте, вроде бойцовского клуба, только удары так получают не намерено.

У некоторых молодых людей нашего города есть традиция. Мы встречаемся в подвале заброшенного дома по выходным, называется он «Богадельня пост-панка». Там ребята играют тяжелую музыку под тяжелыми веществами и чем ближе к утру, тем музыка становится сложнее. Вообще к утру все это приобретает пугающий окрас, если взглянуть трезвым на подвал того заброшенного дома на окраине города. Толпа подростков и молодых людей, совершенно ничего не ожидающих от завтрашнего дня, ничего не умеющих, кроме саморазрушения и бряканья по гитаре. Мы поем, мы кричим, мы проживаем лучшие года жизни среди убегающих крыс и перепуганных тараканов. Мы творим историю, по крайней мере, мы там оправдываем белые, эти белые ночи.

К слову, школа мне надоела. Я в ней туристка, странница, та самая женщина пятидесяти лет, которая надоедает своим нелепым поведением.

Пристанище мое- библиотека. Несколько лет назад мэр подарил нашей школе множество книг и теперь здесь мое любимое место.

–Ты же уже читала эти книги, верно? – спросила старушка. Эта милая седовласая мисс работает здесь веками, однако имени ее никто не знает.

–Верно, читала. Повторение – мать учения.

–Ум – юдон печали, милая.

–Можно еще Кафку? – сказала я,решив показать ей всю серьезность моей печали.

Медленно плетусь по коридору с охапкой макулатуры, нюхаю верхнюю книгу. Она пахнет каким-то мясом и сигаретами. Крепкими сигаретами и говядиной. Упираюсь в книгу носом. Раскатисто играет музыка из учительской, сегодня свой день рождения празднует эта школа. Раньше они обходились маленьким концертом в актовом зале, а теперь слышу тост учителя истории. Он голосист, обычно этот человек так тих, что некоторые факты по его предмету приходится додумывать самим. Пьют за здравие и за упокой, значит вечеринка в самом разгаре.

Учитель географии выбегает из кабинета, в котором люди поют хором гимн нашей школы, и останавливает свой взгляд на мне. Острие серых глаз пронзает, внутри все зудит от отвращение к этому несчастному, заплывшему водкой мужчине. Хилый, длинный и печальный – единственное, что приходит на ум при упоминание этого человека у любого в этой школе. Нелюбимая жена, случайный ребенок, не исполнившиеся мечты – обычный сорокалетний чудак, таких пруд пруди в вечернее время в очереди за бутылочкой пива и пачкой чипсов. Слишком банален, чтобы о нем говорить. Протыкает тупостью и невежеством, появляется звериный, первобытный оскал, пожар разгорается с небывалой скоростью. Шаг, еще шаг. Он стоит передо мной.

Учитель географии, наклонившись, смеется, его слюни летят в мои глаза, остаются на ресничках. Он машет строительным пистолетом, пару раз угрожая выстрелить мне в лицо. Говорит, что хуже меня только креветки, но мне не обидно, я их никогда не пробовала. Морда его заливается латунью, выливающейся из огромных школьных окон. Действо вокруг замедляется, мы центральные персонажи среди толпы. Учитель географии никогда не был главным героям, его всегда оставляли на задворках, он был скорее внесценическим героям, упоминания о котором были настолько редки, что имя его не указывалось в титрах. Однако теперь он антигерой, вышедший из тени. Он упивается властью, плюясь мне в лицо, он жаждет кульминации. Это была бы самая кислая драма на свете, если бы некий плоский режиссер решил поставить эту сцену в задрипанном полуподвальном театре.

Учитель географии бормочет себе под нос, из дымчато-синих губ льется пузыристая слизь, он вытирает ее рукавом затхлого пиджака. Пистолет выскальзывает из потных рук, неловкое пьяное тело в ответе за точный выстрел в висок.

Книги выпали из ее рук, «Братья Карамазовы» залились кровью. Женщина на невысоком старомодном каблучке ланью подбежала к трупу и испустила парализующий мерзкий звук. Сара навсегда запомнит этот жуткий возглас женщины с лилиями в руках. Придя в себя, женщина, указав на Сару дрожащим пальцем, сказала последние свои слова в этой сцене: «Ты! Мерзкое грязное чудовище..Убийца!». Зеленые, налитые горькой жидкостью, глаза Сары быстро метались между женщиной и трупом, словно наблюдали игру в теннис. Сама она морщилась, понимая, что на лице ее капли крови этого бездыханного то ли еще пьяного, то ли уже трезвого человека. В руке она держит строительный пистолет.

Она говорит, что я убийца, но мне не обидно, ведь я никогда не пробовала креветки.

И полицию.

Пятый час я сижу в отделении полиции, пытаясь объяснить капитану полиции Шнайдеру, как умер мужик со строительным пистолетом. В моей черепной коробке собралась конференция, посвященная вопросу убийства моего учителя мной. В отделении тоже собралась конференция на эту тему. Провал в памяти длился у меня минут пять, судя по картинкам в голове и отрывкам показаний той женщины с лилиями в руках, которые я услышала совершенно случайно. Она кричала из соседнего кабинета, мне пришлось стать случайным понятым ее эмоциональных показаний. «Она убила его! Клянусь, убила его!»– кричала та женщина и кричала не раз. Мне плевать, что она там говорит. Мои книги все еще залиты кровью, но не по моей вине.

В отделении превалируют постельные тона, из окон льется вечернее густое солнце. Все подоконники заставлены домашними цветами, а на полу возле окон и дверей стоят пальмы и кустики. Если бы здесь не бегали и не суетились люди в костюмах и форме, я бы приготовила себе чайку, закинула ножки на софу, достала из сумки томик Достоевского и отдалась романтике чтения. Но сейчас я в просторном кабинете наблюдаю за тем, как пьет чай капитан полиции Шнайдер, периодически выкатывая на меня свои глаза во время моих монологов.

–Скажи мне, Сара, – мое имя он произносит несколько раз в десять минут, тем самым подчеркивая важность ситуации. – Каким образом пистолет оказался в твоих руках?

–Строительный пистолет, это важно.

–Это не важно. Важно тут только то, что есть труп. А если есть труп – есть убийца.

Я отвернулась к окну в его кабинете, из которого видно еще одну цветочную поляну, слитую с офисными серыми столами и пыльными стульями. В этой конторе по ощущениям работают от силы два-три человека, а остальные часами переворачивают материалы дел, не понимая, что происходит и кто все эти люди.