Читать книгу Богадельня пост-панка - Марья Милославовна Палазник - Страница 2

Она вбегает в женский туалет на втором этаже своей школы и отбрасывает колпачок ярко-красной помады. Она красит губы по кругу, пока помада не ломается и не падает на пол. В изрисованном помещении тишина, лишь жадное дыхание смиренной и скромной Сары оглушает эти кафельные плиты.

Она залезает на раковину и расцеловывает зеркало, отражающее маленького забитого монстра, юную, исковерканную красотой девушку, затем плачет. Смеется. Рыдает и растирает по своему детскому лицу маленькой рукой слюни, сопли и слезы, смешивая их с маминой помадой. Смотреть на себя она больше не хочет, слезает с раковины и садится под нее. Дыхание становится ровным, пульс слабым, мысли чистыми.

Голова гудит, словно некий юный умелец сидит рядом и настойчиво играет на тромбоне прямо в мое левое ухо. Он дудит, дудит и будет дудеть, пока все сосуды в моих глазах не разлетятся к чертовой матери. Отражение в зеркале пугает, но я привыкла. Мне уже не знакомо чувство, когда при взгляде на отражающие вещи не становится стыдно или неловко. Сейчас, к примеру, я стою в женском туалете, все мое лицо изрисовано губной красной помадой. Как стыдно, как стыдно.

Порой у меня бывают своего рода припадки. Я не больна, я просто наркоманка. Мне было одиноко в детстве. Свою панацею я нашла в маленьком косяке, который я выкурила за школой. Тогда шел проливной дождь и я немного намочила его, из-за этого вкус стал едким и мне разрывало горло, но я кашляла и курила в надежде, что это поможет мне. С тех пор прошло шесть лет, шесть грёбаных лет как я взываю к этой дряни уже не просто, чтобы не слышать шумы в моей голове, а по мракобесной привычке, что развилась во мне с детства. Говорят, чтобы что-то сильно засело в ребенке до конца жизни, стоит учить его этому с детства. Иностранных языков я не знаю, зато знаю, сколько порошка надо, чтобы не откинуться.

Травка вовсе не наркотик, а лишь мирный протест против узурпации стрессом моей жизни. Все остальное уже зависимость. И эта зависимость подкралась ко мне незаметно. Не помню, в какой день и по какой причине мелкие шалости переросли в крупные синтетические проблемы, но с каждым разом припадки становятся сильнее.

Моя продавщица наркотиков оставляет мне закладки в фонде библиотеки, я слишком часто тут трусь и никто никогда в жизни не заподозрит. Делает она их в книгах русской литературы , а их точно никто никогда читать не возьмет, если он, конечно, в своем уме или не пытается покончить с собой.

В вестибюле библиотеки висят керамические тарелки с изображением геометрических животных, пара натюрмортов и несколько картин, посвященных королеве Виктории. Линии одних шкафов плавно переходят в другие, пыли так много, что она уже начинает мерещиться даже там, где ее нет. Стены с обеих сторон оцеплены рядом полукруглых пилястр, которые создают неповторимую атмосферу, уж не говоря про резные иероглифы на боковых сторонах стеллажей.

Она берет книгу с верхней полки. Старенькая табуретка под ногами трясется, Сара пытается балансировать. Она открывает книгу Горького «На дне» и достает файлик с клапаном в виде красной полоской, в нем три кристалла чистого кайфа, смертельное удовольствие. Ставит книжку на место.

В библиотеку вливается черничный пунш из разных оттенков заката, Сара всем корпусом поворачивается к окну. Как же она любит эти закаты. Улыбается. Перестает. Вновь улыбается. Огромные липы за окном танцуют в такт порывам северного ветра, ночью будет дождь, но а пока что лирическое прикосновение свежего воздуха к коже отдается дрожью и поступлением эндорфина без вспомогательных средств. С этой старой табуретки виднеются даже ласточки за окном, летающие так низко, как только могут летать птицы перед непогодой. Табуретка раскачивается под Сарой, но она не замечает этого и уже почти не старается удержаться. Она встает на носочки в своих старых кедах и тянется всем корпусом ближе к окну, чтобы разглядеть маленьких летающих тварей. Все говорят, что любят птиц, но если спросить их о том, какие эти птицы, то высокопарных эпитетов никто подбирать не будет, каждый назовет их маленькими летающими тварями. Но не она. Она любит даже голубей, кормит их в тайне от всех, не смотря на закон о запрете кормления птиц в городе. Ножка древней, как и вся эта библиотека, табуретки подгибается и Сара летит вниз с высоты в полметра.

Мать всегда говорила мне, что я неуклюжа, как размножение моллюсков и контрацепция,что я попросту мечу яйца всю свою жизнь. Недавно я спросила у учительницы биологии, которая ухаживает за Эриком, есть ли что-то общее у меня и у моллюсков, не наблюдала ли она неких совпадений во внешнем плане или в плане размножения. Метание яиц, например. Не помню, что она ответила мне, но я так и не поняла про яйца.

Около арочной двери стоит стул, по всей видимости, из дуба. На нем нет ни сколов, ни, кажется, даже царапин, его привезли сюда недавно, он сильно выделяется на фоне этой заросшей временной сажей библиотеки. По всей видимости, я идиотка, что не заметила его раньше и взяла эту шаткую табуретку.

Редкие щелчки доносятся с улицы, начал накрапывать дождик и стоит закрыть окно, чтобы не намокли книги, но встать быстро я не могу, если вообще могу встать, ноги не слушаются. Я переворачиваюсь на живот и по-пластунски пытаюсь доползти до окна, дальше план не разработан. Ползу так медленно, что успею придумать, как закрою окно, как встану на ноги, как устроюсь на работу и съеду от матери, как назову своих детей и в каком платье меня будут хоронить.

Подтягиваюсь на батареи и толкаю оконную раму, а затем вторую. Они с грохотом захлопываются, но это не на долго, дождь становится все сильней, мне стоит закрыть защелку, иначе они разлетятся и книги станут мокрыми. Но подняться я не могу, ноги не воспринимают команды мозга, они начали костлявый бунт.

За огромными полками с книгами открыто еще одно окно, в другом конце фонда, я слышу как рамы стучат, стараясь сорваться с петель и разбиться вдребезги в цитадели знаний. Поэтому немного передохнув, я вновь ложусь на живот и ползу ко второму окну.

Проползаю под стеллажом, так легче, там я подтягиваюсь за счет ножек, тем самым продвигая свое тело вперед. «Свобода или смерть!»– выцарапано над моей головой. Никогда бы не подумала, что вандалы наносят свои надписи в те места, где их никто не увидит. Через несколько шкафов надпись того же почерка: «Хлеба или свинца!», затем под следующими шкафами: «Свинца или работы!» , «Жить, работая, или умереть, сражаясь!». Я уже не стремлюсь к окну, я ползу под стеллажами в поисках новых лозунгов.

–Французы. – слышу я чей-то звонкий голос.

Молчу. Не хочу, чтобы кто-то знал, что я ползаю в фонде по полу вся в пыли, упавшая со старой табуретки, когда рядом стоит новый, совершенно исправный стул. А еще где-то там валяется пакетик с тремя кристаллами и красным локзипом.

–Это французские лозунги восставших в Париже рабочих. Им так осточертели условия жизни, что они собрались и требовали. Требовали жизни, а не выживания. – Голос замолчал, я слышу этот человек он шаркает. Двигается он медленно, словно приведение. – Знаешь, забавен человек. Он терпит, терпит, терпит, а потом раз и бунт, кровь, революция. По многим примерам в истории мы знаем, что смерть не приводит к жизни, однако всегда даем произойти трагическим событиям, которые приведут еще к более плачевному результату.

Он знает, что я здесь. Мне следует выползти из-под стеллажа и сказать, что я прилегла отдохнуть.

–Под следующим шкафом будет написано : «Долой эксплуатацию человека человеком!». Я читал эти надписи сотни раз, задаваясь вопросами об их авторе. Приходил сюда с фонариком по ночам и ползал, как ты, пока не нашел ответ на свой вопрос. Меня жутко волновало, кто в этой школе может заинтересоваться судьбой людей, когда-то живших во Франции.

–И кто же автор?

–Некий Франсуа. Он страдал шизофренией. В третьем классе он пропал и больше его никто не видел. Его мать безумно рада была такому развороту событий, ведь она никак не могла понять, что делать с маленьким ребенком, у которого такой взрослый диагноз. Франсуа было 10 лет, но он считал, что ему больше полувека, он рассуждал идеями, обгонявшими развитие его родителей на несколько десятков лет. Он был своего рода Галилеем в своей семье.

–Десятилетний ребенок выцарапывал на дереве лозунги пролетариата, лежа на пыльном полу в фонде старшей школы и никому до него не было дело?

–В начальной школе нет книг Сартра, поэтому он ходил сюда.

–Конструктивно. Однако ты не отвечаешь на мой вопрос.

–Им было легче закрыть глаза на желание и слова Франсуа, чем действительно заняться его здоровьем. Шизофрения не так страшна, как равнодушие.

Отрывками в голове вылезают силуэты архива, в котором я несколько раз словно натыкалась на похожую историю, но что-то оттесняет меня от этих воспоминаний. Я не была в архиве, по крайней мере, так мне кажется сейчас.

–Могу задать тебе один вопрос? – спросил незнакомец немного робко.

–Задавай.

Сейчас он спросит меня, почему я валяюсь на полу и читаю то, что пишут под шкафами. На заборе же надписи я не читаю.

Вру. Читаю.

–Ты вытащила табуретку из-под стула и встала на нее. Почему ты не взяла стул?

Всеми силами я стараюсь вылезти, как можно быстрее и увидеть говорящего, но ноги, словно кандалы, не позволяют сделать мне это быстро. Пока я кряхчу и задыхаюсь от пыли, полка шатается из стороны в сторону, как тот табурет подо мной. Я хватаюсь за дыру в паркете и вытаскиваю свое тело обратно. В бешеном ритме бьется мое сердце. Мне 17 лет, а моему организму лет 70, поэтому все сделать ловко не удается.

–Эй, ты еще здесь? – кричу я как можно громче, но слышу лишь раскатистое эхо в ответ. Прохожу, хромая, всю библиотеку, но не нахожу того мерзавца в ней. Мне стоит вернуться, забрать пакетик и уходить отсюда, пока он не рассказал никому про стул.

От злости или вмешательства темных сил я вскакиваю на ноги, которые секунду назад волоклись за мной как тела людей за колесницей во время казни. Я пробегаю каждый стеллаж, жадно вглядываясь в недры коридорчиков, пытаясь найти незнакомца, но ни его шарканья, ни его самого больше нет.

«Здесь»– вижу я надпись пальцем на пыльном полу и стрелочку под стеллаж. Если этот парень решил поиграть со мной, то толку в этом мало, я не собираюсь больше работать половой тряпкой для этой школы.

Ходить я сюда тоже больше не собираюсь. И под него я не полезу.

–Сара, – слышу я голос нашей библиотекарши. – Ты брала Горького? Он там валялся просто рядом с этими конфетками.

–Да, это мой Горький и мои конфетки.

–Держи. Там сломанный табурет лежит, кстати.

–Да, кто-то сломал его. Я брала крепкий дубовый стул, чтобы достать книгу.

–Я думала, это ты взяла табурет, не заметив стул.

–Нет-нет, что вы.

–А, ну и отлично. Не задерживайся тут. Сара. На улице начинается гроза.

Старушка уходит. Я медленно опускаюсь на колени и залезаю туда, куда указывает стрелка : «Она заставляет меня сжигать внутренний мир.»– написано там. Нацарапано там.

Погода идет на ухудшение, где-то вдалеке уже слышится визг стихии, направленные в сторону нашего города. Или она уже настигла его. В любом случае, легче от этого мне не становится, это только накаляет атмосферу мистерии.

Нет, мне не страшно, мне просто немного жутко. «Я Франсуа, я не болен. Я просто хочу быть любим». Кажется, я начинаю понимать этого парня. Я Сара, я не больна, я просто хочу быть любима. «Свободен каждый пусть будет, кто нуждается в свободе! Мне 10 лет и я нуждаюсь в ней», «Библия пришла к нам для Хаоса и Содомии, так сказала мать.», «Хочу выкинуть себя из окна, чтобы не быть ей.» – здесь сотни записей этого парня, каждая не похожа ни друг на друга ,ни на то, что писал это ребенок. «Я Франсуа, мне восемь лет и я ненавижу свою мать!». Я Сара, мне семнадцать и как я тебя понимаю.

Детская шизофрения это страшно. Все детские болезни это неправильно, дети не должны болеть. Кем была его мать, почему он ходил в обычную школу, кем была его мать, черт возьми? Кем была та женщина, которая не могла успокоить ребенка с диагнозом, не могла спасти его от одиночества. «Зачем ты бьешь меня, мама? Мне больше не больно.» -выцарапано под следующим стеллажом. Его мать была сукой, можете не отвечать. Она кричала на него, била. Злилась на его тупость и лупила его дорогими вонючими тапками по голове. Успокаивалась и проводила ритуал вновь. Не понимала и не принимала, расчехляла свою злость и кидала ему в лицо. Детское лицо.

Сара лежит на полу, сжимая в руке маленький фонарик и плачет. Слезы льются с обеих щёк, попадая в нос, она захлебывается в собственных выделениях. Она светит на надписи и не верит, что не одна она такая. Что есть ещё люди, которых не любят, ненавидят. Не из-за того, что они что-то сделали, отравили собаку или не помыли посуду, а за то, что они родились, появились на свет, выползли из тела матери. Она жалеет уже не Франсуа, а себя. Вспоминает своё детство и не верит, что ещё жива. Не понимает за что.

Для ребёнка родители-это целый мир. Родитель это тот, кто защитит тебя от невзгод, успокоит ,когда тебе грустно и скажет, что делать, когда ты запутался. Когда ты, родитель, кричишь на ребёнка, мир трещит по швам, ему некуда бежать, не к кому обратиться, негде спрятаться. То, что изначально должно быть ему опорой, фундаментом его жизни, стоит со сранным тапкой и шипит, шипит. Когда ты, родитель, бьешь своего ребёнка, мир рушится, его прекрасный мир взрывается, его больше не склеить, не сшить. Он больше не защищён, его талисман пропал, амулет разбился. Ребёнок становится маленьким социопатом, будущим наркоманом и алкоголиком, латентным убийцей. Тебе, родитель, очень повезёт, если после твоего тапка, ремня или старого собачьего поводка, он найдет утешение в книгах, а что, если нет? Что, если завтра ты откроешь глаза, выйдешь на свою светлую, как небо в белую ночь, кухню и обнаружишь своего любимого кота, которого ты не смел трогать, ведь он любимый Барсик, родной пушистик, по кускам. Лежащего на столе с яблоком во рту. Ты снова пойдёшь и отлупишь своего ребёнка? Тебе, родитель, повезёт ,если после этого он возьмёт в руки сигареты, а не нож. Тебе повезёт, если ты обнаружишь своего кота на кухне, а не кот тебя.

Она заглядывает под последний шкаф в этом ряду и теряет сознание. «Меня зовут Франсуа, мне 11 лет и я скоро умру».

Сара растеклась по полу, последним послышался лишь скверный крик, крик безысходности.

–Лишь бы с ней ничего не произошло – говорит взволнованный учитель географии, протирая очки в тонкой оправе – Я себе этого не прощу.

–Вы то тут причем, мой дорогой? – спрашивает библиотекарша, протирая голову Сары мокрой тряпкой.

–Вы не понимаете, какая она ценная ученица.

Эрик кривится после слов географа. Подносит к носу Сары ватку с нашатырным спиртом и та делает глубокий вдох.

–Сара! – вскрикивает учитель географии. – Вы очнулись! Кто-то сделал вам больно?

–У нее шок, не кричите. – шепчет ему библиотекарша. – Сейчас напугаете ее, а ей еще детей рожать.

–Извините, не хотел напугать ее репродуктивную систему.

–Кажется, – так же тихо продолжает пожилая женщина. – Она упала вот с той табуретки и ударилась головой.

–Вы, – сказала Сара, указывая пальцем на учителя географии с угловатым лицом. – Больше ни слова про мою репродуктивную систему. А вам, – она поворачивается на библиотекаршу, – вам я уже сказала, что упала со стула. Не с табурета. Я же не идиотка, в конце-то концов.

Стряхиваю чешуйки грязи со своего бежевого свитера, делаю это недовольно, словно меня туда кто-то силой запихивал. Выхожу в коридор и становлюсь у окна, пытаюсь прийти в себя.

Теряю дар речи от удовольствия, что кто-то в этой школе ползал под шкафами, читая записки маленького мальчика с шизофренией. Однако есть огромная доля вероятности, что я просто упала с того дурацкого табурета и дальше уже придумала все сама. Это еще одна проблема наркотиков. Я перестаю ориентироваться в пространстве так, как это делает здоровый, чистый человек. Чем больше опыт принятия дурманов, тем больше сомнений в происходящем. Все, что я сейчас вспоминаю, включая лозунги, того парня и диалог с библиотекаршей представляется мне каким-то нереальным, далеким.

–Как ты себя чувствуешь? – спрашивает Эрик, запрыгивая на подоконник – У тебя лицо разбито.

–Спасибо, неплохо. Как сам?

–Не злись. Я люблю тебя, ты мой лучший друг. Я очень скучаю.

Скучает он.

–Ладно. Ты такой милый, когда извиняешься, как тут устоять.

–Теперь надо вас познакомить с Домиником. С моим парнем.

Меня успокаивает лишь то, что они оба попадут в ад.

–Тебе, стало быть, интересно узнать, каков же он. Так я тебе расскажу, каков же он. Он образован, как ты, но более добр, он трудолюбив, как ты, но чуть более усерден, он любит литературу, как ты, но немного другую. А еще он модель.

–Как я?

–Нет, он просто модель.

Он всегда считал меня некрасивой.

–Мне пора тебе кое-что показать, пойдем.

На улице спала непогода. Тучи, разлетевшись в разные стороны, оставили нам лишь небольшие безобидные облачка в память о себе. Но на улице все-равно чувствуется духота, дождь не забрал ее с собой, даже ветер не помогает. Свежий воздух наполняет нас наполовину, как продавец рожок в кафе-мороженое. Эрик не обращает внимания на это, он выволок меня на улицу, встал около трех зданий и улыбается.

–Смотри!

–На что?

Оглядываюсь. Просто на заметку: в нашем городе не панорамные виды, 10 из 10, 100 из 100. Пару грустных людей вокруг с большими зонтами в пол идут себе, волокут рутину дня, памятник основателю города, перекрашенный уже пару раз из-за местных вандалов, стоит посреди площади, гнусаво поглядывая на обитателей его городка, несколько домов с рекламными билбордами макарон, яиц, ортопедических подушек и мужских трусов. Там парень в трусах одной известной фирмы выглядит очень напыщенно, словно в этих трусах у него спрятаны все тайны человечества. В его лице нет неправильных черт, вернее, оно либо все неправильное, либо идеально. Не могу понять. Типичный парень с картинки, такие парни по улицам не ходят, они сидят только в этой картинке и смотрят на нас в трусах.

–Увидела?

–Что я должна была увидеть?

Он указывает на того парня в трусах и со всей гордостью заявляет:

–Мой!

–Что твой?

–Это Доминик, Сара. Мой парень.

–Твой парень? Вот и познакомились.